1926. К вопросу о дилетантском анализе. Die Frage der Laienanalyse.

Фрейд Зигмунд

Издания на немецком языке:

1926  Лейпциг, Вена и Цюриха, Международное психоаналитическое издательство, 123 страницы.

1928  G. S., т. И, 307-384. 1948  G. W., т. 14, 207-286.

«Послесловие к "Вопросу о дилетантском анализе"»

1927  Int. Z. Psychoanal, т. 13 (3), 326-332.

1928  G.S., т. 11, 385-394. 1948  G. W., т. 14, 287-296.

 

Под названием «Психоанализ и шарлатанство» фрагмент этой работы был опубликован в сентябре 1926 года, то есть примерно в одно время с книгой, в «Альманахе 1927 года», с. 47 - 59.

Поздней весной 1926 года в Вене начался судебный процесс против Теодора Райка, знаменитого члена Венского психоаналитического объединения, не имевшего медицинского образования. На основе информации, поступившей от бывшего пациента, Райк был обвинен в нарушении старого австрийского закона против шарлатанства - закона, объявлявшего противоправным, если человек, не имевший медицинского диплома, лечил больных. Фактически уже с осени 1924 года Фрейд выступал в защиту положения Райка и дилетантского анализа. В неопубликованном письме Абрахаму от 11 ноября 1924 года он писал: «Физиолог Дуриг, являющийся главным санитарным советником и, стало быть, самым высоким официальным лицом, попросил меня высказать мнение о дилетантском анализе. Я дал ему письменный ответ, затем переговорил по этому поводу устно, и в конечном итоге между нами установилось чуть ли не полное согласие». Но несмотря на это согласие, в феврале 1925 года Райк был задержан венским магистратом за использование психоанализа. См. письмо Фрейда Юлию Тандлеру от 8 марта 1925 года (Freud, 1960a).

Когда начался судебный процесс против Райка, Фрейд еще раз вмешался и взялся за разработку настоящего памфлета, который должен был быть незамедлительно опубликован. В конце июня он приступил к его написанию, еще до конца июля рукопись была сдана в набор, а в сентябре вышла из печати[1]. Возможно, благодаря вмешательству Фрейда, но, пожалуй, также из-за отсутствия доказательств прокурор прекратил процесс после предварительного следствия. (См. «Послесловие», с. 342, ниже.) Впрочем, если судить по содержащимся там рассуждениям Фрейда, то весьма вероятно, что прототипом «третейского судьи» является физиолог Дуриг. Тем не менее с проблемой покончено не было. Напротив, публикация небольшой книги Фрейда выявила серьезные разногласия в самих психоаналитических объединениях в вопросе о допуске аналитиков, не имеющих медицинского образования. Поэтому сочли целесообразным обсудить проблему подробно, и в 1927 году в обоих официальных органах был опубликован целый ряд хорошо продуманных заявлений (в общей сложности - 28) аналитиков из разных стран - на немецком языке в «Internationale Zeitschrift» (том 13, части 1, 2 и 3), на английском языке в «International Journal» (том 8, части 2 и 3). Эта серия завершилась послесловием самого Фрейда (ниже, с. 342 и далее), в котором он детально остановился на аргументах противников и еще раз сформулировал свое собственное воззрение.

Подробное изложение точек зрения Фрейда по этому пункту содержится в главе X («Дилетантский анализ») третьего тома биографии Фрейда, написанной Эрнестом Джонсом (19626, 339 и далее). Фрейд с давних пор настойчиво отстаивал убеждение, что психоанализ не является прерогативой профессиональных медиков. Первой публикацией, где он высказал свою точку зрения, по-видимому, является предисловие, написанное им в 1913 году к книге Пфистера (Freud, 19136); а в письме, написанном в 1938 году, в самом конце своей жизни (приведено в: Jones, 19626, 354) он заявляет: «В действительности я никогда не отказывался от этих представлений и настаиваю на них даже еще больше, чем раньше...» И все же именно в следующей работе Фрейд обсуждает эту тему наиболее детально.

Помимо обсуждения вопроса о дилетантском анализе на этих страницах Фрейд, пожалуй, наиболее удачно и наглядно излагает теорию и практику психоанализа. К тому же теоретическая часть имеет по сравнению с прежними вводными работами то преимущество, что она была написана после того, как в работе «Я и Оно» Фрейд (19236) подробно изложил свои представления о структуре психики.

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Название этого небольшого сочинения сразу не понятно. Поэтому я его поясню: дилетанты = не врачи, а вопрос состоит в том, должно ли быть позволено также и не врачам практиковать анализ. Этот вопрос имеет как временную, так и пространственную обусловленность. Временную постольку, поскольку то до сих пор никого не заботило, кто практикует психоанализ. Действительно, это совсем никого не волновало, разве что все были едины желании, чтобы никто его не практиковал, с различными, в основе которых лежала одинаковая антипатия. Стало быть, требование, чтобы анализировали только врачи, соответствует новому и якобы более приветливому отношению к анализу - то есть если оно сможет избежать подозрения, что не является лишь несколько измененной производной прежнего отношения. Признается, что аналитическое лечение можно проводить при определенных условиях, но в таком случае его должны проводить только врачи. Далее будет исследовано, почему возникло такое ограничение.

Пространственно этот вопрос обусловлен потому, что не для всех стран он имеет одинаковое значение. В Германии и Америке он означает академическую дискуссию, ибо в этих странах каждый больной сам решает, кто его будет лечить и каким образом, каждый, кто хочет, в качестве «шарлатана» может лечить любого больного, если только он берет на себя ответственность за свои действия[2]. Закон не вмешивается до тех пор, пока не призвали к возмездию за нанесение вреда больному. В Австрии же, в которой и для которой я пишу, закон превентивный, он запрещает не врачу браться за лечение больных, не дожидаясь его исхода[3]. Здесь, стало быть, вопрос, могут ли дилетанты = не врачи лечить больного посредством психоанализа, имеет практический смысл. Но, если он поднимается, то, видимо, решается в полном соответствии с законом. Нервные люди - это больные, дилетанты — это не врачи, психоанализ - это метод для излечения или облегчения нервных страданий, все такого рода лечения оставляются за врачами; следовательно, не позволено, чтобы дилетанты проводили анализ нервных людей, если такое все же случается, то подлежит наказанию. При столь простом положении вещей едва ли кто-то отважится заняться вопросом о дилетантском анализе. Между тем здесь имеются некоторые сложности, до которых нет дела закону, но поэтому все же необходимо учитывать. Возможно, окажется, что больные в этом случае не такие, как другие больные, дилетанты, собственно говоря, - не дилетанты, а врачи - совсем не то, чего вправе ожидать от врачей и на чем они могут основывать свои притязания. Если удастся это доказать, то будет правомерным требование не применять к данному случаю закон, его не модифицировав.

Случится ли это, будет зависеть от лиц, которые не обязаны знать об особенностях аналитического лечения. Наша задача - осведомить этих беспристрастных людей, которых в настоящее время мы воспринимаем пока еще как несведущих. Мы сожалеем, что не можем сделать их свидетелями такого лечения. «Аналитическая ситуация» не терпит присутствия третьего. К тому же отдельные сеансы лечения весьма неравноценны; такой - некомпетентный - зритель, попавший на любой сеанс, скорее всего не получил бы должного впечатления, он едва ли сумел бы понять, что происходит между аналитиком и пациентом, или ему было бы скучно. Стало быть, хорошо это или плохо, ему придется довольствоваться нашей информацией, которую мы хотим представить как можно правдивей.

Итак, больной может страдать от колебаний настроения, с которыми он не справляется, или от малодушного уныния, из-за которого парализуется его энергия, и он считает себя ни на что не годным, или от боязливой робости, когда находится среди незнакомых людей. Он может, не понимая того, ощутить, что выполнение своей профессиональной работы доставляет ему трудности, равно как любое серьезное намерение и всякое предприятие. Однажды - неизвестно, почему - он перенес мучительный приступ тревожных чувств и с тех пор не может без усилий самостоятельно идти по улице или ездить по железной дороге, возможно, вообще вынужден отказаться и от того, и от другого. Или, что весьма необычно, его мысли идут своими собственными путями и не подчиняются его воле. Они прослеживают проблемы, которые для него весьма безразличны, но от которых он не может отделаться. На него возлагаются совершенно смехотворные задачи, например, подсчитывать количество окон в рядах домов, а при исправлении простых обязанностей, как-то: бросить письма в почтовый ящик или перекрыть газовое пламя - его мгновением позже начинает одолевать сомнение, действительно ли он это сделал. Возможно, это лишь вызывает Досаду и надоедает, но состояние станет невыносимым, если вдруг он не сможет защититься от мысли, что толкнул ребенка под колеса автомобиля, сбросил какого-то неизвестного человека с моста в воду, или если вынужден себя спрашивать, не он ли тот самый убийца, которого ищет полиция как виновника раскрытого сегодня преступления. Это же явная бессмыслица, он сам это знает, он никогда не делал человеку чего-то плохого, но даже если бы он действительно был тем разыскиваемым убийцей, ощущение - чувство вины - не могло бы быть более сильным.

Или же наш пациент - пусть на этот раз пациентка - страдает иначе и в другой области. Она - пианистка, но ее пальцы судорожно сжимаются и отказываются служить. Стоит ей подумать о том, чтобы выехать в свет, как у нее тут же возникает естественная потребность, удовлетворение которой было бы несовместимо с общением. Поэтому она отказалась посещать званые вечера, балы, театры, концерты. Если она и может самую малость себе это позволить, то у нее возникают сильные головные боли или другие болезненные ощущения. Возможно, что прием пищи каждый раз заканчивается для нее рвотой, что со временем может стать опасным для жизни. И наконец, прискорбно, что она не выносит никакого волнения, которого в жизни избежать все-таки невозможно. При таких поводах она падает в обмороки, часто сопровождающиеся мышечными судорогами, которые напоминают жуткие болезненные состояния.

Еще другие больные ощущают у себя нарушения в особой области, где эмоциональная жизнь встречается с требованиями, которые предъявляются к телу. Если речь идет о мужчинах, то они ощущают себя неспособными дать телесное выражение нежным побуждениям, направленным на человека противоположного пола, тогда как по отношению к менее любимым объектам в их распоряжении, возможно, находятся все реакции. Или своей чувственностью они привязаны к лицам, которых они презирают, от которых они хотели бы освободиться. Или она ставит им такие условия, выполнение которых отвратительно им самим. Если речь идет о женщинах, то вследствие страха и отвращения или из-за неизвестных препятствий они чувствуют себя неспособными следовать требованиям половой жизни; если же они отдались любви, то ощущают себя обманутыми в наслаждении, которое природа установила наградой за такую уступчивость.

Все эти лица признают себя больными и ищут врачей, от которых ждут помощи в устранении таких нервных расстройств. У врачей также имеются категории, под которые подводят эти страдания. В соответствии со своими позициями они диагностируют их с помощью разных названий: неврастения, психастения, фобии, невроз навязчивости, истерия. Они исследуют органы, которые порождают симптомы: сердце, желудок, кишечник, гениталии, - и находят их здоровыми. Они рекомендуют временно отказаться от привычного образа жизни, отдых, укрепляющие процедуры, тонизирующие медикаменты, добиваются благодаря этому временных облегчений - или же не добиваются ничего. В конце концов больные узнают, что есть люди, которые специально занимаются лечением таких недугов, и начинают у них анализ.

Наш третейский судья, которого я представляю себе как рядом присутствующего, во время полемики о болезненных проявлениях нервнобольных выказывал признаки нетерпения. Теперь он становится внимательным, напряженным и говорит: «Итак, сейчас мы узнаем, как поступит аналитик с больным, которому не смог помочь врач».

Между ними не происходит ничего иного, кроме того что они друг с другом беседуют. Аналитик не использует инструментов, даже для исследования, ни прописывает лекарств. Если это возможно, во время лечения он даже оставляет пациента в его окружении и в его обстановке. Это, конечно, не является непременным условием и не всегда такое можно осуществить. Аналитик приглашает к себе пациента определенный час дня, побуждает его говорить, слушает его, затем говорит сам и просит пациента его выслушать.

Вид нашего третейского судьи свидетельствует теперь о явном облегчении и расслаблении, но выдает также известную долю презрения. Он словно подумал: «И ничего более? Слова, слова и снова слова, как говорит принц Гамлет» [4]. Ему, конечно, приходит на ум язвительное высказывание Мефистофеля, как удобно орудовать словами[5], строфа, которую ни один немец никогда не забудет.

Он также говорит: «Стало быть, это своего рода волшебство, Вы говорите и этим развеиваете его недуг».

Совершенно верно, это было бы волшебством, если бы действовало скорее. Волшебству, безусловно, присуща быстрота, хочется сказать: неожиданность результата. Но аналитическое лечение требует месяцев и даже лет; такое медлительное волшебство теряет свойство чудесного. Впрочем, мы не хотим относиться к слову пренебрежительно. Ведь это мощный инструмент, это - средство, с помощью которого мы сообщаем друг другу наши чувства, способ влиять на других. Слова могут оказывать несказанное благотворное действие и наносить ужасные раны. Разумеется, в начале было Дело[6], слово пришло позднее, при иных условиях это был культурный прогресс, когда дело сократилось до слова. Но первоначально слово было все-таки волшебством, магическим актом, и оно по-прежнему во многом сохраняет свою былую силу.

Третейский судья продолжает: «Допустим, что пациент не лучше, чем я, готов понять аналитическое лечение; как Вы хотите заставить его поверить в волшебство слова или разговора, который должен освободить его от недуга?»

Разумеется, его нужно подготовить, и для этого находится простой путь. Его просят быть со своим аналитиком совершенно искренним, ничего из того, что ему приходит в голову, намеренно не скрывать, в дальнейшем не считаться ни с какими помехами, которым хотелось бы исключить из сообщения иные мысли или воспоминания. Каждый человек знает, что у него есть такие вещи, о которых он рассказал бы другим лишь весьма неохотно или сообщение которых, по его мнению, вообще исключено. Это его «интимные вещи». Он также подозревает - что означает большой шаг вперед в психологическом самопознании, - что существуют другие вещи, в которых ему не хочется признаваться себе самому, которые охотно скрывают от самого себя, которые поэтому сразу же прерывают и изгоняют из своего мышления, если они все-таки появляются. Возможно, он сам замечает начало очень странной психологической проблемы в ситуации, что собственная мысль должна храниться в тайне от собственной самости. Дело обстоит так, словно его самость уже не составляет единое целое, которым он всегда ее считал, словно в нем имелось еще и нечто другое, что может этой самости противопоставляться. Возможно, у него возникнет смутное ощущение противоречия между самостью и душевной жизнью в широком смысле. Если он теперь принимает требование анализа говорить все, то он легко станет доступным ожиданию, что общение и обмен мыслями то при столь необычных условиях может привести и к особым последствиям.

«Я понимаю, - говорит наш беспристрастный слушатель, - Вы полагаете, что любой невроз содержит нечто такое, что его угнетает, тайну, а когда Вы побуждаете его это высказать, Вы освобождаете его от гнета и оказываете на него благотворное действие. Но ведь это принцип исповеди, которым с давних пор пользовалась католическая церковь, чтобы обеспечить свою власть над умами».

«И да, и нет», - должны мы ответить. Пожалуй, исповедь входит в анализ, так сказать, в качестве его вступления. Однако далеко от него отстоит, чтобы совпасть с сущностью анализа или объяснить его действие. На исповеди грешник говорит то, что он знает, в анализе невротик должен сказать больше. Мы также ничего не знаем о том, чтобы исповедь когда-либо обладала силой, способной устранить непосредственные симптомы болезни.

«Тогда я вообще ничего не понимаю», - звучит ответ. «Что же это должно означать: сказать больше, чем знает? Но я могу представить себе, что Вы как аналитик оказываете на своего пациента более сильное влияние, чем духовный отец на исповедующегося, поскольку Вы намного дольше, интенсивнее, а также индивидуальнее занимаетесь с ним, и что Вы используете это возросшее влияние для того, чтобы отвлечь его от болезненных мыслей, разубедить в его опасениях и т. д. Было бы весьма удивительно, что таким образом удается справиться также и с чисто физическими явлениями, такими как рвота, диарея, судороги, но я знаю о том, что такие влияния весьма благотворны, когда человека вводят в гипнотическое состояние. Вероятно, своими хлопотами о пациенте Вы достигаете таких гипнотических отношений, суггестивного присоединения к Вашей персоне, даже если это Вы не имеете такого намерения, и в таком случае чудеса Вашей терапии - это эффекты гипнотической суггестии. Но, насколько я знаю, гипнотическая терапия работает намного быстрее, чем Ваш анализ, который, как Вы говорите, длится месяцы и годы».

Наш третейский судья не так уж несведущ и не так уж беспомощен, как мы оценивали его вначале. Несомненно, что он пытается постичь психоанализ с помощью своих прежних знаний, присоединить его к чему-то, что он уже знает. Теперь перед нами непростая задача объяснить ему, что это не удастся, что анализ является методом suigeneris[7], чем-то новым и своеобразным, что можно понять только с помощью новых воззрений, или, если хотите, предположений. Но мы еще обязаны дать ему ответ на его последние замечания.

