1926. Торможение, симптом и тревога. Hemmung, Symptom und Angst.

Фрейд Зигмунд

Торможение, симптом и тревога

(1926 [1925])

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

ИЗДАТЕЛЕЙ

Издания на немецком языке:

1926 Лейпциг, Вена и Цюрих, Международное психоаналитическое издательство. 13,6 страниц. 1926 G. S., т. 11, 21-115. 1931   Neurosenlehre und Technik, 205-299. 1948 G. W., т. 14, 111-205.

Эта книга была написана в июле 1925 года, в декабре того же года переработана еще раз, а в феврале следующего опубликована. Обсуждаемые в ней темы представляют собой широкое поле, разбитое на многочисленные участки, и имеются признаки того, что Фрейду стоило немалых трудов собрать их в единое целое. Так, например, один и тот же предмет в разных местах нередко обсуждается очень похожими словами. Несмотря на важные побочные темы, в центре, несомненно, стоит проблема тревоги. Эта проблема постоянно интересовала Фрейда с самого начала его психологических исследований, а его взгляды на определенные аспекты тревоги с течением времени существенно изменились. Поэтому, наверное, будет небезынтересно в общих чертах обрисовать историю некоторых наиболее важных таких изменений.

(а) Тревога как преобразованное либидо

Фрейд впервые соприкоснулся с проблемой тревоги при исследовании «актуальных неврозов»; самые ранние размышления на эту тему содержатся в его первой работе о неврозе страха (18956), в данном томе с. 27 и далее. Все еще находясь под сильным влиянием неврологических исследований, Фрейд прилагал все свои силы к тому, чтобы в физиологических терминах выразить также и психологические факты. Опираясь на идеи Фехнера, он постулировал, в частности, «принцип константности», согласно которому нервная система обладает тенденцией редуцировать имеющуюся сумму возбуждения или, по меньшей мере, сохранять ее постоянной. После того как им было сделано клиническое наблюдение, что в случаях невроза страха всегда можно было констатировать также нарушения отвода сексуального напряжения, ему казался совершенно естественным вывод, что накопившееся возбуждение стремится проложить путь вовне посредством преобразования в тревогу. Он это рассматривал как чисто физический процесс без каких-либо психических детерминант.

Но тревога, встречающаяся при фобиях и неврозах навязчивости, с самого начала представляла особую проблему, ибо в этих случаях нельзя было исключать участия психических факторов. Однако также и здесь Фрейд дал тревоге сходное объяснение. Правда, причина накопления не отведенного возбуждения при психоневрозах — психическая: вытеснение. Но что касается дальнейших событий, то все происходит так же, как при актуальных неврозах: накопленное возбуждение (или либидо) непосредственно преобразуется в тревогу.

Этого представления Фрейд придерживался примерно тридцать лет и неоднократно его высказывал. Так, например, в 1920 году в примечании к четвертому изданию «Трех очерков по теории сексуальности» (1905^) (глава «Нахождение объекта» в третьем очерке) он по-прежнему писал: «То, что невротическая тревога происходит из либидо, представляет собой продукт его превращения, относится, следовательно, к нему, как уксус к вину, является одним из самых значительных результатов психоаналитического исследования». И только в представленной здесь работе Фрейд отказался от столь долго отстаиваемой теории. Теперь он рассматривал тревогу уже не как преобразованное либидо, а как протекающую по определенной схеме реакцию на ситуации опасности. Но даже и здесь он по-прежнему утверждал (см. с. 281): вполне возможно, что в случае невроза страха «именно излишек неиспользованного либидо находит свой отвод в развитии тревоги». Несколько лет спустя он отказался и от этого последнего остатка старой теории. В «Новом цикле лекций по введению в психоанализ» (1933а), 32-я лекция (Studienausgabe, т. 1, с. 528), он писал, что также и при неврозе страха возникающая тревога является реакцией на травматическую ситуацию: «То, что само либидо превращается при этом в тревогу, мы больше уже утверждать не будем».

(б) Реальная тревога и невротическая

Независимо от своей теории, что невротическая тревога представляет собой исключительно преобразованное либидо, Фрейд с самого начала упорно придерживался мнения, что между тревогой как реакцией на внешние опасности и тревогой, возникающей в ответ на опасность со стороны влечения, существует тесная связь. Это отчетливо выражено в первой работе, посвященной неврозу страха (1895Л), с. 46 выше. Фрейд развивал эту позицию, прежде всего в связи с фобиями, во многих более поздних работах, например, в 25-й лекции (1916—1917). И тем не менее до тех пор, пока Фрейд придерживался взгляда, что при актуальных неврозах тревога возникает непосредственно из либидо, утверждать тождественность тревоги в двух этих случаях было сложно. Когда он отказался от этого представления и ввел различие между автоматической тревогой и тревогой как сигналом, ситуация прояснилась, и уже не было никакого основания для того, чтобы усматривать родовое отличие невротической тревоги от реальной.

(в) Травматическая ситуация и ситуация опасности

Непосредственным детерминантом автоматической тревоги является возникновение травматической ситуации с ядерным переживанием беспомощности, которую испытывает Я в связи с накоплением возбуждения внешнего или внутреннего происхождения и которое оно не может переработать (см. с. 277—278 и с. 303 ниже). Тревога «как сигнал» — это ответ Я на угрожающую травматическую ситуацию. Такая угроза создает ситуацию опасности. Опасности, исходящие изнутри, меняются с фазами развития жизни (с. 286—287), однако они имеют общую особенность, а именно отделение от объекта любви, утрату объекта любви или потерю его любви (с. 290), которые могут привести к накоплению от неисполненных желаний и тем самым к переживанию беспомощности. Специфическими опасностями, способными порождать травматическую ситуацию в разном возрасте, являются: рождение, утрата материнского объекта, утрата пениса, потеря любви объекта, потеря любви Сверх-Я.

(г) Тревога как сигнал

Применительно к неудовольствию в целом это представление можно обнаружить уже в очень ранних идеях Фрейда; оно восходит к периоду его дружбы с Флиссом и тесно связано с мнением Фрейда, что мышление благодаря своей деятельности редуцирует развитие аффекта до того минимума, который необходим для вызывания сигнала. В работе «Бессознательное» (1915^) это представление применяется уже к тревоге; точно так же в 25-й лекции по введению в психоанализ о состоянии «тревожной готовности» говорится, что оно поставляет «сигнал», чтобы предупредить возникновение сильной тревоги (Studienausgabe, т. 1, с. 382). Отсюда уже нетрудно было перейти к предельно ясному изложению этой темы в настоящей работе (в которой, впрочем, сначала это понятие опять-таки вводится как сигнал «неудовольствия», с. 238, и только затем как сигнал «тревоги»).

(д) Тревога и рождение

Чем же определяется форма, в которой возникает тревога? Также и этот вопрос обсуждается уже в ранних работах Фрейда. Сначала Фрейд рассматривал (в соответствии со своим пониманием тревоги как преобразованного либидо) наиболее явные симптомы тревоги — сбившееся дыхание и сердцебиение — как элементы коитуса, которые, поскольку нормальные пути отвода возбуждения преграждены, проявляются в изолированной, обостренной форме. Ср. первую работу, посвященную неврозу страха (с. 46 выше) и историю болезни «Доры» (1905с/ [1901], с. 149 выше). Неясно, как все это согласуется с общими представлениями Фрейда об аффективном выражении, которые в конечном счете, несомненно, восходят к Дарвину. В »Этюдах об истерии» (lS95d) он вспоминает теорию Дарвина, что выражение душевных переживаний «состоит из первоначально рациональных и целесообразных действий». Гораздо позднее, в 25-й лекции (Studienausgabe, т. 1, с. 383), он снова поднимает этот вопрос и подчеркивает, что «ядром» аффекта, по его мнению, является «повторение определенного значимого переживания». Он возвращается к объяснению, которое он нашел для истерических припадков (1909я, с. 201-202 данного тома), что они представляют собой оживления детских переживаний. В качестве заключения он добавляет: «Стало быть, истерический припадок сопоставим с новообразованным индивидуальным аффектом, нормальный аффект — с выражением общей, ставшей наследием истерии». В настоящей работе он почти в тех же словах повторяет эту теорию (с. 239 и с. 274).

Какую бы роль ни играла эта теория аффекта в ранних объяснениях Фрейдом форм тревоги, она в любом случае оставалась важной для его нового объяснения, которое им впервые было дано в примечании, добавленном ко второму изданию (1909) «Толкования сновидений» [1900а, в конце главы VI (Д)]. Он упоминает фантазии о жизни в материнской утробе и продолжает (выделяя курсивом): «Впрочем, акт рождения представляет собой первое переживание тревоги и вместе с тем источник и прообраз аффекта тревоги». От этой гипотезы он так никогда и не отказался. Он отвел ей значительное место в первой работе, посвященной психологии любви (1910/;). Также и в 25-й лекции (там же) рассматривается взаимосвязь между'тревогой и рождением-, равно как и в работе «Я и Оно» (19236), где Фрейд ближе к концу говорит о «первом состоянии огромной тревоги при рождении». Тем самым мы подошли к тому времени, когда была опубликована книга Отто Ранка «Травма рождения» (1924).

Эта книга представляет собой нечто гораздо большее, чем просто заимствование объяснения, найденного Фрейдом для форм тревоги. Напротив, Ранк утверждает, что все последующие приступы тревоги — это попытки «отреагировать» первоначальную травму рождения. Аналогичным образом Ранк объясняет все неврозы, при этом он попутно развенчивает эдипов комплекс и предлагает реформу терапевтической техники с целью преодоления травмы рождения. Первое время в своих публикациях Фрейд позитивно оценивал книгу Ранка. Однако в представленной здесь работе он радикально и окончательно меняет свою точку зрения. Вместе с тем отклонение взглядов Ранка побудило Фрейда пересмотреть свои собственные воззрения, и в результате появилась работа «Торможение, симптом и тревога».

Фрейд З.

1926. Торможение, симптом и тревога.

При описании патологических феноменов наше словоупотребление позволяет нам различать симптомы и торможение, но большого значения этому различию оно не придает. Если бы нам не встречались случаи болезни, о которых мы должны сказать, что они демонстрируюттолькоторможения, но несимптомы, и еслибы нам не захотелось узнать, в чем состоит условие этого, то мы едва ли проявили бы интерес к разграничению понятий торможения и симптома.

То и другое не взросли на одинаковой почве. Торможение имеет особое отношение к функции и не обязательно означает нечто патологическое, также и нормальное ограничение функции можно назвать ее торможением. И наоборот, симптом — это обязательно признак болезненного процесса. Поэтому симптомом может быть также и торможение. В таком случае словоупотребление поступает следующим образом: о торможении говорится там, где налицо простое снижение функции, а о симптоме — там, где речь идет о необычном ее изменении или о новообразовании. Во многих случаях кажется, что позитивная или негативная сторона процесса выделяется произвольно, а его результат обозначается как симптом или как торможение. Все это действительно малоинтересно, и постановка вопроса, из которой мы исходили, оказывается малопродуктивной.

Поскольку в понятийном отношении торможение столь тесно связано с функцией, можно прийти к идее исследовать различные функции Я на предмет того, в каких формах выражается их нарушение при отдельных невротических патологиях. Для этого сравнительного исследования мы выберем сексуальную функцию, принятие пищи, локомоцию и профессиональную работу.

а) Сексуальная функция подвергается самым разнообразным нарушениям, большинство из которых демонстрирует свойство простых торможений. Их можно объединить понятием психической импотенции. Осуществление нормального сексуального акта предполагает очень сложную последовательность событий, и нарушение может произойти в любом ее месте. У мужчины главные станции торможения таковы: отвращение либидо от начала процесса (психическое неудовольствие), отсутствие физической подготовки (отсутствие эрекции), сокращение акта (ejaculatio praecox), которое точно так же можно описать как позитивный симптом, удерживание его от естественного завершения (отсутствие эякуляции), ненаступление психического эффекта (ощущения удовольствия при оргазме). Другие нарушения возникают из-за связи функции с особыми условиями извращенной или фетишистской природы.