То, что Вы сказали об особом личном влиянии аналитика, разумеется, очень важно. Такое влияние существует и играет в анализе важную роль. Но оно не такое, как при гипнотизме. Должно быть, удастся доказать Вам, что ситуации здесь и там совершенно разные. Пожалуй, будет достаточно замечания, что это личное влияние - «суггестивный» момент - мы не используем для того, чтобы подавить симптомы недуга, как это происходит при гипнотической суггестии. Далее, было бы неправильно полагать, что этот момент непременно является носителем и проводником лечения. В начале - пожалуй; но в дальнейшем это противоречит нашим аналитическим намерениям и вынуждает нас к самым активным контрмерам. Мне также хотелось бы на примере Вам показать, насколько чужды аналитической технике отвлечение и разубеждение. Если наш пациент страдает от чувства вины, как если бы он совершил тяжелое преступление, то мы не советуем ему, подчеркивая свою несомненную невиновность, не принимать близко к сердцу эти муки совести; это безуспешно он уже пытался делать и сам. Но мы напоминаем ему о том, что такое сильное и стойкое ощущение должно быть обосновано чем-то фактическим, и это, может быть, удастся найти.

«Меня бы, наверное, удивило, - полагает третейский судья, - если бы подобным согласием Вы смогли бы успокоить чувство вины своего пациента. Но в чем же состоят Ваши аналитические намерения, и чем Вы занимаетесь с пациентом?»

Если я должен сказать Вам нечто понятное, то, пожалуй, я должен сообщить Вам часть психологического учения, которая вне аналитического круга неизвестна или не оценивается должным образом. Из этой теории легко можно вывести, чего мы хотим от больного и каким способом этого достигаем. Я Вам представлю ее догматически, как если бы она была готовой научной системой. Только не надо считать, что как таковая она возникла сразу, подобно философской системе. Мы разрабатывали ее очень медленно, подолгу боролись за каждую частичку, беспрерывно модифицировали ее в постоянном контакте с наблюдением, пока, наконец, она не приобрела форму, в которой она, похоже, годится для наших целей. Еще несколько лет назад мне пришлось бы облачать это учение в другие слова. Разумеется, я не могу Вам ручаться за то, что нынешняя форма выражения останется окончательной. Вы знаете, что наука - не откровение, она лишена - еще долгое время после ее начальных стадий - свойств определенности, непреложности, непогрешимости, по которым так сильно тоскует человеческое мышление. Но в том виде, как она есть, она - это все, что мы можем иметь. Если Вы к тому же учтете, что наша наука очень молода, едва ли насчитывает сотню лет, и что она имеет дело чуть ли не с самым трудным материалом, который может быть представлен для исследования людьми, то Вам легко будет занять правильную позицию по отношению к моему докладу. Но Вы можете прерывать меня по своему усмотрению всякий раз, когда Вы не сможете следовать за мной или когда Вы пожелаете дальнейших разъяснений.

«Я Вас прерву еще до того, как Вы начнете. Вы говорите, что хотите доложить мне новую психологию, но я полагал, что психология - наука не новая. Существовало достаточно психологии и психологов, и я слышал в школе о больших достижениях в этой области».

Которые я не собираюсь оспаривать. Но если Вы проверите, то эти большие достижения должны будете отнести скорее к физиологии органов чувств. Учение о душевной жизни не могло развиваться, поскольку оно сдерживалось одной-единственной существенной недооценкой. Что охватывает оно сегодня, как ему обучают в школах? Кроме тех ценных достижений в области физиологии органов чувств, множество классификаций и определения наших душевных процессов, которые благодаря употреблению в обиходе стали общим достоянием всех образованных людей. Очевидно, что для понимания нашей душевной жизни этого недостаточно. Разве Вы не заметили, что каждый философ, писатель, историк и биограф придумывает свою собственную психологию, высказывает свои особые предположения о взаимосвязи и целях душевных актов, и все они более или менее привлекательны соответствует истине и все в равной степени ненадежны? Тут, очевидно, отсутствует общий фундамент. Потому-то и получается, что в психологической области, так сказать, не существует уважения и авторитета. Любой человек может «браконьерствовать» здесь как угодно. Если Вы поднимете физический или химический вопрос, то всякий, кто не обладает «специальными знаниями», будет молчать. Но если Вы отважитесь на психологическое утверждение, то Вам придется столкнуться с суждением и возражением каждого. Вероятно, в этой области «специальных знаний» нет вовсе. У каждого имеется его душевная жизнь, и поэтому каждый считает себя психологом. Но это не кажется мне достаточным правооснованием. Рассказывают, что у одной женщины, предложившей свои услуги «воспитательницы», спросили, умеет ли она обращаться с маленькими детьми. «Конечно, - сказала она в ответ, - ведь я сама была когда-то маленьким ребенком».

«И этот не замечаемый всеми психологами "общий фундамент" душевной жизни Вы хотите открыть благодаря наблюдениям за больными?»

Я не думаю, что это происхождение обесценивает наши данные. Эмбриология, к примеру, не заслуживала бы доверия, если бы она не могла убедительно объяснить возникновение врожденных пороков развития. Но я Вам рассказывал о людях, мысли которых идут своим собственным путем, так что они вынуждены размышлять о проблемах, которые им совершенно безразличны. Разве Вы думаете, что школьная психология когда-либо могла внести хоть малейший вклад в объяснение такой аномалии? И, наконец, со всеми нами случается так, что по ночам наше мышление идет собственным путем и создает вещи, которые мы затем не понимаем, которые изумляют нас и, внушая тревогу, напоминают болезненные продукты. Я имею в виду наши сны. Народ всегда верил, что сновидения имеют некий смысл, некую ценность, что-то означают. Этот смысл сновидений школьная психология никогда не могла указать. Она ничего не могла поделать со сновидением; если она пыталась дать объяснения, то они были непсихологическими, вроде сведения к раздражениям органов чувств, неодинаковой глубине сна разных частей головного мозга и т. п. Однако можно сказать, что психология, которая не может объяснить сновидение, непригодна и для понимания нормальной душевной жизни и не может претендовать на то, чтобы называться наукой.

«Вы становитесь агрессивным, наверное, Вы коснулись больного места. Да, я слышал, что в анализе большое значение придают сновидениям, их истолковывают, пытаются найти воспоминания о стоящих за ними реальных событиях и т. д. Но также и то, что толкование сновидений подвержено произволу со стороны аналитиков и что сами они не еще не кончили спорить, как толковать сновидения и правомерно ли из них делать выводы. Если это так, то Вы не вправе столь активно подчеркивать преимущество, которое получил анализ перед школьной психологией».

Вы здесь действительно сказали много правильного. Верно, что для теории, так же как и для практики анализа толкование сновидений приобрело ни с чем не сравнимое значение. Если я кажусь агрессивным, то для меня это лишь способ защиты. Но когда я думаю о всех бесчинствах, которые иные аналитики учиняли с толкованием сновидений, я мог бы отчаяться признать правоту пессимистического изречения нашего великого сатирика Нестроя[8], которое гласит: «Всякий прогресс наполовину меньше, чем кажется поначалу!» Но люди путают и искажают, все, что попадает им в руки, и разве Вам доводилось сталкиваться с чем-то иным? С толикой осторожности и самодисциплины можно уверенно избежать большинства опасностей при толковании сновидений. Но не думаете ли Вы, что я никогда не приступлю к своему докладу, если мы позволим себе так отвлекаться?

«Да, Вы хотели рассказать о фундаментальном предположении новой психологии, если я Вас правильно понял».

Я не хотел бы с этого начинать. У меня есть намерение Вам рассказать, какие представления о структуре душевного аппарата были созданы нами во время аналитических исследований.

«Можно спросить: что Вы называете душевным аппаратом и из чего он построен?»

Что такое душевный аппарат, вскоре станет ясно. Из какого материала он построен - об этом я попрошу не спрашивать. Психологического интереса это не представляет и может быть для психологии таким же безразличным, как для оптики вопрос, из чего сделаны стенки подзорной трубы - из металла или картона. Мы вообще оставим в стороне материальную точку зрения, но не пространственную. Мы представляем себе неизвестный аппарат, служащий осуществлению психических функций, действительно как инструмент, построенный из различных частей, которые мы называем инстанциями; все они выполняют особые функции и имеют прочные пространственные отношения друг с другом, то есть пространственные отношения, «впереди» и «сзади», «поверхностно» и «глубоко», имеют для нас, прежде всего, лишь смысл описания обычной последовательности функций. Я все еще понятен?

«Едва ли, быть может, я пойму это позже, но в любом случае это своеобразная анатомия души, которой у естествоиспытателей все-таки уже не существует».

Чего Вы хотите, это всего лишь вспомогательное представление, как и многие другие в науках. Самые первые всегда были довольно грубыми. Open to revision[9], - можно говорить в таких случаях. Я считаю нелишним сослаться здесь на ставшее популярным «как будто». Ценность такого представления - философ Ганс Файхингер[10] назвал бы его «фикцией» - зависит оттого, сколь многого с его помощью можно добиться.

Итак, продолжим. Мы стоим на почве житейской мудрости и признаем в людях душевную организацию, которая между своими возбуждениями органов чувств и восприятием телесных потребностей, с одной стороны, включила, с другой стороны, свои моторные акты и, преследуя определенные намерения, посредничает между ними. Мы называем эту организацию своим Я. Это не является новшеством, каждый из нас делает такое предположение, если он не философ, и даже некоторые, хотя они и философы. Но мы не думаем, что этим исчерпали описание душевного аппарата. Помимо этого Я мы выявляем другую душевную область, более обширную, грандиозную и темную, нежели Я, которую мы называем Оно. Отношение между ними и должно нас занимать в первую очередь. 

Вероятно, Вы выскажете недовольство, что для обозначения обеих наших душевных инстанций, или провинций, мы выбрали простые местоимения, вместо того чтобы ввести для них полнозвучные греческие названия. Но мы любим в психоанализе оставаться в контакте с общедоступным образом мышления и предпочитаем научно использовать его понятия, а не отбрасывать их. В этом нет никакой заслуги, мы вынуждены так поступать, потому что наши учения должны пониматься нашими пациентами, которые часто очень смышленые, но не всегда образованные. Безличное Оно непосредственно присоединяется к определенным способам выражения обычного человека. Говорят: «Меня озарило»; «Во мне было что-то такое, что в этот момент оказалось сильнее меня». «C'etait plus fort que moi» [11]

В психологии мы можем описывать лишь с помощью сравнений. В этом нет ничего особенного, так же обстоит дело и в других областях. Но мы должны также снова и снова менять эти сравнения, ни одно не сохраняется на протяжении достаточно долгого времени. Итак, когда я Вам хочу разъяснить отношения между Я и Оно, то попрошу Вас представить себе, что Я - это своего рода фасад Оно, передний план, так сказать, его внешний, корковый слой. На последнем сравнении можно задержаться. Мы знаем, что корковые слои обязаны своими особыми свойствами модифицирующему влиянию внешней среды, с которой они сталкиваются. Таким образом, мы представляем себе, что Я - это модифицированные под влиянием внешнего мира (реальности) слои душевного аппарата, то есть Оно. При этом Вы видите, насколько всерьез мы принимаем в психоанализе пространственную точку зрения. Для нас Я - это действительно нечто поверхностное, Оно - более глубокое, разумеется, если смотреть снаружи. Я находится между реальностью и Оно, собственно душевным.

«Я пока не хочу Вас спрашивать, откуда все это можно узнать. Скажите мне, прежде всего, что Вы имеете от этого разделения на Я и Оно, что Вас к этому понуждает?»

Ваш вопрос указывает мне путь к правильному продолжению. Как раз важно и ценно знать, что Я и Оно в нескольких пунктах существенно отличаются друг от друга; в Я действительны другие правила протекания душевных актов, чем в Оно, Я преследует другие намерения и с помощью других средств. Об этом можно было бы очень много сказать, но не желаете ли Вы удовлетвориться новым сравнением и примером? Вспомните о различии между фронтом и тылом, в том виде как оно возникло во время войны. Тогда мы не удивлялись, что на фронте кое-что делалось по-другому, чем в тылу, и что в тылу было позволено многое из того, что приходилось запрещать на фронте. Определяющим влиянием, разумеется, являлась близость врага, для душевной жизни этим является близость внешнего мира. Снаружи - чужой - вражеский: когда-то это были тождественные понятия. А теперь пример: в Оно нет никаких конфликтов; противоречия, противоположности спокойно существуют рядом друг с другом и зачастую сглаживаются благодаря компромиссным образованиям. В таких случаях Я переживает конфликт, который должен быть разрешен, и его разрешение заключается в том, что от одного стремления отказываются в пользу другого. Я представляет собой организацию, которая характеризуется бросающимся в глаза стремлением к единению, к синтезу; это свойство отсутствует у Оно, Оно, так сказать, бессвязно, его отдельные стремления преследуют свои намерения независимо друг от друга и без учета друг друга.

«И если столь важный психический тыл существует, как Вы можете мне объяснить, что до тех пор, пока не появился анализ, его не замечали?»

Тем самым мы вернулись к одному из Ваших предыдущих вопросов [с. 283]. Психология закрыла себе доступ к сфере Оно, поскольку она придерживалась предположения, которое довольно естественно, но все же непрочно. А именно, что все душевные акты нами осознаны, что быть осознанным[12] - это отличительный признак душевного и что, если и существуют несознаваемые процессы в нашем мозгу, то они не заслуживают названия душевных актов и не имеют никакого отношения к психологии.

«Я думаю, что это все-таки само собой разумеется».

Да, психологи тоже так думают, но все же легко показать, что это неверно, то есть что это разграничение совершенно нецелесообразно. Самое простое самонаблюдение показывает, что можно иметь мысли, которые не могут возникнуть без подготовки. Но об этих предварительных ступенях своего мышления, которые ведь тоже должны иметь душевную природу, Вы ничего не узнаете, в Ваше сознание попадает только готовый результат. Иногда Вы можете задним числом осознать эти подготовительные мыслительные образования, например, путем реконструкции.

«Вероятно, внимание было отвлечено, и поэтому эти подготовительные работы не заметили».

Уловки! Но Вы не обойдете тот факт, что у Вас могут происходить акты душевной природы, нередко очень сложные, о которых Вашему сознанию ничего не известно, о которых Вы ничего не знаете. Или Вы готовы предположить, что чуть больше или меньше Вашего «внимания» достаточно, чтобы превратить непсихический акт в психический? Впрочем, к чему спорить? Есть гипнотические эксперименты, в которых существование таких неосознанных мыслей неопровержимо демонстрируется каждому, кто хочет учиться.

«Я не хочу этого отрицать, но мне кажется, что наконец-то я Вас понимаю. То, что Вы называете Я, - это сознание, а Ваше Оно - так называемое подсознание, о котором сейчас так много говорят. Но к чему этот маскарад с введением новых названий?»

Это не маскарад, эти другие названия непригодны. И не пытайтесь дать мне литературу вместо науки. Если кто-то говорит о подсознании, то я не знаю, понимает ли он это топически, как нечто располагающееся в душе ниже сознания, или качественно, как другое сознание, так сказать, подземное. Вероятно, он вообще ничего себе не разъясняет. Единственно допустимая противоположность - это противоположность можно «сознательным и бессознательным». Но было бы чреватым последствиями заблуждением полагать, что эта противоположность совпадает с разделением на Я и Оно. Конечно, было бы замечательно, если бы все было так просто, наша теория имела бы тогда легкую игру, но все не так просто. Верно лишь то, что все, что происходите Оно, является и остается бессознательным и что процессы в Я могут осознаваться, только они. Но таковыми они являются не все, не всегда, не обязательно, а значительные части Я могут подолгу оставаться бессознательными.

С осознанием душевного процесса дело обстоит сложно. Я не могу отказать себе в том, чтобы не показать Вам - опять-таки догматично, - что мы об этом думаем. Вы помните, что Я - это внешний, периферический слой Оно. Мы полагаем, что на самой внешней поверхности этого Я находится особая, непосредственно обращенная к внешнему миру инстанция, система, орган, только благодаря возбуждению которого возникает феномен, назы-ваемый нами сознанием. Этот орган точно так же может возбуждаться извне, то есть с помощью органов чувств воспринимать раздражители внешнего мира, как и изнутри, где он вначале может принимать к сведению ощущения в Оно, а затем и процессы в Я.

«Это все более усугубляется и все больше ускользает от моего понимания. Ведь Вы же пригласили меня побеседовать на тему, должны ли также и дилетанты - не врачи браться за аналитическое лечение. К чему тогда эти дискуссии по поводу сомнительных, темных теорий, в правомочии которых убедить меня Вы все же не можете?»

Я знаю, что не могу Вас убедить. Это лежит за пределами возможного и поэтому не входит в мои намерения. Когда мы даем теоретические уроки нашим ученикам в психоанализе, то можем наблюдать, сколь малое впечатление мы на них сперва производим. Они принимают аналитическое обучение с такой же прохладой, как и другие абстракции, которыми их кормили. Возможно, некоторые и хотят убедиться, но не обнаруживают ни никаких признаков этого. Теперь мы также требуем, чтобы каждый, кто хочет проводить анализ с другими, вначале сам подвергся анализу. И только в ходе такого «самоанализа»[13] (как его называют, допуская ложное толкование), когда они на собственном теле - вернее на собственной душе - действительно испытывают процессы, утверждаемые анализом, они проникаются убеждениями, которыми в дальнейшем будут руководствоваться в качестве аналитиков. Вправе ли я ожидать, что сумею убедить в правильности наших теорий Вас, постороннего человека, которому я могу представить лишь неполное, сокращенное и поэтому неясное их изложение без подтверждения Вашим собственным опытом?