Мы не можем обойти стороной отношение торможения к тревоге. Некоторые торможения, очевидно, представляют собой отказы от функции, поскольку при их осуществлении развилась бы тревога. Непосредственный страх перед сексуальной функцией часто встречается у женщины; мы относим его к истерии; точно также защитный симптом отвращения, который первоначально возникает как последующая реакция на пассивно пережитый половой акт, позднее появляется при его представлении. Также и большое количество навязчивых действий оказываются мерами предосторожности и предотвращения сексуального переживания, то есть имеют фо-бическую природу.

Здесь мы не очень далеко продвигаемся в своем понимании; можно только отметить: для того чтобы нарушить функцию, используются очень разные методы: 1) простое отвращение либидо, которое, по-видимому, скорее всего приводит к тому, что мы называем торможением в чистом виде, 2) ухудшение осуществления функции, 3) его затруднение вследствие особых условий и его модификация в результате отвлечения на другие цели, 4) его предупреждение при помощи защитных мер, 5) его прерывание посредством развития тревоги, когда никаких других помех больше не существует, наконец 6) последующая реакция, выражающая протест против этого и стремящаяся отменить случившееся, если функция все же стала осуществляться.

б) Самым частым нарушением функции приема пиши является отвращение к еде из-за отведения либидо. Нередко также встречается усиление аппетита; навязчивое стремление принимать пишу, обусловленное страхом перед голодной смертью, исследовано недостаточно. В качестве истерической защиты от приема пищи нам известен симптом рвоты. Отказ от приема пищи вследствие страха относится к психотическим состояниям (бред отравления).

в) Локомоция при некоторых невротических состояниях тормозится неудовольствием от ходьбы и ощущением слабости в ногах при ходьбе, истерическое ограничение пользуется моторным параличом двигательного аппарата или создает специализированное устранение этой его функции (абазия). Особенно характерны затруднения локомоции в результате включения определенных условий, при невыполнении которых появляется страх (фобия).

г) Торможение в работе, которое так часто в качестве изолированного симптома становится объектом лечения, демонстрирует нам уменьшение удовольствия, или снижение качества работы, или реактивные проявления, такие, как утомление (головокружение, рвота), если человека заставляют продолжать работать. Истерия вынуждает прекращение работы через создание органических и функциональных параличей, наличие которых несовместимо с выполнением работы. Невроз навязчивости нарушает работу вследствие постоянного отвлечения и потери времени из-за включающихся приостановок и повторений.

Мы могли бы распространить этот обзор и на другие функции, но не вправе ожидать, что при этом достигнем большего. Мы не вышли бы за поверхность явлений. Решимся поэтому принять точку зрения, которая в понятии торможения уже не оставляет много загадочного. Торможение — это выражение ограничения функции Я, которое само может иметь самые разные причины. Некоторые из механизмов этого отказа от функции и общая его тенденция нам хорошо известны.

В специализированных торможениях распознать тенденцию легче. Если игра на пианино, письмо и даже ходьба подвергаются невротическому торможению, то анализ показывает нам, что причина этого — чрезмерная эротизация органов, задействованных в осуществлении данных функций, то есть пальцев и ног. В общем и целом мы пришли к пониманию того, что функция Я какого-либо органа повреждается, если возрастает его эрогенность, сексуальное значение. В таком случае он ведет себя так, — если позволить себе несколько гротескное сравнение, — как кухарка, которая не хочет больше трудиться у плиты, потому что хозяин дома вступил с нею в любовные отношения. Если процесс писания, состоящий в том, из трубки вытекает жидкость на часть белой бумаги, приобрел символическое значение коитуса, или если ходьба стала символической заменой тяжелой поступи по телу земли-матери, то тогда то и другое, писание и ходьба, не совершаются, потому что дело обстоит так, как если бы выполнялось запретное сексуальное действие. Я отказывается от этих причитающихся ему функиий, чтобы не предпринимать нового вытеснения, чтобы избежать конфликта с Оно.

Другие торможения происходят, очевидно, на службе самонаказания, в том числе и в профессиональной деятельности. Я не может делать эти вещи, поскольку они принесли бы ему пользу и успех, что запрещено строгим Сверх-Я. Тогда Я отказывается и от этих достижений, чтобы не оказаться в конфликте с Сверх-Я.

Более общие торможения Я подчиняются другому, простому, механизму. Если Я обременено психической задачей особой тяжести, например, печалью, широкомасштабным подавлением аффекта, необходимостью сдерживать постоянно возникающие сексуальные фантазии, то тогда имеющаяся в его распоряжении энергия настолько оскудевает, что оно вынуждено ограничивать ее затраты сразу во многих местах, подобно спекулянту, который иммобилизовал свои деньги в разного рода предприятиях. Недавно мне довелось наблюдать поучительный примертакого интенсивного общего торможения у одного больного неврозом навязчивости, который впадал в парализующую усталость, длившуюся от одного до нескольких дней, по таким поводам, которые определенно должны были бы вызывать приступ ярости. Отсюда должен быть найден также путь к пониманию общего торможения, которым характеризуются депрессивные состояния, в том числе самое тяжелое из них — меланхолия.

Итак, в заключение о торможениях можно сказать, что они представляют собой ограничения функций Я, обусловленные либо осторожностью, либо оскудением энергии. Теперь нетрудно понять, чем торможение отличается от симптома. Симптом уже нельзя описать как процесс, происходящий в Я.

II

Основные черты симптомообразования давно изучены и, надо надеяться, обсуждены неопровержимым образом¹. Симптом — это признак и замена не состоявшегося удовлетворения влечения, результат процесса вытеснения. Вытеснение исходит от Я, которое, возможно, по поручению Сверх-Я, не хочет участвовать в катекси-се влечения, стимулируемом в Оно. Вследствие вытеснения Я достигает того, что представление, которое было носителем нежелательного побуждения, удерживается от осознания. Анализ часто доказывает, что оно сохранялось в качестве бессознательного образования. Пока все было ясно, но вскоре начинаются неразрешенные трудности.

В наших предыдущих описаниях процесса при вытеснении энергично подчеркивался успех удержания от сознания², но в других пунктах допускалось сомнение. Возникает вопрос: какова судьба импульса влечения, активированного в Оно, который нацелен на удовлетворение? Ответ не был прямым, он гласил, что в результате процесса вытеснения ожидаемое удовольствие, получаемое при удовлетворении, превращается в неудовольствие, и в таком случае мы оказались перед проблемой, каким образом неудовольствие может быть результатом удовлетворения влечения. Мы надеемся прояснить положение вещей, указав на то, что процесс возбуждения, намеревавшийся произойти в Оно, вследствие вытеснения вообще не осуществляется, что Я удается его приостановить или отклонить. В таком случае загадка «превращения аффекта» при вытеснении отпадает сама собой³. Но тем самым мы признали за Я, что оно способно оказывать такое значительное влияние на процессы в Оно, и должны понять, в результате чего для него становится возможным такое удивительное проявление власти.

¹  [См., например, «Три очерка по теории сексуальности» (1905</), очерк I (4), в частности третий абзац; Studietwusgabe, т. 5, с. 72-73.)

²  [Ср. утверждение в начале работы «Вытеснение» (\9\5d), Studienausgabe, т. 3, с. 108.]

³ [Этот вопрос обсуждается в истории болезни «Доры» (1905е), выше, с. 106.j

Я думаю, что это влияние выпадает на долю Я вследствие его тесных отношений с системой восприятия, которые даже составляют его сущность и стали причиной его дифференциации от Оно. Функция этой системы, которую мы назвали В—Сз, связана с феноменом сознания'; она воспринимает не только внешние, но и внутренние возбуждения и посредством ощущений удовольствия и неудовольствия, которые поступают оттуда, пытается управлять всем ходом психического события в духе принципа удовольствия. Мы склонны изображать Я как бессильное перед Оно, но если Я противится осуществлению влечения в Оно, то ему нужно лишь дать сигнал неудовольствия², чтобы достичь своего намерения с помощью чуть ли не всемогущей инстанции принципа удовольствия. Если эту ситуацию на мгновение рассмотреть изолированно, то мы можем проиллюстрировать ее примером из другой сферы. В некотором государстве определенная клика сопротивляется введению некой меры, выполнение которой отвечало бы наклонностям массы. Затем это меньшинство завладевает прессой, обрабатывает с ее помощью суверенное «общественное мнение» и таким образом добивается того, что намеченное решение не выполняется.

В ответ на это появляются дальнейшие вопросы. Откуда берется энергия, которая используется для создания сигнала неудовольствия? Здесь нам путь указывает идея о том, что защита от нежелательного процесса внутри происходит по схеме защиты от внешнего раздражителя и что Я вырабатывает тот же способ зашиты от внутренней угрозы, что и от внешней. При внешней опасности органическое существо предпринимает попытку бегства, оно прежде всего лишает катексиса восприятие опасного; позднее оно обнаруживает в качестве более эффективного средства совершение мышечных действий, благодаря которым восприятие опасности, даже если ее не отвергают, становится невозможным, то есть оно предпринимает попытку удалиться из сферы действия опасности. К такой попытке бегства можно приравнять и вытеснение. Я лишает (предсознатель-ного) катексиса подлежащую вытеснению репрезентацию влечения¹ и использует его для высвобождения неудовольствия (тревоги). Проблема, каким образом при вытеснении возникает тревога, не может быть простой; тем не менее мы вправе придерживаться идеи, что Я является непосредственным местом тревоги, и отказаться от прежнего представления, согласно которому катектическая энергия вытесненного побуждения автоматически превращается в тревогу. Если когда-то раньше я и выразился именно так, то я давал феноменологическое описание,а не метапсихологическое.

¹  [Ср. работу «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g), Studienausgabe, т. 3, с. 234.]

²  [См. «Предварительные примечания издателей», с. 230.J

³  [То есть то, что репрезентирует в психике влечение.]

Из сказанного проистекает новый вопрос: возможно ли с экономической точки зрения, чтобы простой процесс отвлечения и отвода, такой, как при отступлении предсознательного катексиса Я, мог порождать неудовольствие или тревогу, которая, согласно нашим предположениям, можетбытьлишьследствием повышенного катексиса. Я отвечаю, что эта причинная связь не должна объясняться экономически — при вытеснении тревога не создается заново, а воспроизводится в качестве аффективного состояния по имеющемуся образу воспоминания. Вместе со следующим вопросом о происхождении этой тревоги — как и аффектов вообще — мы покидаем, однако, неопровержимую психологическую почву и вступаем в смежную область физиологии. Аффективные состояния включаются в душевную жизнь в виде осадков давних травматических переживаний и пробуждаются в аналогичных ситуациях, словно символы воспоминания¹. Я думаю, что не был неправ, приравняв их к поздно и индивидуально приобретенным истерическим припадкам и рассматривая их как нормальные прототипы последних². У человека и родственных ему существ акт рождения как первое индивидуальное переживание тревоги, по-видимому, придает выражению аффекта тревоги характерные черты. Однако мы не должны переоценивать эту взаимосвязь и, признавая ее, оставлять без внимания то, что аффективный символ для ситуации опасности является биологической необходимостью и что он был бы создан в любом случае. Я считаю также неправомерным предполагать, что при каждой вспышке тревоги в душевной жизни происходит нечто равносильное воспроизведению ситуации рождения. Совершенно не ясно, сохраняют ли истерические припадки, которые первоначально являются такими травматическими репродукциями, эту особенность в течение долгого времени.

В другом месте я отмечал, что большинство вытеснений, с которыми нам приходится иметь дело в терапевтической практике, являются случаями последующего вытеснения³. 

¹  [См. прим. 3, с. 54.]

² [См. «Предварительные примечания издателей», с. 231, атакже ниже, с. 274.]

³  [Это обсуждается в работе «Вытеснение» (1915rf, Studienausgabe, т. 3, с. 109.]

Они предполагают ранее произошедшие первичные вытеснения, которые оказывают свое притягательное влияние на новую ситуацию. Об этих задних планах и предварительных ступенях вытеснения пока еще слишком мало известно. Можно легко попасть в опасное положение, переоценивая роль Сверх-Я при вытеснении. В настоящее время нельзя точно сказать, приводитли, скажем, появление Сверх-Я к разграничению первичного вытеснения и последующего. Во всяком случае первые — весьма интенсивные — вспышки тревоги происходят до дифференциации Сверх-Я. Вполне возможно, что количественные моменты, такие, как чрезмерная сила возбуждения и прорыв защиты от раздражителей, являются ближайшими причинами первичных вытеснений.

Упоминание защиты от раздражителей, подобно ключевому слову, возвращает нас к мысли о том, что вытеснения возникают в двух различных ситуациях, а именно — когда нежелательный импульс влечения пробуждается вследствие внешнего восприятия и когда он возникает внутри без такой провокации. К этому различию мы вернемся позднее [с. 294]. Однако защита от раздражителей существует только от внешних раздражителей, но не от внутренних требований влечения.

Пока мы изучаем попытку бегства Я, мы оставляем в стороне симптомообразование. Симптом возникает из импульса влечения, поврежденного вытеснением. Когда Я благодаря восприятию сигнала неудовольствия достигает своего намерения — полностью подавить импульс влечения, мы ничего не знаем о том, как это происходит. Мы учимся только на случаях, которые можно охарактеризовать как не удавшееся — в той или иной степени — вытеснение.

Тогда в общем виде ситуация предстает следующим образом: хотя импульс влечения вопреки вытеснению нашел себе замену, в этой замене он все же оказывается чахлым, смещенным, заторможенным. Он также уже не проявляется и в виде удовлетворения. Если он осуществляется, то никакого ощущения удовольствия не возникает, зато это осуществление приняло характер навязчивости. Но при таком низведении процесса удовлетворения до симптома вытеснение показывает свою власть еще и в другом пункте. Процесс замены по возможности будет держаться в стороне от отвода посредством подвижности; также и там, где это не удается, он должен исчерпаться в изменении собственного тела и не может распространиться на внешний мир; ему запрещено обратиться в действие. Мы понимаем, что при вытеснении Я функционирует, испытывая на себе влияние внешней реальности, и поэтому результат процесса замены отделяет от этой реальности.

Я распоряжается доступом к сознанию, равно как и переходом к действию, направленному против внешнего мира; в вытеснении оно проявляет свою власть в двух направлениях. Репрезентации влечения приходится почувствовать одну сторону выражения его силы, самому импульсу влечения —другую. Здесь уместно спросить себя, как это признание могущественности Я согласуется с описанием положения того же самого Я, данным нами в очерке «Я и Оно». В нем мы изобразили зависимость Я от Оно и от Сверх-Я, его бессилие и готовность проявлять страх в отношении того и другого, разоблачили его с большим трудом сохраняемое высокомерие¹. С тех пор это мнение нашло большой отклик в психоаналитической литературе. Многочисленные голоса настойчиво подчеркивают слабость Я перед Оно, рационального перед демоническим в нас, и собираются сделать этот тезис опорным столбом психоаналитического «мировоззрения». Разве понимание принципа действия вытеснения не должно было как раз аналитика удержать от столь крайней пристрастности?

Я вообще против фабрикации мировоззрений'. Я предоставляю это делать философам, которые, по собственному признанию, считают неосуществимым странствие по жизни без такого бедекера³, дающего сведения обо всем. Примем смиренно презрение к нам, с которым на нас свысока взирают философы с позиции своей более высоких потребностей. Поскольку мы не можем отречься и от своей нарциссической гордости, поищем утешение в мысли, что все эти «путеводители по жизни» быстро устаревают, что именно наша близоруко ограниченная мелочами работа как раз и делает необходимыми их новые издания и что даже самые современные из этих бедекеров представляют собой попытки заменить старый, столь удобный и совершенный катехизис. Мы точно знаем, как мало света доныне сумела пролить наука на загадки этого мира; все громогласные заявления философов ничего не могут в нем изменить, и только терпеливое продолжение работы, подчиняющей все требованию достоверности, постепенно может создать перемену. Когда путник в темноте распевает песни, он этим отрицает свою боязливость, но светлее от этого не делается.

¹ [«Я и Оно» (19236), глава V.)

^г [Ср. более подробное обсуждение Фрейдом этой проблемы в последней лекции «Нового цикла» (1933а), Studienausgabe, т. I, с. 586 и далее.]

³ [Путеводитель, изданный фирмой «Бедекер». — Примечание переводчика].

II

Вернемся к проблеме Я¹. 

¹ [А именно к противоречию между его силой и его слабостью по отношению к Оно.]

Видимость противоречия возникает из-за того, что мы слишком жестко воспринимаем абстракции и из сложного положения вещей выхватываем единственно то одну, то другую сторону. Отделение Я от Оно представляется обоснованным, оно напрашивается нам в силу определенных отношений. Но, с другой стороны, Я идентично Оно, является лишь особо дифференцированной его частью. Если мысленно мы противопоставляем эту часть целому, или между ними действительно произошел разлад, то слабость этого Я для нас становится очевидной. Но если Я связано с Оно и от него неотделимо, то обнаруживается его сила. Отношение Я к Сверх-Я является сходным; во многих ситуациях они для нас слиты; чаще всего мы можем различить их только тогда, когда между ними возникло напряжение, произошел конфликт. В случае вытеснения решающее значение приобретает тот факт, что в отличие от Оно Я представляет собой организацию; организованная часть Оно как раз и есть Я. Было бы совершенно необоснованным представлять себе Я и Оно какдва разных военных лагеря; с помощью вытеснения Я стремится подавить часть Оно, теперь остальное Оно приходит на помощь атакованной части и мерится своей силой с Я. Такое часто бывает, но это, разумеется, не является исходной ситуацией вытеснения; как правило, вытесняемый импульс влечения остается изолированным. Если акт вытеснения показал нам силу Я, то в чем-то он доказывает также его бессилие и неспособность повлиять на отдельный импульс влечения Оно. Ибо процесс, который вследствие вытеснения привел к симптому, утверждает теперь его существование вне организации Я и независимо от нее. И не только он один — также и все его производные пользуются этой же привилегией, можно сказать: экстерриториальностью, и там, где они ассоциативно встречаются с частями организации Я, еще неизвестно, не перетянут ли они их к себе и не распространятся ли благодаря этому выигрышу за счет Я. Давно нам знакомое сравнение рассматривает симптом как инородное тело, непрерывно поддерживающее возбуждения и реактивные явления в ткани, в которую он включен'. Хотя представляется, что благодаря симп-томообразованию защитная борьба с нежелательным импульсом влечения завершается; насколько нам известно, такое возможно скорее всего при истерической конверсии, но, как правило, ход событий иной; после первого акта вытеснения следует продолжительный или никогда не заканчивающийся эпилог — борьба с импульсом влечения находит свое продолжение в борьбе с симптомом.

Эта вторичная защитная борьба показывает нам два лика — с противоположным выражением. С одной стороны, в силу самой своей природы Я вынуждено предпринимать нечто такое, что мы должны расценивать как попытку восстановления или примирения. Я — это организация, оно основывается на свободном сообщении и возможности взаимного влияния среди всех его составных частей, егодесексуализированная энергия обнаруживает свое происхождение также в стремлении к соединению и унификации, и это принуждение к синтезу все более усиливается по мере развития Я. Таким образом, становится понятным, почему Я пытается также устранить чуждость и изолированность симптома, используя все возможности так или иначе привязать его к себе и благодаря такой связи включить его в свою организацию. Мы знаем, что уже само такое стремление влияет на акт симптомообразования. Классический тому пример — те истерические симптомы, которые стали для нас понятными как компромисс между потребностью в удовлетворении и в наказании. Исполняя требования Сверх-Я, такие симптомы с самого начала составляют часть Я, но с другой стороны, они означают позиции вытесненного и места их вторжения в организацию Я; они, так сказать, являются пограничными станциями со смешанным катексисом. Построены ли таким образом все первичные истерические симптомы — этот вопрос заслуживает тщательного исследования. В дальнейшем Я ведет себя так, словно руководствуется соображением: симптом уже налицо и не может быть устранен; теперь это означает — свыкнуться с такой ситуацией и извлечь из нее как можно большую выгоду. Происходит приспособление к чуждой Я части внутреннего мира, представленной симптомом, подобно тому как обычно оно осуществляется Я в отношении реачьного внешнего мира. 

¹ [Это сравнение появляется в докладе, посвященном истерическим феноменам (1893), выше с. 20.]

Поводов к этому всегда хватает. Наличие симптома может привести к известному ограничению дееспособности, которым можно удовлетворить требование Сверх-Я или отклонить притязание внешнего мира. Таким образом, симптом постепенно наделяется функцией представительства важных интересов, он приобретает значение для самоутверждения, все сильнее срастается с Я, становится все более ему необходимым. Только в совсем редких случаях процесс заживления инородного тела может повторить нечто похожее. Значение этого вторичного приспособления к симптому можно и преувеличить, сказав, что Я вообще обзавелось симптомом только ради того, чтобы воспользоваться его выгодами. В таком случае это столь же верно или столь же ошибочно как и тогда, когда утверждают, что человек, раненый на войне, позволил прострелить себе ногу лишь для того, чтобы жить затем, не работая, на свою пенсию по инвалидности.

Другие формы симптома — при неврозе навязчивости и паранойе — приобретают большую ценность для Я потому, что приносят ему не выгоду, а нарциссическое удовлетворение, которого в противном случае оно лишено. Системные образования больных неврозом навязчивости льстят их самолюбию благодаря иллюзорному представлению, будто они — особенно порядочные и совестливые люди, лучше, чем другие; бредовые образования при паранойе предоставляют проницательности и фантазии этих больных поле деятельности, которое им нелегко заменить. В результате всех этих упомянутых отношений появляется то, что нам известно как (вторичная) выгода от болезни, получаемая при неврозе¹. Она приходит на помощь стремлению Я включить в себя симптом и усиливает фиксацию последнего. Когда мы затем пытаемся оказать аналитическое содействие Я в его борьбе с симптомом, то обнаруживаем, что эти примирительные связи между Я и симптомом действуют на стороне сопротивления и что устранить их непросто. Оба метода, используемые Я против симптома, действительно находятся в противоречии друг к другу.

¹ [См. важное (добавленное в 1923 году) примечание к описанию случая «Доры», с. 118—119 выше, а также комментарий редактора в конце этой сноски.]

Другой метод носит менее благоприятный характер, он продолжает направление вытеснения. Тем не менее представляется, что мы не вправе упрекать Я в непоследовательности. Я миролюбиво и хотело бы присоединить к себе симптом, включить его в свой ансамбль. Нарушение исходит от симптома, который как истинная замена и потомок вытесненного побуждения продолжает играть его снова и снова возрождает его претензию на удовлетворение и, £им образом, заставляет Я вновь подавать сигнал неудовольствия и прибегать к защите.

Вторичная защитная борьба с симптомом многообразна, развертывается на разных аренах и пользуется самыми разными сред-твами. М ы не сможем сказать о ней многого, если не сделаем предметом исследования отдельные случаи симптомообразования. При этому нас будет возможность остановиться на проблеме тревоги, которая как мы давно уже ощущаем, словно подкарауливает на заднем плане Рекомендуется исходить из симптомов, которые создает истерический невроз; к условиям симптомообразования при неврозе навязчивости, паранойе и других неврозах мы пока еще не подго-товлены.

 

IV

Первым случаем, который мы рассмотрим, будет инфантильная истерическая фобия животных, то есть, к примеру, несомненно типичный во всех основных чертах случай страха лошадей у «маленького Ганса»¹. Уже при первом взгляде нам становится ясно, что условия реального случая невротического заболевания оказываются гораздо более сложными, чем мы ожидаем, когда оперируем абстракциями. Необходима некоторая работа, чтобы разобраться, в чем состоит вытесненное побуждение, что является его заменой в виде симптома, где дает о себе знать мотив вытеснения.