Я преследую другие намерения. Между нами не стоит вопрос, разумен анализ или бессмыслен, прав ли он в своих положениях или грубо ошибается. Я развертываю наши теории перед Вами потому, что именно так мне проще всего Вам разъяснить, какую совокупность идей имеет анализ, из каких предположений она исходит при работе с отдельным больным и что он с ним делает. И это совершенно определенно прольет затем свет на вопрос о дилетантском анализе. Впрочем, Вы можете быть спокойны: если Вы так далеко проследовали за мной, то выдержали наихудшее, все остальное будет для Вас легче. Но теперь позвольте мне сделать передышку. 

III

 

«Я думал, что вы хотите мне вывести из теорий психоанализа, как можно представить себе возникновение нервной болезни».

Я попробую. Но с этой целью мы должны изучить наше Я и наше Оно с новой, динамической, точки зрения, то есть с учетом тех сил, которые действуют в них и между ними. До этого мы довольствовались описанием душевного аппарата.

«Только если это не будет опять таким непонятным!»

Надеюсь, не будет. Вскоре Вы разберетесь. Итак, мы предполагаем, что силы, побуждающие душевный аппарат к деятельности, порождаются в органах тела как выражение важных телесных потребностей. Вспомните слова нашего поэта-философа: любовь и голод[14]. Впрочем, весьма внушительная пара сил! Эти телесные потребности, поскольку они являются стимулами для душевной деятельности, мы называем влечениями, словом, из-за которого завидуют нам многие современные языки. Эти влечения заполняют теперь Оно; вся энергия в Оно - можем мы сказать вкратце - происходит от них. Силы в Я также не имеют другого происхождения, они проистекают из сил в Оно. Чего же хотят влечения? Удовлетворения, то есть создания таких ситуаций, в которых телесные потребности могут угаснуть. Снижение напряжения, создаваемого потребностями, нашим органом сознания переживается как исполненное удовольствием, его последующее повышение - как неудовольствие. Из этих колебаний возникает ряд ощущений удовольствия и неудовольствия, в соответствии с которыми весь душевный аппарат регулирует свою деятельность. Мы говорим здесь о «господстве принципа удовольствия».

Когда притязания влечений Оно не находят удовлетворения, возникают невыносимые состояния. Опыт вскоре показывает, что такие ситуации удовлетворения могут создаваться лишь с помощью внешнего мира. Тем самым вступает в действие обращенная к внешнему миру часть Оно, то есть Я. Если вся движущая сила, которая заставляет подвижной состав тронуться с места, черпается из Оно, то Я, так сказать, берет на себя управление, а при его отсутствии цели достичь нельзя. Влечения в Оно настаивают на незамедлительном, ни с чем не считающемся удовлетворении, но таким образом ничего не добиваются или достигают того, что наносится ощутимый ущерб. Теперь задачей Я становится - предотвратить эту неудачу, быть посредником между притязаниями Оно и возражением реального внешнего мира. Теперь оно развивает свою деятельность в двух направлениях. С одной стороны, с помощью своих органов чувств, системы сознания, оно наблюдает за внешним миром, чтобы поймать благоприятный момент для безвредного удовлетворения, с другой стороны, Я воздействует на Оно, сдерживает его «страсти», побуждает влечения отсрочивать свое удовлетворение, более того, если признается необходимым, - модифицировать свои цели или отказаться от них, получая за это некую компенсацию. Усмиряя таким способом импульсы Оно, Я заменяет ранее единственно определяющий принцип удовольствия так называемым принципом реальности, который хотя и преследует те же самые конечные цели, однако считается с условиями, поставленными реальным внешним миром. В дальнейшем Я выясняет, что кроме описанного приспособления к внешнему миру существует еще и другой путь к обеспечению удовлетворения. Также можно вмешиваться во внешний мир, его изменяя, и намеренно создавать в нем те условия, которые делают возможным удовлетворение. Тогда эта деятельность становится высшим достижением Я; решения, когда целесообразнее справиться со своими страстями и подчиниться реальности или стать на их сторону и защититься от внешнего мира, - альфа и омега знания жизни.

«И что же, Оно мирится с таким господством Я, хотя, если я Вас правильно понимаю, и является более сильной частью?»

Да, это случается, когда Я его полностью организовано и дееспособно, имеет доступ ко всем частям Оно и может оказывать на него свое влияние. Ведь между Я и Оно никакой природной враждебности не существует, они составляют единое целое ив случае здоровья их практически нельзя отделить друг от друга.

«Все это хорошо звучит, но я не вижу, где в этих идеальных отношениях найдется местечко для болезненных нарушений».

Вы правы; до тех пор пока Я и его отношения с Оно отвечают этим идеальным требованиям, не будет и никакого нервного нарушения. Пункт вторжения болезни находится в неожиданном месте, хотя знаток общей патологии не удивится, найдя подтверждение, что именно самые важные формы развития и дифференциации содержат в себе зародыш заболевания, отказа функции.

«Вы становитесь слишком ученым, я Вас не понимаю».

Я должен начать несколько издалека. Не правда ли, что маленькое живое существо - действительно жалкая, бессильная вещь по сравнению с могущественным внешним миром, в котором полно разрушительных воздействий. Примитивное живое существо, не развившее достаточной организации Я, подвержено всем этим «травмам». Оно живет, «слепо» удовлетворяя свои влечения-желания, и очень часто от этого погибает. Дифференциация Я - это, прежде всего, шаг в направлении сохранения жизни. Из гибели, правда, ничему научишься, но если удалось справиться с травмой, то обращают внимание на приближение сходных ситуаций, а сигналом, предупреждающим об опасности, служит сокращенное повторение впечатлений, пережитых при травме, аффект тревоги. Теперь эта реакция на восприятие опасности приводит к попытке бегства, которая будет спасать жизнь до тех пор, пока организм не будет достаточно сильным, чтобы дать более активный отпор опасностям внешнего мира, быть может, даже посредством агрессии.

«Все это весьма далеко оттого, что Вы обещали».

Вы и не подозреваете, как близко я подошел к исполнению своего обещания. Также и у живых существ, которые впоследствии имеют дееспособную организацию Я, вначале, в детские годы, это Я слабо и мало дифференцировано от Оно. Теперь представьте себе, что происходит, когда это немощное Я воспринимает требование влечения, исходящее от Оно, которому это Я уже хочет сопротивляться, ибо догадывается, что его удовлетворение опасно, создаст травматическую ситуацию, приведет к столкновению с внешним миром, над которым оно, однако, не может властвовать, поскольку пока еще не обладает для этого силой. В таком случае Я обходится с исходящей от влечения опасностью так, как если бы это была внешняя опасность, оно предпринимает попытку бегства, отстраняется от этой части Оно и бросает ее на произвол судьбы, после того как отказало ей во всех вкладах, которые обычно оно предоставляет импульсам влечения. Мы говорим, что Я предпринимает вытеснение этих импульсов влечения. На мгновение это позволяет отразить опасность, но смешивание внутреннего и внешнего не остается безнаказанным. Нельзя сбежать от себя самого. При вытеснении Я следует принципу удовольствия, который оно обычно корректирует, за это оно должно понести ущерб. Он заключается в том, что Я надолго ограничило сферу своей власти.

Вытесненный импульс влечения теперь изолирован, предоставлен самому себе, недоступен, но на него и нельзя повлиять. Он идет своим собственным путем. В большинстве случаев Я и потом, когда оно укрепилось, не может уже упразднить вытеснение, его синтез нарушен, часть Оно остается для Я запретной территорией. Однако изолированный импульс влечения также не остается праздным, он знает, как вознаградить себя зато, что в нормальном удовлетворении ему отказано, создает психических потомков, которые его замещают, вступает в связь с другими процессами, которые благодаря своему влиянию он точно так же отнимает у Я, и, наконец, в искаженном до неузнаваемости замещающем образовании прорывается в Я и к сознанию, создавая то, что называют симптомом. Мы сразу видим перед собой положение вещей при нервном расстройстве: Я, которое заторможено в своем синтезе, которое не имеет никакого влияния на части Оно, которое вынуждено отказаться от иной своей деятельности, чтобы избежать повторного столкновения с вытесненным, которое истощается в тщетных, как правило, защитных действиях против симптомов, потомков вытесненных побуждений, и Оно, в котором отдельные влечения сделались самостоятельными, преследуют свои цели, не считаясь с интересами личности в целом и разве что повинуются законам примитивной психологии, распоряжающейся в глубинах Оно. Если взглянуть на всю ситуацию, то в качестве простой формулы возникновения невроза обнаруживается, что Я сделало попытку неподходящим способом подавить определенные части Оно, что это не удалось и Оно отомстило за это. Стало быть, невроз - это следствие конфликта между Я и Оно, в который вступает Я, потому что оно, как показывает детальное исследование, хочет по-прежнему быть уступчивым по отношению к реальному внешнему миру. Между внешним миром и Оно существует противоречие, и поскольку Я, верное своей истинной сущности, принимает сторону внешнего мира, он оказывается в конфликте со своим Оно. Но обратите внимание: не сам факт этого конфликта создает условие болезни - ведь такие противоречия между реальностью и Оно неизбежны, и в качестве одной из своих постоянных задач Я должно выступать в них посредником, а то обстоятельство, что для разрешения конфликта Я воспользовалось недостаточным средством вытеснения. Но само это имеет свою причину в том, что в то время, когда перед Я встала эта задача, оно было неразвитым и бессильным. Ведь все решающие вытеснения совершаются в раннем детстве.

«Какой странный путь! Я следую Вашему совету не критиковать, поскольку Вы хотите лишь показать мне, что думает психоанализ о возникновении неврозов, чтобы к этому присоединять то, что он предпринимает для их преодоления. Я спросил бы о разном и кое-что выскажу потом, прежде всего, я испытываю искушение продолжить ход Ваших мыслей и даже отважиться выдвинуть теорию. Вы говорили об отношениях между внешним миром, Я и Оно и в качестве предпосылки невроза указали, что Я в своей зависимости от внешнего мира ведет борьбу с Оно. Не возможен ли и другой случай, когда в подобном конфликте Я позволяет увлечь себя Оно и отрекается от своего уважения к внешнему миру? Что происходит в таком случае? Согласно моим дилетантским представлениям о природе психического заболевания, это решение Я могло бы быть предпосылкой душевной болезни. Ведь такой отход от действительности кажется важным моментом в психическом заболевании».

Верно, я и сам думал об этом[15] и даже считаю такое положение вещей соответствующим действительности, хотя доказательство такого предположения требует обсуждения очень сложных отношений. Невроз и психоз, очевидно, очень близки и все же должны различаться между собой в одном важном пункте. Этим пунктом могла бы, пожалуй, быть солидарность Я в подобном конфликте. В обоих случаях Оно сохраняло бы свой характер слепой неуступчивости.

«Что ж, продолжайте. Какие указания дает Ваша теория для лечения невротических заболеваний?»

Нашу терапевтическую цель теперь легко описать. Мы хотим восстановить Я, освободить его от ограничений, вернуть ему власть над Оно, которую оно утратило вследствие своих прежних вытеснений. Только с этой целью мы проводим анализ, вся наша техника направлена на эту цель. Мы должны отыскать произошедшие вытеснения и подвигнуть Я с нашей помощью их теперь скорректировать, разрешать конфликты лучшим способом, нежели через попытку бегства. Поскольку эти вытеснения относятся к очень раннему детству, также и аналитическая работа возвращает нас в этот период жизни. Путь к забытым в большинстве случаев конфликтным ситуациям, которые мы хотим оживлять в воспоминании больного, нам указывают симптомы, сновидения и свободные ассоциации больного, которые, однако, мы вначале должны истолковать, перевести, так как под влиянием психологии Оно они приняли непривычные для нашего понимания формы выражения. Относительно ассоциаций, мыслей и воспоминаний, которые не без внутреннего сопротивления может нам сообщить пациент, мы можем предположить, что каким-то образом они связаны с вытесненным или являются его потомками. Побуждая больного при сообщении пренебречь своими сопротивлениями, мы приучаем его Я преодолевать свою склонность к попыткам бегства и терпеть приближение вытесненного. В конце, если удалось воспроизвести в его памяти ситуацию вытеснения, его уступчивость блестяще вознаграждается. Все различие времен ему во благо, и то, перед чем его детское Я в испуге обращалось в бегство, его взрослому и окрепшему Я зачастую кажется лишь детской игрой. 

IV 

«Все, что Вы до сих пор мне рассказывали, было психологией. Часто это звучало странно, чопорно, туманно, но всегда, если так можно сказать, чисто. Хотя до сих я очень мало знал о Вашем психоанализе, все же и до меня дошел слух, что он в основном занимается такими вещами, которые не претендуют на эту оценку. То, что доныне Вы ничего подобного не затрагивали, производит на меня впечатление намеренной скрытности. Не могу подавить в себе и другого сомнения. Ведь неврозы, как Вы сами сказали, - это нарушения душевной жизни. И что же, при этих всеобъемлющих нарушениях столь важные вещи, как наша этика, наша совесть, наши идеалы, вообще не должны были играть никакой роли?»

Стало быть, вы заметили, что в наших прежних рассуждениях не учитывались как самое низменное, так и возвышенное. Однако это объясняется тем, что о содержаниях душевной жизни мы вообще ничего не говорили. Но позвольте мне теперь самому сыграть роль того, кто прерывает другого и задерживает развитие беседы. Я так много рассказал Вам о психологии, потому что хотел, чтобы у Вас сложилось впечатление, что аналитическая работа - это часть прикладной психологии, а именно психологии, которая за пределами анализа не известна. Следовательно, аналитик в первую очередь должен изучить эту психологию, глубинную психологию или психологию бессознательного, хотя бы настолько, насколько сегодня об этом знают. Нам это понадобится для последующих наших выводов. Но что вы имели в виду, намекая на чистоту?

«Что ж, повсюду рассказывают, что в анализах во всех деталях говорится о самых интимных и мерзких вещах половой жизни. Если это так - из Ваших психологических рассуждений я не могу этого заключить, - то это было веским аргументом в пользу того, чтобы разрешить такое лечение только врачам. Как можно думать о том, чтобы предоставить столь опасные вольности другим людям, в скромности которых не уверены и за характер которых никто не ручается?»

Верно, врачи пользуются определенными привилегиями в сексуальной области; они даже могут осматривать гениталии. Хотя на Востоке не могут; да и иные реформаторы-идеалисты - Вы знаете, кого я имею в виду[16] - боролись с этими привилегиями. Но сначала Вы хотите узнать, так ли это в анализе и почему так должно быть? - Да, это так.

Однако так должно быть, во-первых, потому, что анализ вообще основывается на полной откровенности. С такой же обстоятельностью и прямотой в нем обсуждается, например, имущественное положение, говорят о вещах, которые скрывают от любого согражданина, даже если он не является конкурентом или налоговым служащим. То, что эта обязанность быть откровенным налагает серьезную моральную ответственность также и на аналитика, я не буду оспаривать, а, наоборот, энергично подчеркну. Во-вторых, так должно быть потому, что среди причин нервных заболеваний и поводов к ним обстоятельства половой жизни играют необычайно важную, первостепенную, возможно даже, специфическую роль. Что может делать анализ иное, чем опираться на свой материал, то есть тот материал, который приводит больной? Аналитик никогда не завлекает больного в сексуальную область, не предсказывает ему: «Речь пойдет об интимных подробностях вашей половой жизни!» Он позволяет ему начать свои сообщения так, как ему будет угодно, и спокойно ждет, когда сам пациент не коснется сексуальных вопросов. Я всегда напоминал моим ученикам: «Наши противники нам объявили, что мы натолкнемся на случаи, в которых сексуальный момент не играет никакой роли; остережемся вводить это в анализ, но не упустим шанса такой случай найти. До сих пор никто из нас не имел этого счастья.

Конечно, я знаю, что признание нами сексуальности - о чем заявлялось или не заявлялось - стало самым сильным мотивом для враждебного отношения других к анализу. Может ли это привести нас в замешательство? Это только показывает нам, сколь невротична вся наша культурная жизнь, поскольку якобы нормальные люди ведут себя не многим иначе, чем нервнобольные. В то время, когда в ученых обществах Германии устроили торжественный суд над психоанализом - сегодня все стало значительно тише, - один оратор претендовал на особый авторитета, поскольку, по его словам, он тоже больных высказываться. Очевидно, с диагностической целью и чтобы проверить утверждения аналитиков. Однако, добавил он, когда они начинают говорить о сексуальных вещах, я закрываю им рот.

Что Вы думаете о таком порядке представления доказательств? Ученое общество приветствовало оратора возгласами ликования, вместо того чтобы надлежащим образом его пристыдить. Только торжествующей уверенностью, которую придает сознание общих предубеждений, можно объяснить логическую беспечность этого оратора. По прошествии нескольких лет некоторые из моих тогдашних учеников уступили потребности освободить человеческое общество от ига сексуальности, которое хочет возложить на него психоанализ. Один заявил, что сексуальное означает вовсе не сексуальность, а нечто другое, абстрактное, мистическое; второй же, что сексуальная жизнь - это всего лишь одна из областей, в которой человек хочет осуществить движущую его поступками потребность в господстве и власти[17]. Они встретили очень большое одобрение, во всяком случае, на ближайшее время.