Маленький Ганс отказывается выходить на улицу, так как испытывает страх перед лошадью. Таков сырой материал. Что же в этом симптом: развитие тревоги, выбор объекта тревоги, или отказ от свободного передвижения, или что-то из этого одновременно? Где удовлетворение, от которого он отказывается? Почему он вынужден от него отказаться?

Напрашивается ответ, что в этом случае не так много загадочного. Непонятный страх перед лошадью — это симптом, неспособность выходить на улицу — проявление торможения, ограничение, возлагаемое на Я, чтобы не пробудить симптом тревоги. Правильность объяснения последнего пункта можно увидеть сразу, а потому в ходе дальнейшего обсуждения это торможение будет оставлено без внимания. Однако первое беглое знакомство со случаем отнюдь не знакомит нас с действительным выражением предполагаемого симптома. Как мы узнаем при более детальном опросе, речь идет вовсе не о неопределенном страхе перед лошадью, а об определенном тревожном ожидании: лошадь его укусит². Правда, это содержание стремится избежать осознания и замениться неопределенной фобией, в которой присутствуют только страх и его объект. Является ли, скажем, это содержание ядром симптома?

См. «Анализ фобии одного пятилетнего мальчика» [1909Й]. ^! \Studienausgabe, т. 8, с. 27.]

Мы не продвинемся ни на шаг, пока не привлечем к рассмотрению всю психическую ситуацию малыша в том виде, как она раскрывается нам во время аналитической работы. Он находится в ревнивой и враждебной эдиповой позиции в отношении отца, которого, если не учитывать мать как причину раскола, он все же искренне любит. Стало быть, налицо амбивалентный конфликт, вполне обоснованная любовь и не менее правомерная ненависть, обе направленные на одного и того же человека. Его фобия должна представлять собой попытку решения этого конфликта. Такие амбивалентные конфликты встречаются очень часто, мы знаем другое типичное его решение. При нем чрезмерно усиливается одно из двух борющихся между собой побуждений, как правило, нежное, другое же исчезает. Только избыток и навязчивость нежности нам выдают, что эта установка отнюдь не единственная, что она постоянно должна быть настороже, чтобы подавлять свою противоположность, и позволяет нам реконструировать ход событий, который мы описываем как вытеснение посредством реактивного образования (в Я). Случаи, подобные случаю маленького Ганса, не демонстрируют нам никаких признаков такого реактивного образования; имеются, очевидно, различные способы разрешения амбивалентного конфликта.

Междутем кое-что другое мы установили со всей определенностью. Импульс влечения, который подлежит вытеснению, представляет собой враждебный импульс, направленный против отца. Анализ привел нам доказательство этого, проследив происхождение идеи о кусающейся лошади. Ганс увидел, как упала лошадь, как упал и поранился его товарищ, с которым они играли в «лошадку»¹. Анализ дал нам право реконструировать у Ганса желание-побуждение, гласившее: пусть отец упадет, ушибется, как лошадь и товарищ. Связь с одним установленным отъездом² позволяет предположить, что желание устранить отца нашло также менее боязливое выражение. Однако такое желание равноценно намерению устранить его самого, смертоносному импульсу эдипова комплекса.

От этого вытесненного импульса влечения пока еще не ведет путь к его замене, предполагаемой нами в фобии лошадей. Упростим теперь психическую ситуацию маленького Ганса, убрав инфантильный момент и амбивалентность; допустим, что он — юный слуга в неком доме, который влюблен в хозяйку и радуется известным выражениям благосклонности с ее стороны. Сохраняется то, что он ненавидит более сильного хозяина дома и хотел бы его устранить; в таком случае самым естественным следствием этой ситуации будет боязнь мести со стороны этого господина, и по отношению к нему разовьется состояние страха — точно такое же, как фобия лошадей маленького Ганса. Это означает, что мы не можем назвать страх при этой фобии симптомом; если бы маленький Ганс, влюбленный в свою мать, обнаружил страх перед отцом, то мы были бы не вправе приписывать ему невроз, то есть фобию. Мы имели бы дело с совершенно понятной аффективной реакцией. Единственное, что делает ее неврозом, — другая черта, замена отца лошадью. Стало быть, именно это смещение и создает то, что имеет право называться симптомом. Это и есть тот другой механизм, который позволяет покончить с амбивалентным конфликтом без помощи реактивного образования. [Ср. с. 247.j Такое смещение становится возможным или облегчается благодаря тому обстоятельству, что в этом нежном возрасте пока еще очень легко оживить унаследованные следы тотемистического мышления. Пропасть между человеком и животным по-настоящему еще не оценена и, несомненно, не подчеркивается с такой силой, как позже. Взрослый человек, которого любят, но и боятся, по-прежнему стоит в одном ряду с большим животным, которому по-разному завидуют, но от которого также предостерегают, потому что оно может стать опасным. Стало быть, амбивалентный конфликт разрешается не на том самом человеке, а, так сказать, окольным путем — посредством того, что одному из его побуждений в качестве заменяющего объекта подсовывается другое лицо.

Это нам более или менее ясно, но в другом пункте анализ фобии маленького Ганса нас полностью разочаровал. Искажение, в котором состоит симптомообразование, затрагивает вовсе не [психическую] репрезентацию (содержание представления) вытесняемого импульса влечения, а нечто совсем отличающееся от нее, которое соответствует лишь реакции на действительно нежелательное. Наше ожидание скорее нашло бы удовлетворение, если бы у маленького Ганса вместо страха перед лошадью развилась склонность жестоко обращаться с лошадями, бить их, или отчетливо проявилось желание наблюдать, как они падают, калечатся, возможно, в конвульсиях околевают (подергивание ног)'. Нечто подобное и в самом деле обнаруживается во время его анализа, но отнюдь не стоит на переднем плане в неврозе, и — что удивительно — если бы у него в качестве основного симптома действительно развилась такая враждебность, только направленная против лошади вместо отца, мы бы вообще не считалии, что он болен неврозом. Стало быть, что-то здесь не так — либо в нашем понимании вытеснения, либо в нашей дефиниции симптома, конечно, нам сразу бросается в глаза: ес ли бы маленький Ганс дейтвительно проявлял такое отношение к лошадям, то свойство пре-осудительного, агрессивного импульса влечения вытеснение нисколько бы не изменило — изменился бы только его объект. Несомненно, бывают случаи, когда вытеснение совершает лишь это и не более того; однако при возникновении фобии маленького Ганса произошло нечто большее. Насколько большее — об этом мы догадываемся из другой части анализа.

Мы уже слышали, что маленький Ганс в качестве содержания своей фобии указал на страх быть укушенным лошадью. Позднее мы пришли к пониманию происхождения другого случая фобии животных, в котором животным, внушавшим страх, был волк, точно так же имевший значение замены отца'. Вслед за сновидением, который удалось прояснить посредством анализа, у этого мальчика развивался страх быть проглоченным волком, подобно одному из семерых козлят в сказке². То, что отец маленького Ганса по достоверным источникам играл с ним «в лошадку»³, несомненно, стало определяющим для выбора животного, внушавшего страх; точно так же вполне вероятно, что отец моего русского, проанализированного только на третьем десятке лет, в играх с малышом притворялся волком и в шутку угрожал его съесть⁴. С тех пор мне встретился третий случай — молодой американец, у которого, правда, фобия животных не сформировалась; но как раз благодаря такой недостаче данный случай помогает понять другие. Сексуальное возбуждение этого моего пациента воспламенилось от прочитанной ему фантастической детской истории об одном арабском вожде, который преследует человека, состоящего из съедобной субстанции («человека из имбирного хлеба»), чтобы его съесть. Он идентифицировал себя самого с этим съедобным человеком, в вожде легко было распознать замену отца, и эта фантазия стала первым основанием аутоэроти-ческой деятельности. Представление же о том, что отец может съесть ребенка, — типичное древнее достояние детства; аналогии из мифологии (Кронос) и жизни животных общеизвестны.

¹  «Из истории одного инфантильного невроза»

²  [Там же, с. 149 и далее.]

³  [Там же, с. 107.]

⁴  [Там же, с. 152.]

Несмотря на такие послабления, это содержание представления для нас столь необычно, что мы можем допустить его у ребенка лишь с большой долей скепсиса. Мы также не знаем, действительно ли оно означает то, что выражает внешне, и не понимаем, как оно может стать предметом фобии. Однако аналитический опыт дает нам необходимые сведения. Он нам показывает, что представление «быть съеденным отцом» — это регрессивно пониженное выражение пассивного нежного побуждения, жаждущего любви от отца как объекта в смысле генитальной эротики. Прослеживание истории случая¹ не допускает никакого сомнения в правильности этого толкования. Правда, генитальное побуждение больше не обнаруживает никаких своих нежных намерений, если выражается на языке оставшейся позади стадии перехода от оральной организации либидо к садистской. Впрочем, идет ли речь только о замене [психической] репрезентации регрессивным выражением или о действительном регрессивном понижении генитально направленного побуждения в Оно? Решить это, по-видимому, совсем не просто. История болезни русского «Волкова» [Wolfsmann]² со всей определенностью свидетельствует в пользу последней, более серьезной возможности, ибо после решающего сновидения он ведет себя «скверно», как мучитель, садистским образом, и вскоре после этого у него развивается настоящий невроз навязчивости. Во всяком случае мы приходим к пониманию того, что вытеснение — не единственное средство, которым располагает Я для защиты от нежелательного импульса влечения. Если ему удается добиться регрессии влечения, то этим, в сущности, ему наносится больший вред, чем могло бы нанести вытеснение. Иногда, правда, за первоначальной регрессией может последовать вытеснение.

' [Русского пациента.]

² [«Wblfsmann» в буквальном переводе с немецкого означает «волчий человек», что анатогично в русском языке фамилии Волков. — Примечание переводчика.)

Положение вещей у »Волкова» и несколько более простое у маленького Ганса пробуждают и другие разные мысли, но к двум неожиданным выводам мы приходим уже сейчас. Нет сомнения в том, что импульс влечения, вытесненный при этих фобиях, — это враждебный импульс, направленный против отца. Можно сказать, что он вытесняется процессом превращения в противоположность; вместо агрессии против отца появляется агрессия — месть — отца против собственной персоны. Поскольку такая агрессия и без того коренится в фазе садистского либидо, она нуждается лишь в известном понижении до оральной ступени, которая у Ганса обозначается через «быть укушенным», а у русского — через «быть съеденным». Но, кроме того, анализ со всей определенностью позволяет установить, что одновременно подвергся вытеснению еще и другой импульс влечения, по своему значению противоположный нежному пассивному чувству к отцу, которое уже достигло уровня генитальной (фаллической) организации либидо. Для конечного результата процесса вытеснения последний, по-видимому, даже более важен; он подвергается продолжающейся регрессии и начинает оказывать определяющее влияние на содержание фобии. Стало быть, там, где мы шли по следам только одного вытеснения влечения, мы должны признать соединение двух таких процессов; оба рассматриваемых побуждения — садистская агрессия против отца и нежно-пассивное отношение к нему— образуют пару противоположностей; более того, если мы правильно оцениваем историю маленького Ганса, то видим, что благодаря образованию его фобии был также устранен нежный объектный катексис матери, о котором содержание фобии ничего не говорит. В случае Ганса — у русского это проявляется гораздо менее отчетливо — речь идет о процессе вытеснения, который затрагивает почти все компоненты эдипова комплекса, враждебное и нежное чувства к отцу и нежное — к матери.

Для нас, пожелавших изучать только простые случаи симптомо-образования вследствие вытеснения и с этой целью обратившихся х самым ранним и, казалосьбы, самым понятным неврозам детства, это — нежелательные осложнения. Вместо одного-единственного вытеснения мы обнаружили нагромождение таковых и, кроме того, нам пришлось иметь дело с регрессией. Возможно, мы увеличили путаницу тем, что к обоим имеющимся в нашем распоряжении анализам фобии животных — маленького Ганса и «Волкова» — попытались подойти с одной меркой. Теперь нам бросаются в глаза определенные различия между ними. Только о маленьком Ганса с определенностью можно сказать, что благодаря своей фобии ему удается разделаться с обоими основными побуждениями эдипова комплекса — агрессивным в отношении отца и чересчур нежным в отношении матери; нежное чувство к отцу, несомненно, также имеется, оно играет определенную роль при вытеснении своей противоположности, но нельзя доказать ни того, что оно было достаточно сильным, чтобы спровоцировать вытеснение, ни того, что после этого оно было устранено. Ганс представляется вполне нормальным мальчиком с так называемым «позитивным» эдиповым комплексом. Возможно, что моменты, которых мы недосчитываемся, имелись и у него, но мы не можем их выявить, сам материал наших наидетальнейших анализов страдает пробелами, наша документация неполная. У русского дефект в другом месте; его отношение к объекту женского пола нарушено ранним соблазнением¹, пассивная, женственная сторона у него очень выражена, а анализ его сновидения о волке выявляет не так много преднамеренной агрессии против отца, но зато приносит самые недвусмысленные доказательства того, что вытеснение затрагивает пассивное, нежное отношение к отцу. Также и здесь могут быть задействованы другие факторы, но они не выступают на передний план. Если, несмотря на эти различия обоих случаев, которые чуть ли не приближаются к противоположности, конечный результат фобии почти одинаков, то объяснение этого должно прийти к нам с другой стороны; мы получаем его из второго результата нашего небольшого сравнительного исследования. Мы считаем, что знаем движущую силу вытеснения в обоих случаях, и видим, что ее роль подтверждается тем течением, которое принимает развитие обоих детей. В том и другом случае оно одинаково и обусловлено страхом перед угрозой кастрации. Из страха кастрации маленький Ганс отказывается от агрессии против отца; его страх, что лошадь его укусит, без натяжки можно дополнить страхом, что лошадь откусит ему гениталии, его кастрирует. Однако из страха кастрации также и маленький русский отказывается от желания быть любимым в качестве сексуального объекта отца, ибо он понял, что подобные отношения возможны лишь при условии, что он пожертвует собственными гениталиями, которые отличаютего от женщины. Обе формы эдипова комплекса, нормальная, активная, равно как и инвертированная, разбиваются о комплекс кастрации. Хотя страх русского быть съеденным волком не содержит указания на кастрацию, поскольку в результате оральной регрессии эта идея значительно отдалилась от фаллической фазы, тем не менее анализ сна делает всякое другое доказательство излишним. Полныйтриумф вытеснения заключается также и втом, что во внешнем проявлении фобии уже ничего не указывает на кастрацию. Здесь мы имеем неожиданный результат: движущей силой вытеснения в обоих случаях является страх кастрации; содержание страха — быть укушенным лошадью и съеденным волком — является искаженной заменой содержания — быть кастрированным отцом. Это содержание, собственно говоря, и подверглось вытеснению. У русского оно было выражением желания, которое не могло устоять против сопротивления со стороны мужественности, у Ганса — выражением реакции, которая превратила агрессию в ее противоположность. Однако аффект тревоги при фобии, который и составляет ее сущность, происходит не из процесса вытеснения и не излибидинозных катексисов вытесненных побуждений, а из самого вытесняемого; тревога при фобии животных — это преобразованный страх кастрации, то есть реальная тревога, то есть страх перед действительно угрожающей опасностью ил и опасностью, оцениваемой как реальная. Здесь тревога порождает вытеснение, а не вытеснение — тревогу, как я думал раньше.

Об этом неприятно думать, но это отрицать — ничем не поможет; я часто отстаивал тезис, что вследствие вытеснения репрезентация влечения искажается, смещается и т. п., а либидо импульса влечения превращается в тревогу¹. Исследование фобий, которое прежде всего было призвано доказать этот тезис, его не подтверждает; оно, скорее, прямо ему противоречит. Страх при фобиях животных — это страх кастрации Я, страх при менее изученной агорафобии, по-видимому, является страхом перед искушением, который генетически должен быть связан со страхом кастрации. Большинство фобий, насколько нам это сегодня известно, объясняется таким страхом Я перед требованиями либидо. При этом первопричиной и стимулом к вытеснению всегда является тревожная установка Я. Тревога никогда не проистекает из вытесненного либидо. Если раньше я бы довольствовался утверждением, что после вытеснения вместо ожидаемого выражения либидо проявляется некоторая сте-пеньтревоги,тоисегодняя бы ни в чем не отказался от своих слов. Описание является верным, и между силой вытесняемого побуждения и интенсивностью возникающей в результате тревоги, пожалуй, существует утверждаемое соответствие. Но признаюсь: я надеялся дать нечто большее, чем просто описание; я предполагал, что выявил метапсихологический процесс непосредственного превращения либидо в тревогу; сегодня я уже не могу этого придерживаться. Раньше я также не мог указать, как совершается подобное превращение.

¹  [См., например, работу Фрейда «Вытеснение» (1915rf; Studienausgabe, т. 3, с 115-116), где упоминается также и случай «Волкова». Дальнейшее изложение этой проблемы содержится в дополнении А, раздел б, с. 298 и далее, ниже, а также в «Предварительных замечаниях издателей», выше, с. 229—230.]

² |См. самую раннюю работу Фрейда, посвященную неврозу тревоги (18956), с. 27 и далее в этом томе.|

Откуда я вообще почерпнул идею этого превращения? Из изучения актуальных неврозов в то время, когда мы были еще далеки от того, чтобы проводить различие между процессами в Я и процессами вОно². Я обнаружил, что при определенных видах сексуальной практики, таких, как coitus interruptus, фрустрированное возбуждение, вынужденное воздержание, то есть всякий раз, когда сексуальное возбуждение встречает помехи на пути к удовлетворению или отклоняется от него, возникают вспышки тревоги и создается общая тревожная готовность. Поскольку сексуальное возбуждение является выражением либидинозных импульсов влечения, не кажется смелым предположить, что под воздействием таких нарушений либидо превращается в тревогу. Это наблюдение остается в силе еще и сегодня; с другой стороны, нельзя отрицать, что либидо процессов Оно подвергается нарушению под воздействием вытеснения; то есть по-прежнему может быть верным то, что при вытеснении тревога образуется из либидинозного катексиса импульсов влечения. Но как объединить этот вывод с другим, что тревога при фобиях — это тревога Я, возникает в Я, не происходит от вытеснения, а порождает вытеснение? Это представляется противоречием, и разрешить его будет нелегко. Не так-то просто свести оба источника тревоги к одному-единственному. Можно попытаться это сделать, предположив, что в ситуации нарушенного коитуса, прерванного возбуждения, воздержания Я чует опасности, на которые реагирует тревогой, но ничего не можете ними поделать. С другой стороны, предпринятый нами анализ фобий, по-видимому, поправки не допускает. Non liquet'}

¹ [«Не ясно» (лат.) — старая судебная формулировка, когда доказательный материал не был убедительным.!

V

Мы хотели изучить симптомообразование и вторичную борьбу Я с симптомом, но, очевидно, с выбором фобий промахнулись. Тревога, преобладающая в картине этих нарушений, предстает теперь нами как осложнение, скрывающее истинное положение вещей. Существует много неврозов, при которых нет и малейшего следа тревоги. Такова, например, истинная конверсионная истерия, самые тяжелые симптомы которой проявляются без примеси тревоги. Уже этот факт должен был бы предостеречь нас от того, чтобы устанавливать слишком жесткую связь между тревогой и симптомо-образованием. Обычно фобии настолько близки к конверсионным истериям, что я считал правомерным отнести их к последним в качестве «тревожной истерии». Однако пока еще никто не сумел указать на условие, которое определяет, какую форму примет данный случай — конверсионной истерии или фобии, то есть условия развития тревоги при истерии никто не выяснил.

Наиболее часто встречающиеся симптомы конверсионной истерии — двигательный паралич, контрактура, непроизвольное действие или непроизвольная разрядка, боль, галлюцинация — все это либо постоянно сохраняющиеся либо перемежающиеся процессы катексиса, что создает объяснению новые трудности. В сущности, об этих симптомах можно сказать не так много. Посредством анализа можно узнать, какое нарушенное течение возбуждения они заменяют. Чаще всего оказывается, что они сами участвуют в нем, как будто вся их энергия сконцентрировалась на какой-то его части. Боль присутствовала в ситуации, в которой произошло вытеснение; галлюцинация была тогда восприятием, двигательный паралич — это защита от действия, которое нужно было совершить, но было заторможено в той ситуации, контрактура обычно представляет собой перемещение намеченной тогда мышечной иннервации в другое место, судорожный припадок — выражение аффективной вспышки, которая лишилась нормального контроля со стороны Я. В совершенно необычной степени изменчиво ощущение неудовольствия, сопровождающее появление симптомов. При постоянных, смещенных на подвижность симптомах, таких, как параличи и контрактуры, оно чаще всего полностью отсутствует, Я относится к ним, так сказать, безучастно; при перемежающихся симптомах и симптомах сенсорной сферы, как правило, возникают отчетливые ощущения неудовольствия, которые в случае болевого симптома могут чрезмерно усиливаться. В этом многообразии очень трудно выявить фактор, который обусловливает такие различия и вместе с тем позволяет единообразно их объяснить. При конверсионной истерии малозаметна также и борьба Я с однажды возникшим симптомом. Только в том случае, если болевая чувствительность части тела стала симптомом, она получает возможность играть двойную роль. Болевой симптом возникает точно с такой же определенностью, если это место затрагивают извне, как и тогда, когда представляемая им патогенная ситуация ассоциативно активируется изнутри, а Я прибегает к мерам предосторожности, чтобы воспрепятствовать пробуждению симптома посредством внешнего восприятия. На чем основывается особая непроницаемость симптомообразования при конверсионной истерии, мы догадаться не можем, но она дает нам мотив тотчас покинуть бесплодную область.

Мы обращаемся к неврозу навязчивости, ожидая узнать здесь больше о симптомообразовании. В целом симптомы невроза навязчивости — двоякого рода и имеют противоположную тенденцию. Это либо запреты, меры предосторожности, покаяния, то есть симптомы негативного содержания, либо, наоборот, замещающие удовлетворения, очень часто представленные в символическом облачении. Из этихдвух групп негативная, защитная, наказывающая является более старой; однако при продолжительном болезненном состоянии верх берут удовлетворения, оставляющие не у дел всю защиту. Если запрет удается связать с удовлетворением, в результате чего требования или запреты, первоначально порождающие защиту, приобретают также значение удовлетворения, для чего очень часто используются искусственные соединительные пути, то это будет триумфом симптомообразования. В этом достигнутом результате проявляется склонность к синтезу, которую мы уже приписали Я. В крайних случаях больной добивается того, что большинство его симптомов приходят к первоначальному значению, в том числе и те, что приобрели значение прямой противоположности, — свидетельство власти амбивалентности, которая, мы не знаем почему, играет такую важную роль в неврозе навязчивости. В самом грубом случае симптом является двувремен-ным [см. с. 263], то есть за действием, осуществляющим определенное предписание, непосредственно следует второе, которое его устраняет или отменяет, хотя пока оно еще не решается осуществить нечто ему противоположное.

Из этого беглого обзора симптомов навязчивости тотчас возникают два впечатления. Во-первых, что здесь ведется постоянная борьба с вытесненным, которая все больше складывается не в пользу вытесняющих сил, и, во-вторых, что Я и Сверх-Я принимают здесь особенно активное участие в симптомообразовании.

Пожалуй, невроз навязчивости — это самый интересный и самый благодарный объект аналитического исследования, но как проблема по-прежнему еще не побежденный. Если мы хотим глубже проникнуть в его сущность, то должны признать, что не можем пока избежать сомнительных гипотез и недоказанных предположений. Исходная ситуация невроза навязчивости, наверное, не отличается от ситуации при истерии, — речь идет о необходимой защите от либидинозных требований эдипова комплекса. Кроме того, при любом неврозе навязчивости, по-видимому, обнаруживается низший слой очень рано сформировавшихся истерических симптомов¹. Но затем дальнейшее формообразование в решающей степени изменяется благодаря кон-ституционатьному фактору. Генитальная организация либидо оказывается слабой и маловыносливой. ЕслиЯ начинает осуществлять свое защитное стремление, то в качестве первого результата оно достигает того, что генитатьная организация (фаллической фазы) целиком или частично отбрасывается на более раннюю ан&пьно-садмстскую ступень. Этот факт регрессии остается определяющим для всего последующего развития.