«Однако тут я осмелюсь высказать свое мнение. Кажется, мне очень рискованным утверждать, что сексуальность - это не природная, первоначальная потребность живых существ, а выражение чего-то другого. Достаточно привести пример животных».

Это неважно. Пока еще нет такой абсурдной микстуры, которую общество не проглотило бы столь охотно, если только она провозглашается противоядием против внушающего страх всесилия сексуальности. Впрочем, признаюсь вам, что нежелание, которое Вы сами передо мной разоблачили, придавать сексуальному моменту столь большое значение в этиологии неврозов, по-видимому, не вполне согласуется с Вашей задачей третейского судьи. Не боитесь ли Вы, что такая антипатия будет мешать Вам в вынесении справедливого приговора?

«Мне жаль, что Вы так говорите. Похоже, что Ваше доверие ко мне пошатнулось. Почему же тогда Вы не избрали в качестве третейского судьи кого-то другого?»

Потому что этот другой думал бы точно также, как Вы. Если бы он был готов с самого начала признать значение половой жизни, то весь мир стал бы кричать: «Да ведь это никакой не беспристрастный судья, он - Ваш сторонник». Нет, я ничуть не отказываюсь от надежды повлиять на Ваши суждения. Однако я признаю, что этот случай для меня отличается от того, который обсуждался раньше. В психологических рассуждениях для меня должно было быть безразличным, верите Вы мне или нет, если только у Вас создалось впечатление, что речь идет о чисто психологических проблемах.

На этот раз, в вопросе о сексуальности, мне все же хотелось бы, чтобы Вы были доступны пониманию того, что Вашим самым сильным мотивом к возражению является как раз принесенная с собой враждебность, которую Вы разделяете со многими другими.

«Мне все же недостает опыта, который породил у Вас такую непоколебимую уверенность».

Хорошо, теперь я могу продолжить мое изложение. Половая жизнь - это не только пикантность, но и серьезная научная проблема; здесь можно было узнать много нового и много странного объяснить. Я уже Вам говорил, что анализ должен был дойти до ранних детских пациента, поскольку в это время и в период слабости Я произошли решающие вытеснения. Но ведь в детстве, конечно же, нет половой жизни, она начинается только с пубертатным периодом? Напротив, мы вынуждены были сделать открытие, что импульсы сексуального влечения сопровождают жизнь с самого рождения и что это именно те влечения, для защиты от которых инфантильное Я и предпринимает вытеснения. Не правда ли, странное совпадение, что уже маленький ребенок противится власти сексуальности, как позднее оратор в ученом обществе и еще позже мои ученики, которые выдвигают свои собственные теории? Как это происходит? Самой общей информацией было бы то, что наша культура вообще создается за счет сексуальности, но об этом нужно сказать и много другого.

Открытие детской сексуальности относится к тем находкам, которых стыдятся[18]. Некоторые детские врачи всегда знали об этом, как и, похоже, некоторые воспитательницы. Остроумные мужчины, которые называют себя детскими психологами, укоризненным тоном говорили тогда о «лишении невинности детства». Снова и снова сантименты вместо аргументов! В наших политических органах такое случается повседневно. Встает кто-нибудь из оппозиции и говорит о бесхозяйственности в управлении, армии, юстиции и т. п. В ответ на это другой - лучше всего кто-то от правительства - заявляет, что подобные утверждения оскорбляют государственное, военное, династическое или вообще национальное чувство собственного достоинства. Стало быть, они нисколечко не верны. Эти чувства не терпят оскорбления.

Конечно, половая жизнь ребенка иная, чем половая жизнь взрослого. От своей начальной стадии до столь нам знакомой конечной формы сексуальная функция проходит сложное развитие. Она сливается из многочисленных парциальных влечений, имеющих особые цели, проходит несколько фаз организации, пока, наконец, не начинает служить продолжению рода. Из отдельных парциальных влечений не все сразу пригодны для конечного проявления, их приходится отклонять, переделывать, отчасти подавлять. Такое сложное развитие не всегда проходит безупречно, иногда возникают задержки в развитии, частичные фиксации на ранних ступенях развития; там, где позднее осуществлению сексуальной функции чинятся препятствия, сексуальное стремление — либидо, как мы говорим — охотно отступает к таким ранним местам фиксации. Стадия детской сексуальности и ее преобразований вплоть до зрелости дала нам также ключ к пониманию так называемых сексуальных перверсий, которые всегда имели обыкновение описывать со всеми необходимыми признаками отвращения, но возникновение которых объяснить не могли. Вся это область необычайно интересна, но для целей наших бесед не будет иметь много смысла, если я расскажу Вам об этом больше. Чтобы здесь разобраться, нужны, разумеется, знания анатомии и физиологии, не все их которых, к сожалению, можно приобрести в медицинской школе, и столь же необходимо знакомство с историей культуры и мифологией.

«После всего этого я все же не могу составить себе представления о половой жизни ребенка».

Поэтому мне хочется подольше задержаться на этой теме; мне и без того непросто от нее отойти. Знаете, самым удивительным в половой жизни ребенка мне представляется то, что все свое весьма значительное развитие оно проходит в первые пять лет жизни; с этого времени вплоть до пубертата простирается так называемый латентный период, в котором - обычно - сексуальность нисколько не прогрессирует, сексуальные стремления, напротив, ослабевают и многое из того, ребенок уже освоил или узнал, утрачивается и забывается. В этот период жизни, после того как сошел на нет ранний расцвет половой жизни, формируются те установки Я - стыд, отвращение, нравственность, - которым предназначено выдержать последующую бурю полового созревания и указать пути вновь пробуждающемуся сексуальному желанию. Это так называемое двувременное начало сексуальной жизни имеет очень много общего с возникновением нервных заболеваний. По-видимому, его можно встретить только у человека, быть может, это одно из условий человеческой привилегии стать невротическим. До психоанализа доисторическую эпоху половой жизни точно так же не замечали, как в другой области - задний план сознательной душевной жизни. Вы можете с полным правом предположить, что то и другое тесно взаимосвязаны.

О содержаниях, проявлениях[19] и достижениях этого раннего периода сексуальности можно было бы рассказать очень много неожиданного. Например, несомненно, Вы удивитесь, услышав, что маленький мальчик очень часто боится, что его съест отец. (Вас также не удивляет, что этот страх я отношу к проявлениям сексуальной жизни?) Но я могу Вам напомнить мифологический рассказ, который, возможно, вы еще не забыли со своих школьных лет, что и бог Кронос проглатывает своих детей. Каким странным должен был показаться Вам этот миф, когда Вы впервые его услышали! Но я уверен, что все мы тогда ничего при этом не думали. Сегодня мы можем вспомнить также иные сказки, в которых встречается пожирающее животное, такое как волк, и распознаем в нем перевоплощение отца. Я пользуюсь этим случаем, чтобы заверить Вас, что мифологию и мир сказок вообще становятся понятными только благодаря знанию сексуальной жизни ребенка. В этом состоит побочный результат аналитических исследований.

Не меньше Вы удивитесь, услышав, что ребенок мужского пола страдает от страха, что отец лишит его полового члена, так что этот страх кастрации оказывает сильнейшее влияние на развитие его характера и определяет его половую направленность. Также и здесь мифология придаст Вам смелость поверить психоанализу. Тот же Кронос, который проглатывает своих детей, оскопил также своего отца Ураноса, а затем качестве возмездия был оскоплен сыном Зевсом, спасенным благодаря хитрости матери. Если Вы склонны считать, что все, что рассказывает психоанализ о ранней сексуальности детей, происходит из необузданной фантазии аналитиков, то все же, по крайней мере, Вы согласитесь, что эта фантазия создала те же продукты, что и деятельность фантазии первобытного человечества, осадком которой являются мифы и сказки. Другое, более дружественное и, наверное, более верное воззрение заключалось бы в том, что в душевной жизни ребенка еще и сегодня можно выявить те же самые архаичные моменты, которые повсеместно господствовали в доисторические времена человеческой культуры. В своем душевном развитии ребенок в сокращенном виде повторил бы историю рода, как это уже давно установила эмбриология в отношении телесного развития.

Другая особенность сексуальности в раннем детстве состоит в том, что собственно женский половой орган никакой роли в ней пока не играет - он пока еще не открыт для ребенка. Весь акцент делается на мужском члене, весь интерес направляется на то, имеется он или нет. О половой жизни девочки мы знаем меньше, чем о половой жизни мальчика. Мы не должны стыдиться этого различия; ведь и половая жизнь взрослой женщины - dark continent[20] для психологии. Но мы узнали, что девочка тяжело воспринимает отсутствие у себя полового органа, равноценного мужскому члену, поэтому считает себя неполноценной и что эта «зависть к пенису» дает начало целому ряду типично женских реакций.

Ребенку также присуще то, что обе выделительные потребности катектированы сексуальным интересом. Позднее воспитание осуществляет строгое разделение, практика шуток снова его упраздняет. Это может казаться нам неаппетитным, но, как известно, ребенку требуется много времени, пока у него появится отвращение. Этого не отрицали и те, кто обычно выступают за ангельскую чистоту детской души.

Но никакой другой факт не претендует в большей степени на наше внимание, чем то, что ребенок регулярно направляет свои сексуальные желания на ближайших родственников, то есть в первую очередь на отца и мать, в дальнейшем на своих братьев и сестер. Для мальчика мать является первым объектом любви, для девочки - отец, если только бисексуальная предрасположенность не содействует одновременно и противоположной установке. Другой родитель воспринимается как мешающий соперник и нередко вызывает сильнейшую враждебность. Поймите меня правильно, я не хочу сказать, что ребенок желает себе только той нежности со стороны предпочитаемого родителя, в которой мы, взрослые, так охотно усматриваем сущность детско-родительских отношений. Нет, анализ не оставляет никакого сомнения в том, что желания ребенка, помимо этой нежности, стремятся ко всему тому, что мы понимаем как чувственное удовлетворение, насколько хватает силы воображения ребенка. Легко понять, что ребенок никогда не догадывается об истинном значении соединения гениталий, зато вводит в действие представления, выведенные из своих переживаний и ощущений. Обычно его желания достигают высшей точки в намерении родить или - неопределимым способом - зачать ребенка. В своем неведении от желания родить ребенка не отказывается также и мальчик. Все это душевное сооружение в соответствии с известным греческим сказанием мы называем эдиповым комплексом. Обычно он должен быть оставлен, существенно ослаблен и преобразован к концу раннего периода сексуальности, а результаты этого превращения определяют большие достижения в последующей душевной жизни. Но, как правило, это происходит недостаточно основательно, и в таком случае пубертат вызывает оживление комплекса, которое может иметь тяжелые последствия.

Я удивляюсь, что Вы все еще молчите. Едва ли это может означать согласие. Когда анализ утверждает, что первый выбор объекта у ребенка является инцестуозным - если употребить техническое название, - то, несомненно, он снова задел самые святые чувства человечества и может быть готов к соответствующей степени недоверия, возражениям и обвинениям, которые и так уже ему доставались вдоволь. Ничто другое не навредило ему в благосклонности современников больше, чем выставление эдипова комплекса в качестве общечеловеческой, обусловленной судьбой формации. Правда, греческий миф, должно быть, имел в виду то же самое, однако подавляющее большинство современных людей - как образованных, так и необразованных - предпочитает думать, что природа создала врожденное отвращение как защиту от возможности инцеста.

Сначала на помощь должна нам прийти история. Когда Гай Юлий Цезарь вступил в Египет, он застал юную царицу Клеопатру, которая вскоре стала для него очень значимой, замужем за своим еще более юным братом Птолемеем. В египетской династии в этом не было ничего особенного; первоначально греческие Птолемеи лишь продолжили обычай, которому несколько тысячелетий следовали их предшественники, древние фараоны. Но ведь это всего лишь инцест между братьями и сестрами, который еще и в настоящее время осуждается менее строго. Обратимся поэтому к нашей главной свидетельнице отношений в древности, к мифологии. Она должна нам рассказать, что мифы всех народов, не только греков, изобилуют любовными отношениями между отцом и дочерью и даже между матерью и сыном. Космология, равно как и генеалогия царских родов основана на инцесте. Как Вы думаете, с какой целью были созданы эти вымыслы? Чтобы заклеймить богов и царей как преступников, направить на них отвращение человеческого рода? Скорее все-таки потому, что инцестуозные желания - это древнее человеческое наследие и они никогда не были полностью преодолены, и поэтому богам и их потомкам по-прежнему позволяли их исполнять, когда большинству обычных людей уже пришлось от этого отказаться. В полнейшем согласии с этими учениями истории и мифологии еще и сегодня мы обнаруживаем наличие и действенность инцестуозного желания в детстве отдельного человека.

«Я мог бы на Вас обидеться зато, что Вы хотели скрыть от меня все эти сведения о детской сексуальности. Как раз из-за их отношения к древней истории человечества мне это кажется весьма интересным».

Я опасался, что это увело бы нас слишком далеко от нашей цели. Но, может быть, это все-таки принесет свою пользу.

«Но теперь мне скажите, какую гарантию Вы можете дать, что Ваши аналитические результаты, касающиеся сексуальной жизни детей, надежны? Покоится ли Ваше убеждение только на соответствиях с мифологией и историей?»

О, отнюдь. Оно покоится на непосредственном наблюдении. Дело обстояло так: сначала мы раскрыли содержание сексуального детства из анализов взрослых, то есть по прошествии двадцати-сорока лет. В дальнейшем мы произвели анализы на самих детях, и это было немалым успехом, когда на них удалось подтвердить все то, что мы разгадали, несмотря на наслоения и искажения в промежутке.

«Как, Вы брали в анализ маленьких детей, детей в возрасте до шести лет? Возможно ли такое вообще и не рискованно ли это для этих детей?»

Получается очень хорошо. Едва ли можно поверить, что у такого ребенка в возрасте от четырех до пяти лет уже все происходит. В этом возрасте дети умственно очень активны, ранний период развития сексуальности является для них также и временем интеллектуального расцвета. У меня создалось впечатление, что они становятся умственно заторможенными, более глупыми со вступлением в латентный период. Многие дети отныне утрачивают также и свое физическое очарование. Что же касается вреда от раннего анализа, то я могу Вам сообщить, что первый ребенок, над которым почти двадцать лет назад отважились провести этот эксперимент, с тех пор стал здоровым и дееспособным молодым человеком, безропотно прошедшим через свой пубертат, несмотря на тяжелые психические травмы. Надо надеяться, что и другим «жертвам» раннего анализа будет не хуже. С этими детскими анализами связаны различные интересы; возможно, что в будущем они приобретут еще большее значение. Ведь их ценность для теории не подлежит никакому сомнению. Они дают совершенно определенные сведения по вопросам, которые остаются нерешенными в анализах взрослых, и таким образом оберегают аналитика от ошибок, которые были бы для него чреваты последствиями. При работе с детьми поражают как раз моменты, которые формируют невроз, и их нельзя не заметить. Правда, в интересах ребенка аналитическое влияние должно сочетаться с мерами воспитания. Эта техника пока еще ожидает своей разработки. Вместе с тем практический интерес пробуждается наблюдением, что очень большое число наших детей в своем развитии проходит через явно выраженную невротическую фазу. С тех пор как мы научились видеть отчетливей, нас искушает сказать, что детский невроз - не исключение, а правило, как будто на пути от инфантильных задатков к общественной культуре его едва ли можно избежать. В большинстве случаев этот невротический приступ детских лет спонтанно преодолевается; но не оставляет ли он все же своих следов и у обычного здорового человека? Ни у одного человека, впоследствии ставшего невротиком, мы не можем не заметить связи с детским заболеванием, которое в свое время, должно быть, не очень бросалось в глаза. Совершенно аналогичным образом, думаю я, терапевты утверждают сегодня, что каждый человек однажды в детстве перенес заболевание туберкулезом. Однако в отношении неврозов о вакцинации речь не идет - только о предрасположении.

Теперь я хочу вернуться к Вашему вопросу о гарантиях. В общем и целом благодаря непосредственному аналитическому наблюдению над детьми мы пришли к убеждению, что сообщения взрослых о своем детстве мы истолковывали правильно. В ряде случаев для нас стало возможным получить подтверждение еще и другим способом. Из материала анализа мы реконструировали определенные внешние события, впечатляющие происшествия детских лет, о которых в памяти больного ничего не сохранилось, но затем благодаря счастливым случайностям, расспросам родителей и воспитателей мы получали неопровержимое доказательство того, что эти выявленные события действительно происходили. Разумеется, такое удавалось не очень часто, но если это случалось, то производило колоссальное впечатление. Вы должны знать, что правильная реконструкция таких забытых детских переживаний всегда имеет большой терапевтический эффект независимо от того, допускает она объективное подтверждение или нет[21]. Своим значением эти события обязаны, конечно, тому обстоятельству, что они произошли очень рано, в то время, когда они еще могли травматическим образом воздействовать на слабое Я.

«О каких же событиях здесь идет речь, которые можно раскрыть посредством анализа?»