¹ [Пример этого содержится в анализе «Волкова», Studienausgabe, т, 8, с. 191.]

Можно принять во внимание и другую возможность. Быть может, регрессия есть следствие не конституционального, а временного фактора. Она становится возможной не потому, что генитальная организация либидо оказывается слишком слабой, а потому, что сопротивление Я началось слишком рано, еще в период расцвета садистской фазы. Также и в этом пункте у меня нет однозначного решения, однако аналитическое наблюдение эту гипотезу не подтверждает. Скорее оно указывает на то, что при повороте к неврозу навязчивости фаллическая ступень уже достигнута. Также и возраст, когда возникает этот невроз, более поздний, чем в случае истерии (второй детский период, после наступления латентного времени), а в одном случае очень позднего развития этого нарушения, который мне удалось изучить, выяснилось, что условие для регрессии и возникновения невроза навязчивости было создано реальным обесцениванием дотоле исправной гениталь-ной жизни¹.

Метапсихологическое объяснение регрессии я ищу в «расслоении влечений», в разобщенности эротических компонентов, которые с началом генитальной фазы добавились к деструктивным ка-тексисам садистской фазы².

Принуждение к регрессии означает первый успех Я в защитной борьбе с требованиями либидо. Соответственно мы отделяем здесь более общую тенденцию «защиты» от «вытеснения»', являющуюся лишь одним из механизмов, которыми пользуется защита. Пожалуй, еще яснее, чем в нормальных случаях и в случаях истерии, при неврозе навязчивости в качестве движущей силы защиты выявляется комплекс кастрации, а в качестве того, от чего защищаются, — стремления эдипова комплекса. Теперь мы оказываемся в начале латентного периода, который характеризуется крушением эдипова комплекса, созданием или консолидацией Сверх-Я и сооружением в Я этических и эстетических барьеров. При неврозе навязчивости эти процессы выходят за пределы нормы; к разрушению эдипова комплекса добавляется регрессивное понижение либидо, Сверх-Я становится особенно строгим и черствым, Я, повинуясь Сверх-Я, развиваетсильнейшие реактивные образования в виде добросовестности, сострадания, чистоплотности. С непреклонной, а потому не всегда нужной строгостью осуждается искушение к продолжению детского онанизма, который теперь опирается на регрессивные (анально-садистские) представления, но все же репрезентирует непобежденную часть фаллической организации. Внутреннее противоречие заключается в том, что именно из-за заинтересованности в сохранении мужественности (из-за страха кастрации) предотвращается всякое проявление этой мужественности, но также и это противоречие при неврозе навязчивости просто усиливается, оно присуще уже нормальному способу устранения эдипова комплекса. Каждый избыток содержит в себе зародыш своего самоустранения, и это относится также к неврозу навязчивости, поскольку как раз подавленный онанизм в форме навязчивых действий принуждает все больше приближаться к удовлетворению.

¹  См. «Предрасположение к неврозу навязчивости» [1913/; этот случай обсуждается в самом начате работы, см. Studienausgabe, т. 7, с. 11 I-112|.

²  [В начале главы IV работы «Я и Оно» (19236) Фрейд предполагает, что условием продвижения от анально-садистской фазы к генитальной является «добавление эротических компонентов»; Studienausgabe, т. 3, с. 309.J

³  [Это подробно обсуждается в дополнении А (в), с. 300 и далее ниже.]

Реактивные образования в Я у больных неврозом навязчивости, которые мы распознаем как преувеличения нормальных образований характера, мы можем представить в качестве нового механизма защиты наряду с регрессией и вытеснением. При истерии они, по-видимому, отсутствуют или гораздо более слабые. Таким образом, оглядываясь назад, мы приходим к догадке относительно того, чем характеризуется защитный процесс истерии. По всей видимости, он ограничивается вытеснением, поскольку Я отворачивается от нежелательного импульса влечения, отдает его на откуп процессу в бессознательном и в дальнейшей его судьбе больше не участвует. Хотя абсолютным правилом это не является, ибо мы знаем случай, когда истерический симптом вместе с тем означает исполнение требования наказывающего Сверх-Я, но может служить описанием общей особенности поведения Я при истерии.

Можно просто принять как факт, что при неврозе навязчивости образуется такое строгое Сверх-Я, или можно подумать о том, что фундаментальной особенностью этого нарушения является регрессия либидо, и попытаться связать с нею также и свойство Сверх-Я. Ведь Сверх-Я, происходящее от Оно, действительно не может уклониться от произошедших там регрессии и расслоения влечений. Было бы неудивительно, если бы со своей стороны оно стало более суровым, жестоким и черствым, чем при нормальном развитии.

В латентный период главной задачей, по-видимому, становится зашита от искушения занятия онанизмом. Эта борьба порождает ряд симптомов, которые типичным образом повторяются у самых разных людей и в целом носят характер церемониала. Приходится весьма сожалеть, что они до сих пор еще не обобщены и систематически не проанализированы; будучи самыми ранними продуктами невроза, они скорее всего могли бы пролить свет на использованный здесь механизм симптомообразования. Они уже демонстрируют черты, которые столь пагубным образом проявятся в последующем тяжелом заболевании, отражаясь на отправлениях, которые позднее должны совершаться автоматически, — на отходе ко сну, на умывании и одевании, налокомоции, и выражаясь в виде склонности к повторению и пустой трате времени. Почему так происходит, пока еще совсем не понятно; при этом заметную роль играет сублимация анально-эротических компонентов.

Пубертат представляет собой решающий этап в развитии невроза навязчивости. Обрушенная в детстве генитальнаяорганизация снова теперь проявляется с огромной энергией. Но мы знаем, что сексуальное развитие в детстве задает также направление его новому нач&ту в годы полового созревания. Ст&побыть, с одной стороны, будут вновь пробуждаться агрессивные импульсы раннего времени, с другой стороны, более или менее значительная часть новых либидинозных побуждений — в неблагоприятных случаях все они целиком —должна вступить на путь, предначертанный регрессией, и проявиться в виде агрессивных и деструктивных намерений. Вследствие такой маскировки эротических стремлений и сильных реактивных образований в Я теперь продолжает вестись борьба с сексуальностью под флагом этики. Изумленное Я противится жестоким и насильственным требованиям, которые ему в сознание посылает Оно, и при этом не подозревает, что борется с эротическими желаниями, в том числе и с теми, которые в противном случае избежали бы его отпора. Чрезмерно строгое Сверх-Я тем энергичнее настаивает на подавлении сексуальности, поскольку она приняла столь отталкивающие формы. Таким образом, при неврозе навязчивости конфликт обостряется в двух направлениях: отвергающее стало нетерпимым, отвергаемое — невыносимым; и то и другое под влиянием одного обстоятельства — регрессии либидо.

На некоторые наши предположения можно было бы возразить, что нежелательное навязчивое представление в общем осознается. Однако нет сомнения в том, что прежде оно подверглось процессу вытеснения. В большинстве случаев точное содержание агрессивного импульса влечения для Я вообще не известно. Значительная часть аналитической работы как раз и заключается в том, чтобы сделать его осознанным. То, что проникает в сознание, — это, как правило, лишь искаженная замена, либо расплывчатая и смутная, как во сне, либо ставшая неузнаваемой благодаря своему абсурдному облачению. Даже если вытеснение не «обгрызло» содержание импульса агрессивного влечения, тем-не менее оно, несомненно, устранило ему сопутствующий аффективный характер. Таким образом, агрессия предстает перед Я не как импульс, а как простое, по словам больных, «содержание мысли», которое должно охлаждать'. Самое странное, что этого все же не происходит.

¹ (См. в связи с этой проблемой начало теоретической части истории болезни «Крысмна» (19(Ш), Studienausgabe, т. 7, с. 83 и далее; ср. также сноску Фрейда, там же, с. 44, прим. 1.|

Аффект, сэкономленный при восприятии навязчивого представления, проявляется в другом месте. Сверх-Я ведет себя так, как будто никакого вытеснения не произошло, как будто агрессивное побуждение известно ему в его истинном виде и с его полным аффективным характером, и обращается с Я, основываясь на этом предположении. Я, с одной стороны, считающее себя невиновным, с другой стороны, вынуждено испытывать чувство вины и нести ответственность, чего не может себе объяснить. Загадка, которая нам задается этим, не так сложна, как поначалу кажется. Поведение Сверх-Я совершенно понятно, противоречие в Я доказывает нам только то, что посредством вытеснения Я отгородилось от Оно и в то же время осталось полностью доступным влияниям Сверх-Я¹. Следующему сомнению: почему Я не пытается избежать истязающей критики со стороны Сверх-Я, — кладет конец сообщение, что в целом ряде случаевтакдействительно и происходит. Встречаются также неврозы навязчивости совершенно без сознания вины; насколько мы понимаем, Я избавляется от ее восприятия посредством нового ряда симптомов, покаяний и ограничений в качестве самонаказания. Но вместе с тем эти симптомы означают удовлетворение мазохистских импульсов влечения, которые точно так же усилились в результате регрессии.

Разнообразие проявлений невроза навязчивости столь грандиозно, что никакими усилиями еще не удалось создать связующий синтез всех их вариаций. Исследователи стремились выделить типичные отношения, при этом всегда беспокоясь о том, чтобы не упустить другие, не менее важные закономерности.

Я уже описал общую тенденцию симптомообразования при неврозе навязчивости. Она нацелена на создание за счет отказа все большего пространства для замещающего удовлетворения. Те же самые симптомы, которые первоначально означали ограничения Я, позднее благодаря склонности Я к синтезу также принимают значение удовлетворений, и нет никаких сомнений в том, что последнее значение постепенно становится более действенным. Результатом этого процесса, который все больше приближается к полной неудаче первоначального защитного стремления, становится крайне стесненное Я, вынужденное искать своего удовлетворения в симптомах. Смещение соотношения сил в пользу удовлетворения может привести к внушающему тревогу конечному исходу в виде паралича воли Я, которое, каждый раз принимая решение, находит примерно одинаково сильные стимулы как с одной, так и с другой стороны. Слишком острый конфликт между Оно и Сверх-Я, который с самого начала играет главную роль в нарушении, может настолько распространиться, что ни одно из отправлений неспособного к посредничеству Я не может избежать вовлечения в этот конфликт.

VI

В этой борьбе можно наблюдать два вида симптомообразующей деятельности Я, которые заслуживают особого внимания, поскольку являются очевидными заменителями вытеснения и поэтому могут прекрасно разъяснить его тенденцию и технику. Вероятно, также и появление этих вспомогательных и замещающих техник мы можем расценивать как доказательство того, что осуществление самого вытеснения наталкивается на определенные трудности. Если иметь в виду, что при неврозе навязчивости Я в гораздо большей степени представляет собой место действия симптомообразования, чем при истерии, что это Я крепко держится за свою связь с реальностью и сознанием и при этом использует все свои интеллектуальные средства, более того, что мыслительная деятельность гиперкатектирована и эротизирована, то, наверное, такие вариации вытеснения станут нам более понятными.

Двумя указанными техниками являются отмена и изоляция'. Первая имеет большую область применения и восходит к далекому прошлому. Она представляет собой, так сказать, негативную магию и хочет с помощью моторной символики «развеять» не только последствия некоего события (впечатления, переживания), ной само это событие. Выбором этого последнего выражения указывается на то, какую роль эта техника играет не только в неврозе, но и в магических действиях, народных обычаях и в религиозном церемониале. В неврозе навязчивости отмена вначале встречается при двувре-менных симптомах [см. с. 255—256], где второй акт устраняет первый, как будто ничего не произошло, хотя на самом деле случилось и то и другое. В намерении отмены навязчивый невротический церемониал имеет свой второй источник. Первым является предохранение, осмотрительность, с тем чтобы не произошло, не повторилось нечто определенное. Различие нетрудно увидеть; меры предосторожности рациональны, «устранения» посредством отмены иррациональны, они имеют магическую природу. Разумеется, следует предположить, что этот второй источ-

ник является более древним, происходит из анимистического отношения к внешнему миру. 