О самых разных. В первую очередь о впечатлениях, которые были способны повлиять на зарождающуюся сексуальную жизнь ребенка, таких, как наблюдения за половыми отношениями между взрослыми или собственный сексуальный опыт с взрослым или с другим ребенком - это совсем не редкие происшествия, - затем о присутствии при разговорах, которые ребенок понял тогда или только потом и из которых он сделал вывод о таинственных или жутких вещах, далее о высказываниях и поступках самого ребенка, которые свидетельствуют о его нежном или враждебном отношении к другим людям. Особенно важно позволить в анализе вспомнить о забытой собственной сексуальной деятельности ребенка и о вмешательстве в нее взрослых, которое положило ей конец.

«Теперь у меня появляется для меня поводом поставить вопрос, который мне давно уже хотелось задать. В чем же в это раннее время состоит «сексуальная деятельность» ребенка, которую, как Вы говорите, до появления анализа не замечали?»

Как ни странно, самое обычное и существенное в этой сексуальной деятельности все же не проглядели; то есть в этом в этом нет ничего странного, не заметить это было нельзя. Сексуальные побуждения ребенка находят свое самое главное выражение в самоудовлетворении посредством раздражения собственных гениталий, в действительности - мужской их части. Чрезвычайное распространение этой детской «дурной привычки» всегда было известно взрослым, сама она расценивалась как тяжкий грех и строго преследовалась. Каким образом можно было связать это наблюдение безнравственных наклонностей детей - ибо дети делают это, как Вы говорите сами, чтобы доставить себе удовольствие - с теорией их врожденной чистоты и отсутствия чувственности - об этом меня не спрашивайте. Эту загадку Вы можете себе объяснить с противоположной позиции. Для нас возникает более важная проблема. Как нужно вести себя по отношению к сексуальной деятельности в раннем детстве? Известна ответственность, которую на себя берут, ее подавляя, но не осмеливаются предоставить ей неограниченную свободу. У народов низшей культуры и в низших слоях культурных народов сексуальность детей, по всей видимости, не ограничивается. Благодаря этому, вероятно, было получено мощное предохранительное устройство от последующего заболевания индивидуальными неврозами, но не был ли вместе с тем нанесен чрезвычайный ущерб способности к культурным достижениям? Многое говорит о том, что мы здесь оказываемся перед новой Сциллой и новой Харибдой.

Но создаст ли интерес, вызванный изучением сексуальной жизни у невротиков, атмосферу, благоприятную для пробуждения похотливости, - это все же я предоставляю решать Вашему собственному суждению.  

«Я думаю, что понимаю Ваше намерение. Вы хотите мне показать, какие знания нужны для проведения анализа, чтобы я мог рассудить, только ли врач вправе им заниматься. Что ж, до сих пор было мало врачебного, много психологии и кусочек биологии или науки о сексуальности. Но, наверное, мы еще не подошли к концу?»

Разумеется, нет, еще надо заполнить пробелы. Можно ли мне Вас кое о чем попросить? Не хотите ли Вы продемонстрировать мне, как Вы теперь себе представляете аналитическое лечение? Как если бы Вы сами стали его проводить?

«Что ж, можно попробовать. На самом деле у меня нет намерения решить наш спорный вопрос с помощью такого эксперимента. Но я хочу сделать Вам одолжение, пусть только ответственность будет лежать на Вас. Итак, допустим, ко мне приходит пациент и жалуется на свои затруднения. Я обещаю ему излечение или улучшение, если он будет следовать моим указаниям. Я прошу его рассказать со всей откровенностью все, что он знает и что ему приходит на ум, и не отступать от этого намерения, даже если о чем-то рассказывать будет ему неприятно. Хорошо ли запомнил я это правило?»

Да, Вы должны были добавить еще: даже если он думает, что то, что приходит ему на ум, является неважным или бессмысленным.

«И это тоже. Затем он начинает рассказывать, а я слушаю. Так, а потом? Из его сообщений я догадываюсь, какие впечатления, переживания, побуждения он вытеснил, так как они возникли у него в то время, когда его Я пока еще было слабым и их боялось, вместо того чтобы заняться ими. Узнал от меня об этом, он помещается в тогдашнюю ситуацию и с моей помощью справляется с нею лучше. В таком случае исчезают ограничения, на которые было вынуждено пойти его Я, и он выздоравливает. Верно?»

Прекрасно! Я вижу, меня опять могут упрекнуть в том, что я обучил не врача анализу. Вы очень хорошо это усвоили.

«Я лишь повторил то, что услышал от Вас, как рассказывают что-то заученное наизусть. И все же я не могу представить себе, как я делал бы это, и совершенно не понимаю, почему такая работа должна требовать ежедневно по одному часу на протяжении многих месяцев. Ведь, как правило, обычный человек так много не переживает, а то, что вытесняется в детстве, наверное, во всех случаях одинаково».

При правильном проведении анализа еще многому учатся. Например: Вы сочли бы далеко не простым из сообщений пациента сделать вывод о переживаниях, которые он забыл, о импульсах влечения, которые он вытеснил. Он рассказывает Вам нечто такое, что поначалу имеет для него столь же мало смысла, как и для Вас. Вы должны будете решиться совершенно особым способом обрабатывать материал, который Вам поставляет анализируемый при соблюдении правила. Подобно руде, из которой с помощью определенных процессов можно извлечь ценный металл. В таком случае Вы также готовы к тому, чтобы переработать многие тонны руды, которая, возможно, содержит лишь небольшое количество искомого ценного материала. Такова первая причина большой длительности лечения.

«Но как перерабатывают это сырье, если оставить Ваше сравнение?»

Предполагая, что сообщения и внезапно приходящие в голову мысли больного являются лишь искажениями искомого, так сказать, намеками, по которым Вы должны догадаться, что за этим скрывается. Словом, Вы должны сначала истолковать этот материал, будь то воспоминания, мысли или сновидения, разумеется, это происходит с учетом тех ожиданий, которые возникли у Вас благодаря Вашей компетентности, пока Вы слушали пациента.

«Истолковать! Это плохое слово. Мне оно не нравится, этим Вы лишаете меня всякой уверенности. Если все зависит от моего толкования, кто поручится, что я правильно истолковываю? Ведь в таком случае все предоставлено произвольно решать мне самому».

Не торопитесь, дело обстоит не так плохо. Почему Вы хотите исключить собственные душевные процессы из закономерности, которую Вы признаете у другого? Если Вы приобрели известную самодисциплину и обладаете определенными знаниями, то на Ваши толкования не будут влиять Ваши личные качества и они будут верными. Я не утверждаю, что для этой части задачи личность аналитика безразлична. Определенная тонкость слуха, которой не каждый владеет в одинаковой степени, имеет значения для бессознательного вытесненного. И здесь, прежде всего, для аналитика возникает обязанность посредством глубокого собственного анализа сделать себя пригодным для непредвзятого восприятия аналитического материала. Правда, кое-что остается - то, что можно сопоставить с «личным уравнением» при астрономических наблюдениях; этот индивидуальный момент всегда будет играть в психоанализе более важную роль, чем где бы то ни было. Ненормальный человек может быть хорошим физиком, в качестве аналитика его собственная ненормальность будет ему мешать без искажения осмыслять картины душевной жизни. Поскольку никто не захочет признать свою ненормальность, добиться общего согласия в вопросах глубинной психологии будет особенно сложно. Некоторые психологи даже считают, что это совершенно бесперспективно и что каждый глупец имеет равное право выдавать свою глупость за мудрость. Признаюсь, что здесь я более оптимистичен. Ведь наш опыт показывает, что также и в психологии можно достичь вполне удовлетворительного согласия. Каждая область исследования имеет свою особую трудность, устранить которую мы и должны стараться. Впрочем, также и в аналитическом искусстве толкования кое-что, подобно другому учебному материалу, можно выучить, например, то, что связано со своеобразным косвенным изображением с помощью символов.

«Теперь мне даже и в мыслях не хочется предпринимать аналитическое лечение. Кто знает, какие еще неожиданности поджидали бы меня тут».

Вы правильно поступаете, отказываясь от такого намерения. Вы видите, сколько понадобилось бы еще обучаться и упражняться. Если Вы нашли правильные толкования, возникает новая задача. Они должны дождаться подходящего момента, чтобы с шансами на успех сообщать пациенту свое толкование.

«Как каждый раз распознают подходящий момент?»

Это вопрос такта, который можно существенно усовершенствовать благодаря опыту. Вы совершите грубую ошибку, если, к примеру, в стремлении сократить время анализа обрушите на пациента свои толкования сразу после того, как их найдете. Этим Вы вызовете у него проявления сопротивления, отвержения, негодования, но не достигнете того, чтобы его Я овладело вытесненным. Имеется предписание: ждать до тех пор, пока он не приблизится к нему настолько, что ему потребуется сделать лишь Несколько шагов, руководствуясь толкованием, которое Вы ему предложили.

«Я думаю, что никогда не научился бы этому. А если я бы принял эти меры предосторожности при толкования, что было бы тогда?»

Тогда Вам уготовано сделать открытие, к которому Вы не подготовлены.

«Какое же?»

Что Вы обманулись в своем пациенте, что Вы вовсе не можете рассчитывать на его содействие и уступчивость, что он готов чинить всевозможные препятствия на пути совместной работы, словом, что он не вообще не хочет выздороветь.

«Нет, это самое сумасбродное из всего, что Вы до сих пор мне рассказывали! Я в это не верю. Больной, который так тяжело страдает, который так трогательно жалуется на свои недуги, который приносит ради лечения такие большие жертвы, не хочет выздороветь! Конечно, Вы тоже так не думаете».

Успокойтесь, я так думаю. То, что я сказал, - правда, не вся, конечно, но очень значительная ее часть. Разумеется, больной хочет выздороветь, но вместе с тем этого и не хочет. Его Я утратило целостность, поэтому он не выражает единой воли. Он не был бы невротиком, если бы вел себя по-другому.

«"Будь я благоразумен, не звался б я Телль"»[22].

Потомки вытесненного прорвались в его Я, утверждаются в нем, а над стремлениями этого происхождения Я имеет столь же мало власти, как и над самим вытесненным, да и обычно ничего не знает о них. Эти больные - особого рода и создают трудности, с которыми мы не привыкли считаться. Все наши социальные институты приноровлены к людям с однородным, нормальным Я, которое можно классифицировать как доброе или злое, которое либо выполняет свою функцию, либо отстранено от нее под неким мощным влиянием. Отсюда судебная альтернатива: отвечает за свои действия или не отвечает. К невротикам все эти решения не подходят. Нужно признать, что социальные требования трудно приспособить к их психологическому состоянию. В широких масштабах об этом узнали во время последней войны. Были ли симулянтами невротики, которые уклонились от службы, или нет? И да, и нет. Когда с ними обращались как с симулянтами и делали для них болезненное состояние действительно неприятным, они выздоравливали; когда их, якобы выздоровевших, отправляли на службу, они очень скоро снова сбегали в болезнь. С ними ничего нельзя было поделать. Точно так же обстоит дело с невротиками гражданской жизни. Они жалуются на свою болезнь, но по мере сил ею пользуются, и если у них хотят ее отобрать, то они защищают ее как вошедшая в поговорку львица своего детеныша, и нет никакого смысла упрекать их в этом противоречии.

«Но в таком случае не лучше ли было бы вообще не лечить этих сложных людей, а предоставить их себе самим? Не могу поверить, что на каждого отдельного из этих больных стоит тратить столько усилий, как я должен предположить в соответствии с Вашими указаниями».

Не могу одобрить Вашего предложения. Безусловно, правильнее принять сложности жизни, вместо того чтобы им противиться. Наверное, не каждый из невротиков, которых мы лечим, достоин стараний анализа, но все же и среди них есть очень ценные люди. Мы должны поставить перед собой цель - достигнуть того, чтобы как можно меньше человеческих особей соприкасались с культурной жизнью, имея столь неудовлетворительное душевное оснащение, и поэтому должны накопить много опыта, научиться многое понимать. Каждый анализ может быть поучительным, принести нам новые разъяснения совершенно независимо от личной ценности отдельных больных.

«Если, однако, в Я больного возникло побуждение, желающее сохранить болезнь, то оно должно также иметь свои причины и мотивы, оно может быть чем-то оправдано. Но совершенно непонятно, зачем человеку хотеть быть больным, что он от этого имеет».

Напротив, это лежит на поверхности. Вспомните о больных военным неврозом, которым не требуется нести службу, потому что они больны. В гражданской жизни болезнь может использоваться как защита, чтобы оправдать свою непригодность в профессии и в конкуренции с другими, в семье - как средство, чтобы заставить других чем-то пожертвовать и вынудить любви доказательства или навязать им свою волю. Все это весьма очевидно, и мы называем это «выгодой от болезни»; удивительно только то, что больной, его Я, о связи таких мотивов со своими последовательными действиями ничего все же не знает. С влиянием этих стремлений борются, заставляя Я принять их к сведению. Однако имеются еще и другие, более глубокие мотивы для того, чтобы держаться за болезнь, справиться с которыми не так-то просто. Но без нового экскурса в психологическую теорию понять эти последние мотивы нельзя. 

«Рассказывайте дальше, без теории теперь уже не обойтись».

Когда я разъяснял Вам отношения между Я и Оно, я скрыл от Вас важную часть учения о душевном аппарате. Мы были вынуждены предположить, что в самом Я выделилась особая инстанция, которую мы называем Сверх-Я. Это Сверх-Я занимает особое положение между Я и Оно. Сверх-Я принадлежит к Я, имеет такую же, как у него, высокую психологическую организацию, но находится в особенно тесной связи с Оно. В действительности Сверх-Я является осадком первых объектных катексисов Оно, наследником эдипова комплекса после его упразднения. Это Сверх-Я может противопоставлять себя Я, обращаться с ним как с объектом и зачастую оно обходится с ним очень жестко. Для Я так же важно оставаться во взаимном согласии со Сверх-Я, как и с Оно. Размолвки между Я и Сверх-Я имеет большое значение для душевной жизни. Вы уже догадываетесь, что Сверх-Я - это носитель того феномена, который мы называем совестью. Для душевного здоровья очень важно, чтобы Сверх-Я сформировалось нормально, то есть в достаточной степени стало безличным. Именно этого не происходит у невротика, эдипов комплекс которого не претерпел должного преобразования. Его Сверх-Я по-прежнему ведет себя по отношению к Я как строгий отец по отношению к ребенку, а его моральность примитивным образом проявляется в том, что Я позволяет Сверх-Я себя наказать. Болезнь используется как средство этого «самонаказания», невротик должен вести себя так, словно им овладело чувство вины, которому, чтобы удовлетвориться, в качестве наказания требуется болезнь.

«Это и в самом деле звучит очень таинственно. Самое удивительное здесь заключается в том, что и эта власть его совести не обязательно сознается больным».

Да, мы только начинаем понимать значение всех этих важных отношений. Поэтому мое изложение оказалось таким туманным. Теперь я могу продолжить. Все силы, которые противятся работе выздоровления, мы называем «сопротивлениями» больного. Выгода от болезни является источником такого сопротивления, «бессознательное чувство вины» репрезентирует сопротивление Сверх-Я, это самый могущественный и внушающий нам наибольший страх фактор. В ходе лечения мы встречаемся и с другими сопротивлениями. Если в раннем возрасте Я предприняло вытеснение из страха, то этот страх продолжает существовать и теперь выражается в виде сопротивления, когда Я должно подобраться к вытесненному. Наконец, можно себе представлять, что не обходится без трудностей, когда процесс влечения, десятилетиями шедший определенным путем, вдруг должен пойти новым путем, который ему открыли. Это можно было бы назвать сопротивлением Оно. Борьба со всеми этими сопротивлениями является нашей основной работой во время аналитического лечения, тогда как задача толкования, напротив, отступает на задний план. Однако благодаря этой борьбе и преодолению сопротивлений Я больного настолько меняется и усиливается, что мы можем не беспокоиться относительно его будущего поведения после того, как лечение будет окончено. С другой стороны, теперь Вы понимаете, для чего нам необходимо столь длительное лечение. Долгий путь развития и богатство материала еще ничего не решают. Более важным является то, свободен ли путь. На участке, который в мирное время пролетают на поезде за пару часов, армия может задерживаться неделями, если там ей приходится преодолевать сопротивление врага. На такую борьбу тратится время и в душевной жизни. К сожалению, я вынужден констатировать, что все усилия, направленные на то, чтобы значительно ускорить аналитическое лечение, до сих пор терпели неудачу. По-видимому, лучший путь к его сокращению — это правильное его проведение.

«Если бы я и ощущал желание приобщиться к Вашему ремеслу и самому испытать анализ на другом человеке, то Ваши слова о сопротивлении излечили бы меня от этого. Но как обстоит дело с особым личным влиянием, которое Вы все же признали? По силам ли ему тягаться с сопротивлениями?»

Хорошо, что Вы теперь об этом спрашиваете. Это личное влияние - наше самое сильное динамическое оружие, это именно то, что мы по-новому вводим в ситуацию и благодаря этому сдвигаем ее с мертвой точки. Интеллектуальное содержание наших разъяснений не может этого сделать, ибо больной, разделяющий все предубеждения внешнего мира, столь же мало нам доверял, как и наши научные критики. Невротик принимается за работу, потому что доверяет аналитику, и он верит ему, потому что приобретает особую эмоциональную установку по отношению к личности аналитика. Также и ребенок верит только тем людям, к которым привязывается. Я уже Вам говорил [с. 281 - 282], для чего мы используем это особенно сильное «суггестивное» влияние. Не для подавлению симптомов - этим аналитический метод отличается от других способов психотерапии, - а в качестве движущей силы, чтобы побудить Я больного к преодолению своих сопротивлений. 

«И что же, если это удается, то тогда все идет гладко?»

Да, так должно было бы быть. Но возникает непредвиденное осложнение. Пожалуй, самой большой неожиданностью для аналитика явилось то, что эмоциональное отношение, которое проявляет к нему больной, носит весьма своеобразный характер. Уже первый врач, который испробовал анализ - это был не я, - натолкнулся на этот феномен и оказался в полной растерянности[23]. Это эмоциональное отношение - чтобы высказаться яснее - носит характер влюбленности. Странно, не правда ли? Особенно, если Вы примите во внимание, что аналитик ничего не делает для того, чтобы его спровоцировать, что он скорее наоборот по-человечески сторонится пациента, демонстрирует известную сдержанность в проявлении своей собственной персоны. И когда Вы в дальнейшем узнаете, что эта странное любовное отношение не принимает в расчет все остальные благоприятствующие моменты, все вариации личной привлекательности, возраста, пола и положения. Эта любовь носит характер принуждения. Это не значит, что это качество у спонтанной влюбленности обычно отсутствует. Вы знаете, что довольно часто имеет место обратное, но в аналитической ситуации оно проявляется весьма регулярно, но при этом ей нельзя найти рационального объяснения. Казалось бы, из отношения пациента к аналитику у первого должна была возникнуть разве что определенная мера уважения, доверия, благодарности и человеческой симпатии. Но вместо них эта влюбленность, которая сама производит впечатление болезненного явления.

«Тогда, должно быть, это благоприятствует Вашим аналитическим намерениям. Когда человек любит, он уступчив и делает все возможное ради другого».

Да, сначала это тоже благоприятствует, но в дальнейшем, когда эта влюбленность углубилась, обнаруживается вся ее природа, в которой многое несовместимо с задачей анализа. Любовь пациента не довольствуется тем, чтобы повиноваться, она становится претенциозной, жаждет нежного и чувственного удовлетворения, требует исключительности, развивает ревность, все отчетливее демонстрирует свою оборотную сторону, готовность к мстительности и враждебности, если она не может достичь своих целей. Вместе с тем она, как и всякая влюбленность, оттесняет на задний план все остальные душевные содержания, гасит интерес к лечению и к выздоровлению, словом, мы не можем сомневаться в том, она поставила себя на место невроза, а результатом нашей работы явилось то, что одна форма болезни изгоняется другой.

«Это звучит безотрадно. Что же делать? Следовало бы прекратить анализ, но раз, как Вы говорите, такой результат наступает в любом случае, то, стало быть, никакого анализа вообще нельзя проводить».

Сначала мы хотим использовать ситуацию, чтобы ан ней учиться. То, что мы получили подобным образом, может затем нам помочь с нею справиться. Разве не заслуживает самого пристального внимания то, что невроз с любым содержанием нам удается превратить в состояние болезненной влюбленности?

Все-таки наше убеждение в том, что в основе невроза лежит часть ненормально используемой любовной жизни, полностью подтверждается этим опытом. Благодаря этому пониманию мы вновь обретаем прочную основу, теперь мы осмеливаемся сделать саму эту влюбленность объектом анализа. Мы делаем еще и другое наблюдение. Не во всех случаях аналитическая влюбленность проявляется так ясно и ярко, как я попытался это изобразить. Почему же этого не происходит? Вскоре это становится понятным. По мере того как желают себя проявить чувственные и враждебные стороны его влюбленности, пробуждается также и сопротивление им со стороны пациента. На наших глазах он борется с ними, стремится вытеснить их. И теперь мы понимаем процесс. В форме влюбленности в аналитика пациент повторяет душевные переживания, через которые он уже однажды раньше прошел - он перенес на аналитика душевные установки, которые имелись у него наготове и были тесно связаны с возникновением его невроза. Перед нашими глазами он повторяет также свои тогдашние защитные действия, но больше всего в своем отношении к аналитику ему хотелось бы повторить все судьбы того забытого жизненного периода. То, что он нам показывает, является ядром его интимной истории жизни, он воспроизводит его наглядно, словно в настоящее время, вместо того чтобы вспомнить его. Тем самым загадка любви-переноса оказывается разрешенной, и анализ может продолжиться как раз при помощи новой ситуации, которая казалась для него такой угрожающей. 

«Хитроумно. И что же, больной так легко Вам верит, что он не влюблен, а всего лишь вынужден снова ставить старую пьесу?»

Теперь все зависит от этого, и чтобы этого достичь, требуется необычайная умелость в обращении с «переносом». Вы видите, что требования к аналитической технике здесь наиболее высоки. Тут можно совершить грубейшие ошибки или добиться самых больших успехов. Попытка избежать трудностей, подавив перенос или оставив его без внимания, была бы бессмысленной; как бы по-другому не поступали, это не заслуживало бы названия анализа. Отсылать больного, как только возникают неприятности его невроза переноса, ничуть не умнее, и, кроме того, это - трусость; это было бы похоже на то, как если бы вызывали духов, а затем, когда они появились, бросились бы наутек. Хотя иногда поступить по-другому и в самом деле нельзя; бывают случаи, в которых не удается подчинить себе высвобожденный перенос и приходится прекращать анализ, но по крайней мере в меру своих сил нужно бороться со злыми духами. Уступать требованиям переноса, исполнять желания пациента в нежном и чувственном удовлетворении непозволительно не только по моральным соображениям, но и потому, что это было бы совершенно непригодным техническим средством для достижения аналитической цели. Невротика нельзя вылечить, позволив ему без какой-либо корректировки повторять заготовленное у него бессознательное клише. Если идут с ним на компромисс, предоставляя ему частичное удовлетворение в обмен на его дальнейшее сотрудничество в анализе, то нужно следить, чтобы оказаться в смешной ситуации священника, который должен обратить в веру больного страхового агента. Больной остается неверующим, священник же уходит застрахованным[24]. Единственно возможным выходом из ситуации переноса является возвращение к прошлому больного в том виде, как он пережил его в действительности или создал благодаря деятельности своей фантазии, стремящейся исполнить желания. А это требует от аналитика большого умения, терпения, спокойствия и самозабвенности.

«И где же, Вы думаете, невротик пережил прообраз своей проявившейся в переносе любви?»

В своем детстве, как правило, в отношении к одному из родителей. Вспомните, какое значение мы придаем этим самым ранним эмоциональным отношениям. Таким образом, здесь круг замыкается.

«Итак, Вы закончили? Я нахожусь в некотором замешательстве от изобилия того, что услышал от Вас. Скажите мне только еще, как и где учат тому, что необходимо для занятия анализом?»

В настоящее время имеются два института, в которых преподается психоанализ. Первый создал в Берлине доктор Макс Эйтингон из тамошнего объединения. Второе содержит из собственных средств и значительные пожертвования Венское психоаналитическое объединение. Участие органов власти исчерпывается пока что различными препонами, которые они чинят новому делу. Третий учебный институт как раз сейчас должен открыться в Лондоне тамошним обществом под руководством доктора Э. Джонса. В этих институтах сами кандидаты проходят анализ, получают теоретические знания благодаря лекциям по всем важным для них предметам и под надзором старших, более опытных аналитиков делают свои первые попытки анализа в более простых случаях. На такое обучение отводится примерно два года. Разумеется, по прошествии этого времени бывший студент - лишь новичок в своем деле, а не мастер. То, чего пока еще недостает, должно быть приобретено путем упражнения и благодаря обмену мыслями в психоаналитических обществах, в которых более молодые члены встречаются с более опытными. Подготовка к аналитической деятельности вовсе не так легка и проста, работа трудна, ответственность велика. Но кто прошел подобное обучение, сам проанализирован, постиг в психологии бессознательного то, чему сегодня можно научиться, разбирается в науке о сексуальной жизни и научился непростой технике психоанализа, искусству толкования, преодолению сопротивления и обращению с переносом, тот уже не является дилетантом в области психоанализа. Он пригоден к тому, чтобы заниматься лечением невротических расстройств, и со временем сможет добиться в этом всего, что можно требовать от такой терапии[25]. 

VI

«Вы сделали многое для того, чтобы мне показать, что такое психоанализ и какие нужны знания, чтобы им заниматься с шансами на успех. Хорошо, мне ничем не может повредить то, что я от Вас услышал. Но я не знаю, как Вы хотите своими рассуждениями повлиять на мое мнение. Я вижу перед собой случай, в котором нет ничего чрезвычайного. Неврозы - это особый вид заболевания, анализ - это особый метод их лечения, медицинская специальность. Существует также обычное правило, что врач, выбравший некую медицинскую специальность, не довольствуется подтвержденным дипломом об образовании. Особенно если он хочет обосноваться в более крупном городе, который может прокормить только специалистов. Кто хочет быть хирургом, тот старается несколько лет проработать в хирургической клинике, точно так же глазной врач, ларинголог и т. д. и уж тем более психиатр, который, возможно, вообще никогда не освободится от службы в государственной лечебнице или в санатории. Так будет и с психоаналитиком; кто решится выбрать эту новую медицинскую специальность, тот после завершения своей учебы потратит еще два года на обучение в учебном институте, о которых Вы говорили, если это действительно должно потребовать так много времени. Тогда он также ощутит, что ему полезно контактировать с коллегами в психоаналитическом обществе, и все будет в полном порядке. Я не понимаю, где тут место для вопроса о дилетантском анализе».

Врач, который делает то, что Вы обещали от своего имени, всеми нами будет желанен. Четыре пятых тех лиц, которых я признаю своими учениками, и без того являются врачами. Но разрешите мне Вам показать, каково в действительности отношение врачей к анализу и как оно, по-видимому, будет развиваться в дальнейшем. Врачи не обладают историческим правом на исключительное владение анализом; напротив, до недавнего времени они делали все - от самого поверхностного зубоскальства до серьезнейшей клеветы, - чтобы ему навредить. Вы справедливо возразите, что это относится к прошлому и на будущее влиять не должно. Я согласен, но боюсь, что будущее будет другим, чем Вы его предсказали.

Позвольте мне дать слову «шарлатан» тот смысл, на которое оно притязает, вместо юридического значения. По закону, шарлатан - это тот, кто лечит больного, не имея государственного диплома врача. Я предпочел бы другое определение: шарлатан - это тот, кто берется за лечение, не обладая необходимыми для этого знаниями и способностями. Основываясь на этом определении, я решусь утверждать, что врачи - не только в европейских странах - составляют основной контингент шарлатанов в анализе. Они очень часто проводят аналитическое лечение, не обучившись ему и его не понимая.

Напрасно будет мне возражать, что это бессовестно, что Вы не считаете врачей на это способными. Ведь врач знает, что врачебный диплом каперским свидетельством не является, а больной не находится вне закона. За врачом всегда можно признать, что он действовал из лучших побуждений, даже если при этом, возможно, ошибся. Есть факты; мы хотим надеяться, что их можно объяснить именно так, как Выдумаете. Я попытаюсь Вам показать, почему возможно такое, что в вопросах психоанализа врач делает то, чего тщательно старался бы избегать в любой другой области.

Здесь в первую очередь надо иметь в виду, что врач получил в медицинском училище образование, которое в общем-то противоположно тому, что потребовалось бы ему в качестве подготовки к психоанализу. Его внимание было направлено на объективно устанавливаемые анатомические, физические, химические факты; от правильного учета которых и от надлежащего влияния на которые как раз и зависит успех его действий. Проблема жизни попадает в его поле зрения лишь постольку, поскольку ранее он объяснил нам ее взаимодействием сил, которые также могут быть обнаружены в неорганической природе. К душевной стороне феноменов жизни интерес не пробуждается, изучение высших психических проявлений к медицине никакого отношения не имеет, это область другой науки. Психиатрия должна была заниматься исключительно нарушениями душевных функций, однако известно, каким образом и с какими намерениями она это делает. Она выискивает соматические условия душевных расстройств и обращается с ними, как с другими поводами к болезни.

Психиатрия имеет на это право, а медицинское образование, несомненно, - дело отличное. Если про него говорят, что оно является односторонним, то сперва нужно отыскать точку зрения, с которой ставят в упрек эту характеристику. Ведь сама по себе любая наука является односторонней, она должна быть такой, поскольку она ограничивается определенными содержаниями, точками зрения, методами. Когда одну науку противопоставляют другой - это нелепица, в которой мне не хочется принимать никакого участия. Ведь физика не обесценивает химию, она не может ее заменить, но и не может быть замещена ею. Несомненно, психоанализ как наука о душевном бессознательном в высшей степени односторонен. Стало быть, не нужно оспаривать у медицинских наук право на односторонность.

Искомая точка зрения будет найдена только в том случае, если от научной медицины перейти к медицине практической. Больной человек - это сложное существо, он может напоминать нам о том, что и столь трудные для понимания душевные феномены не могут быть вычеркнуты из картины жизни. Невротик - это совершенно нежелательное осложнение, не меньшая проблема для медицины, чем для правосудия и армейской службы. Но он существует и имеет ближайшее отношение к медицине. И для его оценки, равно как и для его лечения, медицинское обучение ничего не дает, вообще ничего. При тесной связи между вещами, которые мы разделяем как телесные и душевные, можно предвидеть, что наступит день, когда пути познания и, надо надеяться, также влияния со стороны биологии органов и химии откроются для области невротических явлений. Этот день пока еще кажется далеким, в настоящее время эти болезненные состояния с медицинской стороны нам недоступны.

Можно было бы стерпеть, если бы медицинское обучение разве что не помогало врачам ориентироваться в области неврозов. Оно делает большее; оно снабжает их ошибочной и вредной установкой. Врачи, у которых не пробудился интерес к психическим факторам жизни, слишком склонны теперь ими пренебрегать и высмеивать их как ненаучные. Поэтому они не могут действительно серьезно относиться к тому, что следует с ними делать, и не чувствуют обязательств, которые из них вытекают. Поэтому они проявляют дилетантскую непочтительность в отношении психологического исследования и легкомысленно относятся к своей задаче. Но невротиков нужно лечить, потому что они больны и обращаются к врачу, и нужно всегда испробовать новое. Но к чему утруждать себя утомительной подготовкой? Так будет продолжаться и дальше; кто знает, что стоит то, чему учат в аналитических институтах. Чем меньше они разбираются в деле, тем предприимчивей они становятся. Только действительно знающий будет скромным, ибо он знает, сколь недостаточно это знание.

Сравнение аналитической специальности с другими медицинскими отраслями, которое Вы привлекли для моего спокойствия, непригодно. Для хирургии, офтальмологии и т. д. само училище предоставляет возможность для дальнейшего обучения. Аналитические учебные институты немногочисленны, молоды и не имеют авторитета. Медицинская школа их не признала и не интересуется ими. Молодой врач, который должен был настолько доверять своим учителям, что у него стало мало поводов для воспитания собственного суждения, охотно ухватится за возможность в конце концов также однажды разыграть из себя в области, где пока еще нет признанного авторитета.

Существуют еще и другие обстоятельства, способствующие тому, что он ведет себя как аналитический шарлатан. Если бы он захотел взяться за проведение глазных операций без достаточной подготовки, то неудачи при экстракции катаракты и иридэктомии и отсутствие пациентов очень скоро положили бы конец его рискованному предприятию. Проведение анализа является для него сравнительно безопасным. Публика избалована обычно благоприятными исходами глазных операций и ждет излечения от хирурга. Если же «невропатолог» не вылечивает своих больных, то никто этому не удивляется. Никто не избалован успехами терапии нервнобольных, достаточно того, что невропатолог «много с ними возился». Да здесь многого и не сделаешь, помочь должны природа или время. Прямо как у женщины - сначала менструация, затем замужество, потом менопауза. В конце действительно помогает смерть. Точно так же и то, что предпринял врач-аналитик с нервнобольным, столь незаметно, что здесь не к чему прицепиться. Ведь он не использовал никаких инструментов или медикаментов, а только с ним говорил, пытался в чем-то его убедить или от чего-то отговорить. Ведь это не может навредить, особенно если при этом избегали касаться неприятных или волнующих тем. Врач-аналитик, который избавил себя от строгих наставлений, несомненно, не откажется от попытки улучшить анализ, вырвать у него ядовитые зубья и сделать его приятным для больных. И хорошо еще, если он остановится на этой попытке, ибо если он действительно отважился вызвать сопротивления, а затем не знал, как с ними бороться, то тогда он и в самом деле может вызвать к себе антипатию.

Справедливости ради надо признать, что деятельность необученного аналитика также и для больного безвреднее, чем деятельность неумелого хирурга. Возможный вред ограничивается тем, что больной был вынужден совершить ненужные траты, а его шансы на излечение оказались утраченными или ухудшились. Кроме того, опорочивается репутация аналитической терапии. Все это действительно нежелательно, но все же не выдерживает сравнения с опасностями, которыми угрожает нож шарлатана-хирурга. По моему мнению, даже при неумелом применении анализа не стоит опасаться тяжелых, длительных ухудшений болезненного состояния. По прошествии какого-то времени неприятные постепенно проходят. По сравнению с жизненными травмами, вызвавшими болезнь, чуть-чуть надругательства со стороны врача в расчет не идет. Разве что непригодный терапевтический эксперимент ничего хорошего больному не принес.