¹ [Обе техники Фрейд упоминает в анализе «Крысина» (1909rf), Studienausgabe, т. 7, с. 93 и прим. 2, и с. 98—99.]

Свой оттенок нормального стремление к отмене находит в решении относиться к событию как «поп arrive»\ нотогда человек ничего против него не предпринимает, его не заботит ни событие, ни его последствия, тогда как в неврозе он пытается устранить, вытеснить посредством моторики само прошлое. Этой же тенденцией можно также объяснить столь часто встречающееся в неврозе принуждение к повторению, при осуществлении которого в таком случае совпадают всячески противоречащие друг другу намерения. То, что не произошло тем способом, каким должно было бы произойти сообразно желанию, отменяется благодаря повторению другим способом, для чего тут добавляются разного рода мотивы, вынуждающие задерживаться на этих повторах. В дальнейшем течении невроза часто обнаруживается тенденция отменять травматическое переживание каксимптомообразующий мотив первого ранга. Таким образом мы неожиданно приходим к пониманию новой, моторной, техники защиты или, как мы можем сказать здесь с меньшей неточностью, — вытеснения.

Другой из новых описываемых техник является изоляция, присущая неврозу навязчивости. Она точно так же относится к моторной сфере и состоит в том, что после нежелательного события, равно как и после значимой в смысле невроза собственной деятельности, вклинивается пауза, в которой ничего уже не может происходить, не осуществляется никакого восприятия и никакого действия. Это странное на первый взгляд поведение вскоре нам выдает свою связь с вытеснением. Мы знаем, что при истерии травматическое впечатление может подвернуться амнезии; при неврозе навязчивости это зачастую не удается, переживание не забывается, но оно лишается своего аффекта, а его ассоциативные связи подавляются или обрываются, в результате чего оно оказывается, так сказать, изолированным и в процессе мыслительной деятельности не воспроизводится. В этом случае эффект от такой изоляции является точно таким, как при вытеснении с амнезией. Стало быть, эта техника воспроизводится в изоляциях невроза навязчивости, но при этом также мотор-но усиливается в магическом намерении. Тем, что так разделяется, является именно то, что ассоциативно соединяется, моторная изоляция должна гарантировать прерывание связи в мышлении. Прототипом подобной методы невроза служит нормальный процесс концентрации.

[Не прибывшему (фр.). — Примечание переводчика.] 

Тому, что нам кажется значимым как впечатление, как задача, не должны мешать одновременные требования других мыслительных функций или форм мыслительной деятельности. Но уже и у нормального человека концентрация используется для того, чтобы отстранять не только малосущественное, к делу не относящееся, но и прежде всего неподходящее противоположное. Как самая большая помеха воспринимается то, что первоначально составляло единое целое и в процессе развития оказалось разобщенным, например, проявления амбивалентности отцовского комплекса в отношении к Богу или импульсы органов выделения при любовных возбуждениях. Таким образом, при управлении ходом мыслей Я обычно приходится выполнять большую работу по изоляции, и мы знаем, что при использовании аналитической техники мы должны приучить Я временно отказываться от этой обычно совершенно оправданной функции.

Все мы на опыте узнали, что больному неврозом навязчивости особенно тяжело соблюдать основное психоаналитическое правило. Вероятно, вследствие напряженного конфликта между Сверх-Я и Оно его Я является более бдительным, а изоляции — более острыми. Во время мыслительной работы ему приходится защищаться от слишком многого — от вмешательства бессознательных фантазий, проявления амбивалентных стремлений. Я не может позволить себе расслабиться и постоянно находится в состоянии боевой готовности. Это принуждение к концентрации и изоляции оно оно затем подкрепляет магическими действиями, нацеленными на изоляцию, которые становятся столь необычными в виде симптомов и столь важными в практическом отношении, но сами по себе они, разумеется, бесполезны и носят характер церемониала.

Но пытаясь воспрепятствовать ассоциациям, связи в мыслях, оно соблюдает одно из самых древних и самых фундаментальных велений невроза навязчивости — табу прикосновения. Если задаться вопросом, почему избегание прикосновения, контакта, заражения играет такую важную роль в неврозе и становится содержанием столь сложных систем, то находится ответ, что прикосновение, физический контакт — это ближайшая цель как агрессивного, так и нежного объектного катексиса'. Эрос хочет прикосновения, ибо стремится к объединению, устранению пространственных границ между Я и любимым объектом.

¹ [Ср. «Тотем и табу» (1912-1913), например, Sludienausgabe, т. 9. с. 319— 322, 325, 362.1 

Но и деструкция, которая до изобретения дальнобойного оружия могла осуществляться только с ближней дистанции, должна предполагать телесное соприкосновение, рукоприкладство. Дотронуться до женщины — в словоупотреблении стало эвфемизмом для использования ее как сексуального объекта. Не прикасаться к члену является дословным текстом запрета на ауто-эротическое удовлетворение. Поскольку невроз навязчивости вначале подвергал преследованию эротическое прикосновение, а затем после регрессии — прикосновение, замаскированное под агрессию, ничего другого не могло стать для него в такой мере предосудительным и пригодным для того, чтобы оказаться в центре системы запретов. Изоляция же — это устранение возможности контакта, средство уберечь предмет от всякого прикосновения, и если невротик изолирует также впечатление или деятельность с помощью паузы, то он дает нам возможность символически понять, что он не хочет позволить одним мыслям вступить в ассоциативное соприкосновение с другими.

Таковы наши исследования симптомообразования. Едвали стоит их подытоживать, они бедны результатами и остались неполными, к тому же они принесли мало нового, чего уже не было известно раньше. Привлекать к рассмотрению симптомообразование при других нарушениях, отличающихся от фобий, — при конверсионной истерии и неврозе навязчивости — было бы бесперспективно; об этом слишком мало известно. Но также уже из сопоставления трех этих неврозов возникает серьезная проблема, которую нельзя больше откладывать. Для всех трех исходом является разрушение эдипова комплекса, во всех, как мы предполагаем, движущей силой сопротивления Я выступает страх кастрации. Но только в фобиях такой страх проявляется, он признается. Что стало с ним в двух других формах, каким образом Я удалось уберечься от этого страха? Проблема еще более осложняется, если учесть только что упомянутую возможность, что тревога возникает вследствие, так сказать, сбраживания из самого либидинозного катексиса, нарушенного в процессе развития, и далее: установлено ли, что страх кастрации представляет собой единственную движущую силу вытеснения (или защиты)? Если принять во внимание неврозы у женщин, то в этом придется усомниться, ибо, хотя комплекс кастрации у них можно констатировать со всей определенностью, о страхе кастрации при уже произошедшей кастрации в истинном смысле говорить все же нельзя.

VII

Вернемся к инфантильным фобиям животных, эти случаи мы все же понимаем лучше всех остальных. Итак, Я должно здесь выступить против либидинозного объектного катексиса Оно (катексиса позитивного или негативного эдипова комплекса), поняв, что, если ему уступить, то это чревато угрозой кастрации. Мы уже это рассмотрели и находим еще один повод развеять сомнение, оставшееся от этого первого обсуждения. Должны ли мы у маленького Ганса (то есть в случае позитивного эдипова комплекса) предположить, что защиту Я вызывает нежное побуждение к матери или агрессивное против отца? В практическом отношении это представляется безразличным, особенно потому, что оба побуждения обусловливают друг друга, но этот вопрос интересен в теоретическом отношении, поскольку чисто эротическим может считаться только нежное течение к матери. Агрессивное течение в сущности зависит от деструктивного влечения, и мы всегда полагали, что при неврозе Я защищается от требований либидо, а не от других влечений. На самом деле мы видим, что после образования фобии нежная привязанность к матери словно исчезла, с нею основательно покончило вытеснение, в агрессивном же побуждении осуществилось (замещающее) симптомообразование. В случае «Волкова» дело обстоит проще: вытесненное побуждение действительно является эротическим, женственным отношением к отцу, и на нем осуществляется также симптомообразование.

Чуть ли не постыдно, что после столь долгой работы нам по-прежнему трудно понять самые фундаментальные условия, но мы решили ничего не упрощать и ничего не утаивать. Если мы не можем ясно видеть, то желательно хотя бы четко видеть неясности. Что нам здесь мешает, так это, очевидно, шероховатости в разрабатываемой нами теории влечений. Сначала мы проследили организации либидо от оральной ступени через анально-садистскую к ге-нитальной и при этом все компоненты сексуального влечения приравняли друг к другу. Позднее садизм предстал перед нами как представитель другого влечения, противоположного эросу. Новое понимание двух групп влечений, похоже, разрушает прежнюю конструкцию последовательных фаз организации либидо. Однако нам не требуется заново искать информацию, которая поможет выйти из этого затруднительного положения. Она уже давно имеется в нашем распоряжении и гласит, что мы всегда имеем дело со сплавами обоих влечений в различных количественных соотношениях, а не с импульсами влечений в чистом виде. Таким образом, садистский объектный катексис вправе трактоваться также каклибидинозный, организации либидо не нуждаются в пересмотре, агрессивный импульс против отца точно так же может быть объектом вытеснения, как и нежный к матери. Тем не менее в качестве материала для последующих рассуждений мы оставляем в стороне возможность того, что вытеснение — это процесс, который имеет особое отношение к генитальной организации либидо, что Я прибегает к другим методам защиты, когда ему приходится защищаться от либидо на других ступенях организации, и продолжим: случай, такой как маленького Ганса, не дает нам никакого решения; хотя агрессивный импульс здесь устраняется с помощью вытеснения, но уже после того, как была достигнута генитальная организация.

На этот раз мы не хотим оставить без внимания отношение к тревоге. Мы говорили, что как только Я распознало угрозу кастрации, оно подает сигнал тревоги и посредством инстанции удовольствия и неудовольствия не совсем понятным образом приостанавливает угрожающий процесс катексиса в Оно. Одновременно происходит образование фобии. Страх кастрации получает другой объект и искаженное выражение: быть укушенным лошадью (съеденным волком) вместо оказаться кастрированным отцом. Замещающее образование имеетдва очевидных преимущества, во-первых, оно позволяет избежать амбивалентного конфликта, ибо отец одновременно является любимым объектом, и, во-вторых, оно позволяет Я остановить развитие страха. Страх при фобии, собственно говоря, является факультативным, он возникает только тогда, когда его объект становится предметом восприятия. Это совершенно правильно; только тогда, собственно, налицо ситуация опасности. От отсутствующего отца не нужно и опасаться кастрации. Но отца устранить нельзя; он появляется всегда, когда того пожелает. Но если его заменить животным, то, чтобы избавится от опасности и страха, нужно лишь избежать его вида, то есть присутствия животного. Поэтому маленький Ганс ограничивает свое Я, он продуцирует торможение — не выходить из дому, чтобы не встретиться с лошадьми. Маленький русский делает это еще удобнее; то, что он не берет больше в руки определенную книжку с картинками, едва ли является для него отказом. Если бы злая сестра снова и снова не показывала ему в этой книге картинку со стоящим на задних лапах волком, он могбы чувствовать себя защищенным от своего страха¹.

Когда-то раньше я приписал фобии характер проекции, поскольку она заменяет внутреннюю опасность, исходящую от влечений, внешней воспринимаемой опасностью. Это дает то преимущество, что от внешней опасности можно защититься бегством и уклонением от восприятия, тогда как от опасности, возникающей изнутри, бегство не помогает-. Нельзя сказать, чтобы мое замечание было неверным, но оно остается поверхностным. Само по себе требование влечения опасности не представляет, а становится ею л ишь потому, что приносит с собой настоящую внешнюю опасность, опасность кастрации. Стало быть, при фобии одна внешняя опасность, по существу, лишь заменяется другой. То, что при фобии Я может избежать тревоги с помощью уклонения или симптома торможения, вполне согласуется с той точкой зрения, что эта тревога представляет собой лишь аффективный сигнал, а в экономической ситуации ничего не изменилось.