«Я, не прерывая Вас, выслушал Ваши рассуждения о враче-шарлатане в анализе, и у меня не создалось впечатления, что Вами владеет враждебность к врачам, к историческому объяснению которой Вы мне самому указали путь. Но я соглашусь с Вами в одном: если уж проводить анализы, то они должны проводиться людьми, которые получили для этого основательную подготовку. И разве Вы не считаете, что врачи, занимающиеся анализом, со временем сделают все возможное, чтобы получить такое образование?»

Боюсь, что нет. До тех пор пока сохраняется неизмененным отношение школы к аналитическому учебному институту, слишком велик, пожалуй, у врачей будет соблазн себя не утруждать.

«Но Вы, похоже, последовательно уклоняетесь прямо высказаться по вопросу о дилетантском анализе. Я должен теперь догадаться, что Вы предложите: поскольку врачей, которые желают анализировать, нельзя контролировать, нужно - в известной мере из мести - в качестве наказания лишить их монополии на анализ и предоставить возможность заниматься этой врачебной деятельностью также и дилетантам».

Не знаю, правильно ли Вы разгадали мои мотивы. Быть может, в дальнейшем я смогу представить Вам свидетельство менее пристрастной позиции. Но я делаю акцент на требовании, что никто не должен заниматься анализом, если он не получил на это право благодаря соответствующему образованию. А вопрос, кто это - врач или нет, мне кажется второстепенным.

«Что же конкретное Вы можете предложить?» Я еще к этому не готов, да и не знаю, приду ли я вообще когда-нибудь к этому. Мне хочется обсудить с Вами другой вопрос, но для начала я затрону определенный момент. Говорят, что компетентные органы власти по инициативе врачей хотят вообще запретить дилетантам заниматься анализом. Этот запрет коснулся бы также членов психоаналитического объединения, не являющихся врачами, которые получили прекрасное образование и благодаря практике значительно повысили свою квалификацию. Если запрет будет издан, то создастся такое положение, что будет запрещено заниматься деятельностью ряду лиц, которые, как можно убедиться, очень хорошо могут ее осуществлять, тогда как к этой же деятельности будут допущены другие, в отношении которых о подобной гарантии речь не идет. Это как раз не тот результат, которого хотело бы достичь законодательство. Между тем решить эту частную проблему и не так уж важно, и не очень трудно. Речь здесь идет о горстке людей, которым нельзя нанести такой уж большой урон. Они эмигрируют, вероятно, в Германию, где им не будет препятствовать никакое законодательное предписание, и вскоре получат признание своих способностей. Если же хотят их от этого избавить и смягчить для них строгость закона, то это легко можно сделать, опираясь на известные прецеденты. В монархической Австрии неоднократно случалось, что заведомым шарлатанам ad personam[26] выдавали разрешение на врачебную деятельность в определенных областях, потому что были убеждены в их настоящих умениях. Эти случаи чаще всего касались крестьянских целителей, а ходатайствовала о них, должно быть, одна из столь многочисленных когда-то эрцгерцогинь, но точно так же могло было бы обстоять дело и для горожан, только на другой основе - просто на ручательстве специалиста. Более существенным действие такого запрета оказалось бы для Венского аналитического учебного института, который с тех пор не мог бы принимать для обучения кандидатов из немедицинских кругов. Таким образом в нашем отечестве вновь было бы подавлено направление умственной деятельности, которое может развиваться свободно где-нибудь в другом месте. Я - последний из тех, кто хочет считать себя компетентным в оценке законов и предписаний. Но все же я вполне понимаю, что акцент нашего закона о шарлатанах не отвечает немецким условиям, к чему, очевидно, сегодня стремятся, и что применение этого закона к случаю психоанализа является чем-то анахроническим, ибо тогда, когда он был издавался, еще не существовало анализа и еще не была выявлена особая природа невротических заболеваний.

Я подхожу к вопросу, обсуждение которого мне кажется более важным. Является ли вообще занятием психоанализа предметом, который должен быть подвержен ведомственному вмешательству, или целесообразнее предоставить ему развиваться естественным образом? Разумеется, я не буду предлагать здесь решения, но позволю себе представить Вам эту проблему, чтобы над ней поразмыслить. В нашем отечестве издревле царит самое настоящее furor prohibendi[27] склонность опекать, вмешиваться и запрещать, которая, как все мы знаем, хороших плодов как раз и не принесла. Похоже, мало что изменилось и в новой, республиканской Австрии. Я полагаю, что принимая решение по случаю психоанализа, который нас теперь занимает, вы скажите веское слово; я не знаю, будет ли у Вас желание или возможность противостоять бюрократическим наклонностям. Как бы то ни было я не хочу оставить при себе свои скромные мысли по нашему вопросу. Я думаю, что избыток предписаний и запретов вредит авторитету закона. Можно заметить: там, где существуют лишь немногочисленные запреты, они тщательно соблюдаются; там, где запреты сопровождают человека на каждом шагу, он прямо-таки испытывает искушение не считаться с ними. Кроме того, человек еще не является анархистом, если он готов признать, что по своему происхождению законы и предписания не могут претендовать на свойство святости и неприкосновенности, что зачастую они недостаточны с точки зрения содержания и оскорбительны для нашего чувства справедливости или станут такими по прошествии времени и что при тяжеловесности лиц, управляющих обществом, нередко нет иного средства для коррекции таких нецелесообразных законов, кроме как отважно их преступать. Также желательно, если хотят добиться уважения к законам и предписаниям, не издавать законов, за соблюдением и нарушением которых трудно уследить. Кое-что из того, что мы говорили о проведении анализа врачами, можно было бы здесь повторить для собственно дилетантского анализа, который хочет подавить закон. Процесс анализа является совершенно невидим, он не применяет ни медикаменты, ни инструменты, состоит только в беседах и обмене сообщениями; будет нелегко уличить дилетанта, что он проводит «анализ», если тот утверждает, что он просто утешает, разъясняет и пытается оказать благотворное человеческое влияние на человека, нуждающегося в душевной помощи; ведь нельзя же это ему запретить лишь потому, что иногда это делает также и врач. В англоязычных странах широкое распространение имеют приемы «Christian Science», своего рода диалектическое отрицание зла в жизни через обращение к учениям христианской религии. Не побоюсь утверждать, что этот метод представляет собой прискорбное заблуждение человеческого духа, но кто стал бы в Америке или Англии думать о том, чтобы его запретить и за это наказывать? Чувствует ли себя наше высокое начальство настолько уверенной в верном пути к блаженству, что отважится препятствовать тому, чтобы каждый пытался «быть счастливым на свой манер» [28]? И если согласиться, что многие люди, предоставленные самим себе, оказываются в опасности и терпят убыток, то не лучше ли будет начальству тщательно разграничить области, куда, как должно считаться, нельзя заходить, а в остальных, насколько такое допустимо, предоставить смертным собственному воспитанию благодаря опыту и взаимному влиянию? Психоанализ - это нечто столь новое в мире, огромное множество людей столь мало в нем ориентируется, позиция официальной науки по отношению к нему еще настолько неопределенное, что мне кажется преждевременным уже сейчас вмешиваться в ход событий предписаниями закона. Позволим самим больным сделать открытие, что это вредно для них искать душевную помощь у лиц, которые не учились ее оказывать. Если же мы будем это им объяснять и предостерегать, то тогда и не будет надобности это им запрещать. На итальянских проселочных дорогах на столбах линии электропередачи имеется краткая, но производящая впечатление надпись: «Chi tocca, muore» [29]. Этого вполне хватает, чтобы регулировать поведение прохожих в отношении свисающих проводов. Соответствующие немецкие предупреждения страдают излишней и оскорбительной многоречивостью: «Прикасаться к электрическим проводам строжайше запрещено, потому что это опасно для жизни». К чему запрет? Кому дорога жизнь, тот отдаст себе распоряжение сам, а тот, кто захочет покончить с собой таким способом, не будет спрашивать разрешения.

«Однако есть случаи, которые можно привести как примеры преюдициальное™ в вопросе о анализе дилетантском. Я имею в виду запрет на приведение человека в гипноз дилетантами и недавно изданный запрет на проведение оккультных собраний и основание подобных обществ».

Не могу сказать, что я в восторге от этих мер. Последняя из них, несомненно, является злоупотреблением полицейским надзором повреждению в ущерб интеллектуальной свободе. Меня не заподозришь в том, что я склонен верить в так называемые оккультные феномены или же страстно желаю их признания; но такими запретами нельзя заглушить интерес людей к этому мнимому тайному миру. Напротив, этим, наверное, сделано нечто очень вредное - беспристрастной любознательности закрыли путь, который привел бы освобождающему суждению об этих тяготящих возможностях. Но это опять-таки относится к Австрии. В других странах также и «парапсихическое» исследование не встречает преград со стороны закона. С гипнозом дело обстоит несколько иначе, чем с анализом. Гипноз - это вызывание аномального душевного состояния и сегодня служит дилетантам лишь средством для выставления себя напоказ. Если бы гипнотическая терапия, поначалу внушавшая столь большие надежды, смогла продержаться, то возникло бы положение, сходное с положением анализа. Впрочем, история гипноза сходна с судьбой анализа в другом отношении. Когда я был молодым доцентом невропатологии, врачи энергично выступали против гипноза, объявляли его мошенничеством, наваждением дьявола и крайне опасным вмешательством. Сегодня они монополизировали тот же самый гипноз, безбоязненно пользуются им как методом исследования, а для некоторых невропатологов он по-прежнему является основным средством терапии.

Но я Вам уже сказал, что не помышляю о том, чтобы сделать предложения, которые основываются на решении, что является более правильным - регулирование законом или предоставление свободы действий в вопросах анализа. Я знаю, что это принципиальный вопрос, на решение которого большее влияние, наверное, окажут наклонности авторитетных лиц, нежели аргументы. То, что, на мой взгляд, говорит в пользу политики laissezfaire[30] я уже подытожил. Если принимается другое решение - в пользу политики активного вмешательства, то тогда, как мне кажется, неуклюжая и несправедливая мера бесцеремонного запрета анализа, проводимого не врачами, удовлетворительного результата не принесет. Тогда нужно будет еще больше позаботиться о том, чтобы определить условия, при которых разрешено заниматься аналитической практикой для всех, кто этого хочет, учредить некую власть, у которой можно справиться, что такое анализ и какая подготовка для него требуется, и которая будет содействовать возможностям наставничества в анализе. Таким образом, либо оставить в покое, либо обеспечить порядок и ясность, но не вмешиваться в запутанную ситуацию посредством отдельного запрета, который механически выводится из предписания, ставшего неадекватным. 

VII 

«Да, но врачи, врачи! Я все никак не подведу Вас к тому, чтобы детально остановиться на непосредственной теме наших бесед. Вы по-прежнему уклоняетесь. Речь все же идет о том, не нужно ли признать за врачами исключительное право заниматься анализом, пусть и после того, как они выполнили некоторые условия. Ведь в своем большинстве, несомненно, врачи, какими Вы их изобразили, шарлатанами в анализе не являются. Вы сами говорите, что подавляющее большинство Ваших учеников и приверженцев - врачи. До меня дошли сведения, что они отнюдь не разделяют Вашу позицию в вопросе о дилетантском анализе. Я, конечно, могу предположить, что Ваши ученики присоединяются к Вашим требованиям достаточной подготовки и т. д., и все же эти ученики считают это совместимым с тем, чтобы воспрепятствовать проведению анализа дилетантами. Так ли это, и если да, то как Вы это объясните?»

Я смотрю, Вы хорошо информированы; это так. Хотя и не все, но добрая часть моих коллег-врачей не поддерживает меня в этом вопросе и выступает за исключительное право врачей на аналитическое лечение невротиков. Из этого Вы можете сделать вывод, что также и в нашем лагере могут быть разногласия. Мое позиция известна, а противоположная точка зрения в вопросе о анализе дилетантском не ведет к потере нашего взаимопонимания. Как я могу объяснять Вам поведение этих моих учеников? Я этого точно не знаю, но думаю, что все дело во власти сословного сознания. Они развивались иначе, чем я, по-прежнему чувствуют себя неуютно в изоляции от коллег, им хочется быть полноправными и признанными в profession и готовы ради этой терпимости пожертвовать тем, что не кажется им жизненно важным. Возможно, дело обстоит по-другому; приписывать им мотивы соперничества - означало бы не только обвинять их в низменных мыслях, но и предполагать у них странную близорукость. Ведь они всегда готовы знакомить с анализом других врачей, и с кем они будут делить имеющихся в распоряжении пациентов - с коллегами или с дилетантами, для их материального положения значения не имеет. Но, наверное, нужно учитывать что-то другое. Эти мои ученики могут находиться под влиянием определенных моментов, которые в аналитической практике обеспечивают несомненное преимущество врача перед дилетантом.

«Обеспечивают преимущество? То-то и оно. Итак, Вы, наконец, признаете это преимущество? Тем самым вопрос был бы решен.»

Мне нетрудно в этом признаться. Быть может, это покажет Вам, что я не настолько слеп, как Вы предполагаете. Я отложил на потом упоминание об этих условиях, поскольку их обсуждение снова потребует теоретических разъяснений.

«Что Вы теперь имеете в виду?»

Здесь, прежде всего, возникает вопрос диагноза. Когда берут на аналитическое лечение больного, страдающего так называемыми нервными расстройствами, сначала хотят удостовериться в том - если это возможно, - что он годится для такой терапии, то есть что ему можно помочь таким способом. Но это случается только тогда, когда он действительно болен неврозом.

«Я думаю, это можно установить как раз по явлениям, по симптомам, на которые он жалуется».

Именно здесь появляется новое осложнение. Это не всегда удается установить с полной уверенностью. Больной может демонстрировать внешнюю картину невроза, но все же это может быть чем-то иным, началом неизлечимого психического заболевания, подготовительным этапом процесса, который разрушает мозг. Различить это - поставить дифференциальный диагноз - не в каждой фазе это сразу же можно сделать. Разумеется, только врач может взять на себя ответственность за такое решение. И не всегда, как я уже говорил, оно ему дается легко. Долгое время заболевание может казаться безвредным, пока, наконец, все же не выявится его злокачественная природа. Да и сами нервнобольные обычно опасаются, не станут ли они душевнобольными. Если же врач в течение какого-то времени не распознавал этого случая или для него он оставался неясным, то большого значения это иметь не будет, не было причинено никакого вреда и ничего излишнего не произошло. Аналитическое лечение этого больного хотя и не привело бы ему вреда, но оказалось бы пустой тратой времени. Кроме того, несомненно, нашлось бы немало людей, которые обвинили бы в плохом исходе анализ. Несправедливо, конечно, но таких поводов нужно избегать. 

«Но это звучит неутешительно. Ведь это вырывает с корне все то, что Вы излагали мне о природе и возникновении невроза».

Отнюдь. Это лишь еще раз подтверждает, что невротик представляет собой неприятность и затруднительный случай для всех сторон, то есть и для аналитиков. Но, возможно, я снова развею Ваше замешательство, если своим новым сообщениям придам более корректное выражение. Вероятно, о случаях, которые нас теперь занимают, будет правильнее сказать, что у этих людей действительно развился невроз, но он является не психогенным, а соматогенным, имеет не душевные, а телесные причины. Вы меня понимаете?

«Да, понимаю; но не могу это соединить с другим моментом, психологическим».

Ну, это все-таки можно сделать, если только принять в расчет сложность живой субстанции. В чем мы усматриваем сущность невроза? В том, что Я, высшая организация душевного аппарата, возникшая под влиянием внешнего мира, не в состоянии выполнять свою функцию посредника между Оно и реальностью, что по причине своей слабости оно удаляется от влечений Оно и за это вынуждено терпеть последствия этого отказа в форме ограничений, симптомов и безуспешных реактивных образований.

Такая слабость Я у всех нас обычно имеется в детстве, поэтому переживания самого раннего детства приобретают столь большое значение для дальнейшей жизни. При чрезвычайной загруженности этого детства - за несколько лет мы должны пройти огромную дистанцию развития от первобытного человека из каменного века до участника сегодняшней культуры и при этом, в частности, отразить импульсы влечения раннего периода сексуальности - наше Я находит себе убежище в вытеснениях и подвергается детскому неврозу, осадок которого оно приносит с собой в зрелую жизнь в качестве диспозиции к более позднему нервному заболеванию. Теперь все зависит от того, как обойдется судьба с этим подросшим существом. Если жизнь станет слишком суровой, а просвет между требованиями влечения и возражениями реальности слишком большим, то Я может потерпеть неудачу в своих усилиях примирить то и другое, причем тем скорее, чем больше оно стеснено привнесенной инфантильной диспозицией. В таком случае процесс вытеснения повторяется, влечения вырываются из-под власти Я, посредством регрессии создают себе замещающее удовлетворение, а бедное Я становится беспомощно невротическим. 

Давайте придерживаться лишь этого: узловым пунктом и центром вращения всей ситуации является относительная сила организации Я. Тогда нам легко дополнить наш этиологический обзор. В качестве нормальных, так сказать, причин нервозности мы уже знаем детскую слабость Я, задачу преодоления ранних импульсов сексуальности и воздействия скорее случайных детских переживаний. Но не может ли быть так, что определенную роль играют и другие моменты, относящиеся ко времени до детской жизни? Например, врожденная сила и необузданность жизни влечений в Оно, которые с самого начала ставят Я слишком сложные задачи? Или особая слабость развития Я, возникшая по неизвестным причинам? Само собой разумеется, эти моменты должны приобрести этиологическое значение, в некоторых случаях первостепенное. Мы всякий раз должны считаться с силой влечения в Оно; там, где она чрезмерно развита, перспективы нашей терапии плохи. Пока еще мы слишком мало знаем о причинах задержки в развитии Я. Таким образом, это были бы случаи невроза с конституциональной, по сути, основой. Пожалуй, без какого-либо такого конституционального, врожденного способствования невроз не возникнет.

Если, однако, относительная слабость Я - решающий момент в возникновении невроза, то должно быть возможным также и то, что более позднее соматическое заболевание порождает невроз, если только оно способно привести к ослаблению Я. И это опять-таки происходит во многих случаях. Такое соматическое нарушение может затронуть жизнь влечений в Оно и настолько увеличить силу влечения, что Я уже с нею не справится. Нормальным прототипом таких процессов было бы, например, изменение у женщины вследствие нарушений менструации и менопаузы. Или общее физическое заболевание, тем более органическое заболевание центральной нервной системы, вредно воздействует на условия питания душевного аппарата, принуждает его ослабить свою функцию и отказаться от своих более сложных видов деятельности, к которым относится обеспечение организации Я. Во всех этих случаях возникает приблизительно та же самая картина невроза; невроз всегда имеет один и тот же психологический механизм, но, как нам известно, самую разную, зачастую очень сложную этиологию.

Боюсь, Вы заходите чересчур далеко. То, что мы обсуждали, имело отношение к патологии, в случае анализа речь идет о терапевтическом методе. Я соглашаюсь, нет, я требую, чтобы в каждом случае, который принимается во внимание для анализа, врач прежде всего ставил диагноз. Огромное множество неврозов, которыми мы занимаемся, к счастью, имеют психогенную природу и не внушают подозрения на патологию. Если врач констатировал это, то он спокойно может предоставить лечение аналитику-дилетанту. В наших аналитических обществах всегда делалось именно так. Благодаря тесному контакту между врачами и не врачами, состоящими членами общества, чуть ли не полностью удалось избежать ошибок, которых следует опасаться. Затем существует еще и второй случай, когда аналитик должен призвать на помощь врача. В ходе аналитического лечения могут появляться - чаще всего физические - симптомы, при которых возникают сомнения, нужно ли связывать их с неврозом или их следует отнести к независящему от него органическому заболеванию, проявляющемуся в виде расстройства. Решать это опять-таки должен врач.

«Стало быть, аналитик-дилетант также и во время анализа не может обойтись без врача. Это еще один аргумент против его пригодности».

Нет, из этой возможности нельзя создавать аргумент против аналитика-дилетанта, ибо в аналогичном случае врач-аналитик повел бы себя точно так же.

«Я этого не понимаю».

Дело в том, что существует техническое предписание: если во время лечения появляются такие неясные симптомы, аналитику не следует подвергать их своей собственной оценке, а он должен проконсультироваться у постороннего врача, скажем, у терапевта, даже если он сам - врач и по-прежнему доверяет своим медицинским познаниям.

«И почему же имеется подобное предписание, которое кажется мне излишним?»

Оно нелишнее и даже имеет несколько обоснований. Во-первых, нехорошо объединять органическое и психическое лечение в одних руках, во-вторых, из-за отношения переноса для аналитика может оказаться нецелесообразным исследовать больного физически, и, в-третьих, у аналитика имеются все основания усомниться в своей беспристрастности, поскольку его внимание направлено, прежде всего, на психические моменты.

«Теперь Ваше позиция в отношении дилетантского анализа становится мне понятной. Вы настаиваете на том, что должны быть аналитики-дилетанты. Но поскольку Вы не можете оспаривать их недостаточность для решения своей задачи, Вы сносите в одно место все, что может служить оправданием и льготными условиями их существования. Но я вообще не понимаю, зачем нужны аналитики-дилетанты, которые могут быть разве что терапевтами второго сорта. Я могу, если угодно, не принимать во внимание нескольких дилетантов, которые обучились анализу, но новых создавать не нужно, а учебные институты должны взять на себя обязательство больше не принимать дилетантов для обучения».

Я соглашусь с Вами, если удастся показать, что это ограничение отвечает всем интересам. Признайте, что эти интересы троякого рода - интересы больных, интересы врачей и - last not least[31] - интересы науки, которые включает в себя интересы всех будущих больных. Рассмотрим три этих пункта?

Больным безразлично, кем является аналитик - врачом или нет, если только исключена опасность неверной оценки его состояния в результате потребовавшейся врачебной экспертизы до начала лечения и при определенных случаях во время него. Для него гораздо важнее, чтобы аналитик обладал личными качествами, которые делают его достойным доверия, и что он приобрел те знания и умения, а также тот опыт, которые единственно позволяют ему исполнить свою задачу. Можно было бы подумать, что авторитету аналитика должно вредить, если пациенту известно, что аналитик - не врач и в некоторых ситуациях не может обойтись без поддержки врача. Само собой разумеется, мы никогда не отказались информировать пациентов о квалификации аналитика и смогли убедится, что сословные предрассудки никакого отклика у них не находят, что они готовы приступить к лечению, какой бы стороной оно им ни предоставлялось, что, впрочем, уже давно немало обижало врачей. К тому же аналитики-дилетанты, которые сегодня проводят анализ, не являются какими угодно, любыми, неизвестно откуда взявшимися людьми; это - лица, имеющие академическое образование, доктора философии, педагоги, а также отдельные женщины, обладающие большим жизненным опытом и незаурядными личными качествами. Анализ, которому должны подвергаться все кандидаты аналитического учебного института, одновременно является наилучшим способом разобраться в своей личной пригодности Для осуществления деятельности, предъявляющей к ним многие требования. 

Теперь об интересах врачей. Мне не верится, что от присоединения психоанализа к медицине будет польза. Обучение медицине продолжается теперь уже пять лет, сдача последних экзаменов приходится на шестой год. Каждые несколько лет появляются новые требования к студентам, без выполнения которых его подготовленность к предстоящей работе должна быть объявлена недостаточной. Доступ к врачебной профессии весьма затруднен, занятие ею и не приносит ни большого удовлетворения, ни большой выгоды. Если выдвинуть, несомненно, полноправное требование, чтобы врач был знаком еще и с душевной стороной болезни, и поэтому расширить медицинское обучение за счет подготовки к анализу, то это будет означать дальнейшее увеличение учебного материала и, соответственно, продление срока учебы. Не знаю, будут ли довольны врачи таким следствием из своих притязаний на психоанализ. Но его едва ли можно отвергнуть. И это в то время, когда материальные условия существования для сословий, из которых рекрутируются врачи, настолько ухудшились, что молодое поколение считает необходимым как можно скорее самостоятельно себя обеспечивать.

Но, возможно, Вы не хотите перегружать обучение медицине подготовкой к аналитической практике и считаете более целесообразным, чтобы будущие аналитики озаботились необходимым образованием только после завершения своих медицинских занятий. Вы можете сказать, что этим вызванная потеря времени практически ничего не значит, поскольку молодой человек в возрасте до тридцати лет никогда все же не будет пользоваться у пациента доверием, которое является условием оказания душевной помощи. На это, однако, можно было бы возразить, что и новоиспеченный врач занимающийся телесными недугами, не должен считаться рассчитывать на слишком большое уважение у больных и что молодой аналитик очень хорошо мог бы заполнить свое время, работая в психоаналитической поликлинике под контролем опытных практиков.

Однако более важным мне кажется то, что этим предложением Вы ратуете за непроизводительную трату сил, которая в наши тяжелые времена действительно не может найти никакого экономического оправдания. Хотя аналитическое образование пересекается с врачебной подготовкой, но не включает ее и в нее не входит. Если бы - что, вероятно, сегодня звучит пока фантастически - можно было бы основать психоаналитический институт, то в нем нужно было бы обучить многому из того, чему обучают на медицинском факультете: наряду с глубинной психологией, которая всегда оставалась бы главным разделом, введению в биологию, в как можно большем объеме сведениям о сексуальной жизни, знакомству с картинами болезни психиатрии. С другой стороны, аналитические занятия включали бы в себя также предметы, которые чужды врачу и с которыми он в своей деятельности не встречается: историю культуры, мифологию, психологию религии и литературоведение. Не ориентируясь в этих областях, аналитик не сможет понять значительную часть своего материала. Для этого он не сможет воспользоваться для своих целей основной массой того, чему обучает медицинская школа, - как знанием костей предплюсны, так и знанием строения углеводородов, направления нервных волокон мозга, всем, что узнала медицина о бациллярных возбудителях болезни и борьбе с ними, о реакциях сукровицы и о новообразованиях в тканях; все это, несомненно, само по себе необычайно ценно, но для него все же совершенно несущественно, нисколько его не касается, это знание ни напрямую не поможет ему понять и вылечить невроз, ни будет способствовать заострению тех интеллектуальных способностей, к которым его деятельность предъявляет набольшие требования. Очень похоже обстоит дело в том случае, когда врач обращается к другой медицинской специальности, например, к стоматологии. Также и тогда он не может воспользоваться многими знаниями, по которым ему приходилось сдавать экзамен, и должен многое изучить, к чему школа его не готовила. И все же два этих случая нельзя приравнивать. Также и для стоматологии важные представления о патологии - учения о воспалении, нагноении, омертвении, о взаимодействии органов тела - сохраняют свое значение; аналитика же его опыт ведет в другой мир с другими феноменами и другими законами: как бы ни старалась философия не обращать внимания на пропасть между телесным и душевным, для нашего опыта и для наших практических усилий она продолжает существовать.

Несправедливо и нецелесообразно заставлять человека, желающего избавить другого от мук фобии или навязчивого представления, идти окольным путем через обучение медицине. Да это и не будет иметь успеха, если вообще не приведет к подавлению анализа. Представьте себе ландшафт, где к некоему наблюдательному пункту ведут два пути, один - короткий и прямой, другой - длинный, извилистый и окольный. Короткий путь Вы пытаетесь преградить табличкой с запрещающей надписью, быть может, потому, что он проводит мимо нескольких цветочных клумб, которые Вам хочется сохранить. В таком случае у Вас есть шансы, что с Вашим запретом будут считаться, если короткий путь крутой и трудный, тогда как более длинный плавно ведет наверх. Если же дело обстоит иначе и, наоборот, окольный путь более затруднительный, то Вы можете легко догадаться о пользе Вашего запрета и о судьбе Ваших цветочный клумб. Боюсь, что Вам точно так же не сможете принудить дилетантов изучать медицину, как мне удастся подвигнуть врачей обучаться анализу. Ведь и Вы тоже знаете человеческую натуру.

«Если Вы правы, что аналитическое лечение нельзя проводить без специального образования, но что медицинское обучение не выдержит избыточной нагрузки, связанной с подготовкой к нему, и что медицинские знания большей частью излишни для аналитика, то куда мы тогда придем с достижением идеальной личности врача, который должен справляться со всеми задачами своей профессии?»

Я не могу предсказать, каким будет выход из этого затруднительного положения, да и не уполномочен его указывать. Я вижу только две вещи, во-первых, что анализ для Вас является затруднением, и было лучше всего, если бы он не существовал вовсе - несомненно, невротик тоже является затруднением, - и, во-вторых, что пока учитывают все интересы, когда врачи решают терпеть класс терапевтов, которые берутся за трудоемкое лечение столь необычайно часто встречающихся психогенных неврозов и для блага этих больных остаются в постоянном контакте с ними.

«Это Ваше последнее слово в этом вопросе или Вы можете сказать что-то еще?»

Разумеется, я хотел бы учесть еще и третий интерес, интерес науки. То, что я здесь должен сказать, мало затронет Вас, тем больше это значимо для меня.

Мы отнюдь не считаем желательным, чтобы психоанализ оказался поглощен медициной и нашел затем свое окончательное место в учебнике психиатрии, в главе «Терапия», наряду с такими методами, как гипнотическая внушение, аутосуггестия, убеждение, которые, пользуясь нашим невежеством, обязаны своим недолговечным воздействием инертности и трусости человеческих масс. Он заслуживает лучшей судьбы и, надо надеяться, будет ее иметь. В качестве «глубинной психологии», учение о психически бессознательном, он может стать необходимым для всех наук, которые занимаются историей возникновения человеческой культуры и ее великих институтов - искусства, религии и общественного устройства. Я думаю, что уже к настоящему времени она оказала этим наукам значительную помощь в решении их проблем, но это - всего лишь небольшой вклад по сравнению с тем, чего можно будет достичь, когда ученые, занимающиеся историей культуры, психологией религии, языковеды и т. д. научатся самостоятельно обращаться с предоставленным в их распоряжение новым средством исследования. Использование анализа для терапии неврозов является лишь одним из возможных его применений; быть может, будущее покажет, что оно не является самым важным. Во всяком случае, было бы несправедливо ради одной области применения жертвовать всеми другими просто из-за того, что эта область применения соприкасается с кругом интересов врачей.

Ибо здесь развертывается еще одна взаимосвязь, в которую нельзя вмешаться, не нанеся вреда. Если представители различных гуманитарных наук должны обучиться психоанализу, чтобы применять его методы и подходы к своему материалу, то окажется недостаточным придерживаться результатов, изложенных в аналитической литературе. Они должны будут научиться понимать анализ единственным открытым для этого путем - если они сами подвергнуться анализу. Таким образом, к невротикам, которые нуждаются в анализе, добавился бы второй класс людей, которые принимают анализ по интеллектуальным мотивам, но которые, несомненно, наряду с этим будут приветствовать достигнутое повышение своей дееспособности. Для проведения этих анализов требуется некоторое количество аналитиков, для которых возможные познания в медицине будут иметь совершенно ничтожное значение. Но эти люди - назовем их обучающими аналитиками - должны получить особенно хорошее образование. Если не хочешь, чтобы оно у них захирело, то нужно предоставлять им возможность накапливать опыт на материале поучительных и показательных случаев, а так как здоровые люди, у которых отсутствует также мотив любознательности, анализу не подвергаются, то это опять-таки могут только невротики, в работе с которыми - под тщательным контролем - обучающие аналитики готовят себя к последующей, неврачебной деятельности. Но все это требует определенной свободы действий и не терпит никаких мелочных ограничений.

Наверное, Вы не верите в эти чисто теоретические интересы психоанализа или не хотите признать их влияние на практический вопрос дилетантского анализа. Тогда позвольте мне Вам напомнить, что существует еще и другая область применения психоанализа, которая выходит за пределы закона о шарлатанстве и на которую едва ли будут претендовать врачи. Я имею в виду его применение в педагогике. Если ребенок начинает проявлять признаки нежелательного развития, становится плаксивым, упрямым и невнимательным, то педиатр и даже школьный врач ничего не смогут для него сделать, даже в таком случае, если ребенок продуцирует отчетливые нервные явления, такие, как нерешительность, отсутствие аппетита, рвота, нарушение сна. Лечение, сочетающее аналитическое воздействие с воспитательными мерами, проводится лицами, которые не чураются выяснить условия детской жизни и умеют найти доступ к душевной жизни ребенка; оно осуществляет и то, и другое - устраняет нервные симптомы и сводит на нет начинающееся изменение характера. Благодаря пониманию нами значения зачастую неприметных детских неврозов как предрасположения к тяжелым заболеваниям в дальнейшей жизни эти детские анализы выступают для нас превосходным способом профилактики. Бесспорно, еще существуют враги анализа; я не знаю, какие средства имеются в их распоряжении, чтобы воспрепятствовать также и деятельности этих педагогических аналитиков или аналитических педагогов, а также считаю это не столь уж возможным. Но, разумеется, не следует вести себя слишком самоуверенно.

Впрочем, если вернуться к нашему вопросу об аналитическом лечении взрослых нервнобольных, то также и здесь мы еще не исчерпали все точки зрения. Наша культура оказывает на нас почти невыносимое давление, она требует корректива. Будет ли слишком фантастическим ожидать, что психоанализ, несмотря на свои затруднения, может быть призван подготавливать людей к подобному коррективу? Быть может, какому-нибудь американцу еще раз придет в голову мысль потратить часть денег на то, чтобы аналитически обучить social workers[32] своей страны и сделать из них труппу помощи для преодоления культурных неврозов.

«Ага, новый вид армии спасения.»

Почему бы и нет, ведь наша фантазия всегда работает по образцам. Поток любознательных, который затем хлынет в Европу, должно быть, минует Вену, ибо здесь аналитическое развитие, наверное, зачахнет из-за ранней травмы запрета. Вы улыбаетесь? Я говорю это не для того, чтобы Вас подкупить, конечно же, нет. Я знаю, что Вы мне не верите, не могу Вам также ручаться за то, что так это и будет. Ноя знаю одно. Не так важно, к какому решению Вы придете в вопросе о дилетантском анализе. Оно может иметь локальное действие. Но то, что действительно важно, внутренние возможности развития психоанализа, все же нельзя ухватить предписаниями и запретами.