Таким образом, тревога при фобии животных — это аффективная реакция Я на опасность; опасность, о которой здесь сигнализируется, — опасность кастрации. За исключением того, что содержание тревоги остается бессознательным и осознается лишь в искажении, никакого другого отличия от реальной тревоги, обычно проявляемой Я в ситуациях опасности, не существует.

Полагаю, что это же понимание окажется правомерным и в отношении фобий взрослых людей, хотя материал, который перерабатывается неврозом, здесь гораздо богаче и, кроме того, к симпто-мообразованию добавляется ряд моментов. Но в сущности он тот же самый. Больной агорафобией ограничивает свое Я, чтобы избежать опасности, проистекающей от влечения. Эта опасность — искушение уступить своим эротическим вожделениям, из-за чего он снова, как в детстве, может накликать опасность кастрации или нечто аналогичное ей. В качестве простого примера я приведу случай молодого мужчины, у которого развилась агорафобия, потому что он опасался уступить соблазнам проституток и в наказание заразиться сифилисом.

' [Studienausgabe, т. 8, с. 136.]

² [См. описание фобий в разделе IV работы «Бессознательное» (1915с, Studienausgabe, т. 3, с. 141-143). Ср. также «Предварительные замечания издателей», с. 230-231 выше.]

Мне хорошо известно, что многие случаи обнаруживают более сложную структуру и что многие другие вытесненные импульсы влечения могут вылиться в фобии, но они играют исключительно вспомогательную роль и чаше всего связываются с ядром невроза лишь впоследствии. Симптоматика агорафобии осложняется тем, что Я не довольствуется только отказом; оно добавляет к нему что-то еще, чтобы обезопасить ситуацию. Этой добавкой обычно является временная регрессия в детские годы (в крайнем случае до материнской утробы, в те времена, когда человек был защищен от опасностей, которые угрожают сегодня), и она выступает условием, при котором можно обойтись без отказа. Таким образом, больной агорафобией может выйти на улицу, если его, как маленького ребенка, сопровождает человек, которому он доверяет. Это же соображение может ему также позволить выходить одному, если только он не отдаляется на определенное расстояние от своего дома, не идет в те места, которые плохо знает и где он не известен людям. В выборе этих предопределений проявляется влияние инфантильных моментов, которые властвуют над ним посредством его невроза. Совершенно ясным, даже без такой инфантильной регрессии, является страх оставаться в одиночестве, который, по существу, должен помочь избежать искушения заняться онанизмом в уединении. Условием этой инфантильной регрессии, разумеется, выступает временное отдаление от детства.

Как правило, фобия возникает после того, как при определенных обстоятельствах — на улице, на железной дороге, в одиночестве — был пережит первый приступ тревоги. Затем тревога изгоняется, но снова возникает каждый раз, когда не удается соблюсти защищающее условие. Механизм фобии оказывает добрую службу как средство защиты и обнаруживает явную склонность к стабильности. Продолжение защитной борьбы, которая теперь направляется против симптома, происходит часто, но не обязательно.

То, что мы узнали о страхе при фобиях, можно применить и к неврозу навязчивости. Ситуацию невроза навязчивости нетрудно свести к ситуации фобии. Движущей силой всего последующего симп-томообразования здесь, очевидно, является страх Я перед Сверх-Я. Враждебность Сверх-Я — это ситуация опасности, которую Я должно избежать. Здесь отсутствует всякая видимость проекции, опасность полностью интернализирована. Но если мы спросим себя, чего опасается Я со стороны Сверх-Я, то напрашивается мысль, что наказание Сверх-Я представляет собой дальнейшее развитие наказания в виде кастрации. Подобно тому как Сверх-Я выступает в качестве обезличенного отца, так и страх кастрации, угрожавший с его стороны, превратился в неопределенный социальный страх или страх совести¹. Но этот страх скрыт, Я его избегает, выполняя возложенные на него приказания, предписания и покаянные действия. Если ему в этом препятствуют, то сразу же возникает крайне неприятное чувство, в котором мы можем увидеть эквивалент тревоги, который сами больные приравнивают к страху. Стало быть, наш вывод гласит: тревога — это реакция на ситуацию опасности; она не возникает, если Я предпринимает некие действия, чтобы избежать ситуации или от нее уклониться. Теперь можно было бы сказать, что симптомы создаются с целью избежать развития тревоги, но это не позволяет заглянуть глубоко. Правильнее сказать: симптомы создаются, чтобы избежать ситуации опасности, о которой сигнализирует развитие тревоги. Но этой опасностью в рассмотренныхдо сих пор случаях была кастрация или нечто производное от нее.

¹ [Наиболее подробное обсуждение этих вопросов содержится в главах VII и VIII работы «Недомогание культуры» (1930а).] ^г [Первой мировой войны.]

Если тревога — это реакция Я на опасность, то напрашивается мысль трактовать травматический невроз, столь часто возникающий после перенесенной смертельной опасности, как прямое следствие страха за жизнь или страха смерти, пренебрегая зависимостями Я [с. 241] и кастрацией. Именно так и поступало большинство исследователей травматических неврозов последней войны², которые торжественно возвещали, что теперь-де получено доказательство того, что невроз может порождаться угрозой влечению к самосохранению без какого-либо участия сексуальности, а потому нет надобности считаться с психоаналитическими гипотезами, усложняющими проблему. В самом деле, приходится весьма сожалеть, что не имеется ни одного пригодного для использования анализа травматического невроза. Не из-за возражения против этиологического значения сексуальности, ибо оно давно устранено введением понятия «нарцизм», благодаря которому либидинозный катексис Я ставится в один ряд с объектными катексисами и подчеркивается либидинозная природа влечения к самосохранению, а потому, что из-за отсутствия этих анализов мы упустили ценнейшую возможность получить важные сведения об отношениях между тревогой и симптомообразованием. Если исходить из всего того, что нам известно о структуре простых неврозов повседневной жизни, то совершенно невероятно, чтобы невроз мог возникнуть без участия более глубоких бессознательных слоев психического аппарата только благодаря объективному факту угрозы. Однако в бессознательном не имеется ничего, что могло бы наполнить содержанием наше понятие уничтожения жизни. Кастрация становится, так сказать, мыслимой благодаря ежедневному опыту отделения содержимого кишечника и вследствие пережитой потери при отнятии от материнской груди¹; однако ничего похожего на смерть никогда не переживалось и не оставляло после себя следа, подобного беспомощности, который может быть обнаружен. Поэтому я придерживаюсь предположения, что страх смерти нужно понимать как анатог страха кастрации и что ситуация, на которую реагирует Я, — это угроза быть брошенным Сверх-Я на произвол судьбы и тем самым остаться без защиты от всевозможных опасностей². Кроме того, надо иметь в виду, что при переживаниях, которые приводят к травматическому неврозу, пробивается защита от внешних раздражителей, и в душевный аппарат попадают слишком большие количества возбуждения [ср. с. 240], и поэтому здесь имеется вторая возможность того, что тревога как аффект не только выступает сигналом, но и порождается вновь вследствие экономических условий ситуации.

Благодаря последнему замечанию, что регулярно повторявшимися потерями объекта Я оказалось подготовленным к кастрации, мы пришли к новому пониманию тревоги. Если до сих пор мы рассматривали ее как аффективный сигнал опасности, то теперь, поскольку речь так часто идет об угрозе кастрации, она представляется нам реакцией на потерю, на отделение. Какие бы разные доводы ни выдвигались против этого заключения, нам все же должно броситься в глаза одно весьма удивительное соответствие. Первым событием, вызывающим у человека тревогу, является рождение; объективно оно означает отделение от матери и может быть приравнено кастрации матери (в соответствии с равенством ребенок = пенис). Теперь было бы весьма удовлетворительно, если бы тревога как символ отделения повторялась при каждом последующем отделении, но, к сожалению, использованию этого соответствия препятствует то, что рождение субъективно не переживается как отделение от матери, поскольку всецело нарциссическому плоду мать как объект совершенно не известна. Другое сомнение будет гласить, что аффективные реакции на отделение нам известны и что мы ощущаем их как боль и печаль, но не как тревогу. Вспомним, однако, что при обсуждении печали мы тоже не могли понять, почему она столь болезненна³.

¹  [См. добавленное в 1923 году примечание к истории болезни «маленького Ганса», Studienausgabe, т. 8, с. 15.)

²  [Ср. последние абзацы работы «Я и Оно» (19236), Studienausgabe, т. 3, с. 324—325, а также ниже, с. 280.1

³  [К этой теме Фрейд возвращается в дополнении В, ниже с. 305 и далее.)

VIII

Самое время поразмыслить. Мы, очевидно, пытаемся прийти к выводу, который раскроет нам сущность тревоги, к альтернативе «или-или», которая отделяет правду о ней от заблуждения. Но сделать это сложно, понять тревогу не просто. До сих пор мы не получили ничего, кроме противоречий, между которыми без предубеждения сделать выбор было невозможно. Теперь я предлагаю поступить иначе; мы хотим беспристрастно собрать воедино все, что мы можем сказать о тревоге, и при этом отказаться от ожидания нового синтеза.

Итак, прежде всего тревога — это нечто ощутимое. Мы называем ее аффективным состоянием, хотя и не знаем, что такое аффект. Как ощущение она носит самый очевидный характер неудовольствия, но этим ее качество не исчерпывается; не всякое неудовольствие мы можем назвать тревогой. Существуют и другие ощущения с характером неудовольствия (напряжение, боль, печаль), и помимо этого качества неудовольствия тревога должна иметь также другие свойства. Вопрос: сумеем ли мы таким образом прийти к пониманию различий между этими разными аффектами неудовольствия?

Тем не менее из ощущения тревоги мы можем нечто извлечь. По-видимому, присущий ей характер неудовольствия имеет особый оттенок; это трудно доказать, но, вполне вероятно, в этом не было бы ничего необычного. Но помимо этого с большим трудом обособляемого свойства мы воспринимаем в тревоге более определенные телесные ощущения, которые относим к конкретным органам. Поскольку физиология тревоги нас здесь не интересует, будет достаточно, если мы выделим отдельные репрезентанты этих ощущений, то есть наиболее часто встречающиеся и самые отчетливые изменения в органах дыхания и в сердечной деятельности¹. Они служат нам доказательствам и того, что моторные иннервации, то есть процессы отвода, участвуют в общем проявлении тревоги. Стало быть, в результате анализа тревоги выявляются 1) специфический характер неудовольствия, 2) действия, связанные с отводом, 3) их восприятие.

¹ |Ср. одно место в первой работе Фрейда, посвященной неврозу тревоги (18956), с. 30 выше.]

Уже пункты 2 и 3 демонстрируют нам отличие от сходных состояний, например, от печали и боли. У них отсутствуют моторные проявления; там же, где они налицо, они, несомненно, представляют собой не составные части целого, а последствия или реакции. Стало быть, тревога — это особое состояние неудовольствия, которое сопровождается действиями, направленными на отвод по определенным путям. Основываясь на наших общих представлениях', мы будем считать, что в основе тревоги лежит усиление возбуждения, которое, с одной стороны, создает характер неудовольствия, а с другой стороны, облегчается благодаря упомянутым отводам. Однако это чисто физиологическое обобщение едва ли нас удовлетворит; мы склонны предположить, что здесь присутствует исторический момент, прочно связывающий между собой ощущения и иннервации тревоги. Другими словами, состояние тревоги — это воспроизведение переживания, содержавшего условия такого усиления раздражителей и отвода по определенным путям, благодаря чему свойственное тревоге неприятное ощущение приобретает свой специфический характер. У человека таким переживанием, выступающим в качестве прототипа нам представляется рождение, и поэтому мы склонны видеть в состоянии тревоги воспроизведение травмы рождения. [Ср. с. 239-240.]

Этим мы не утверждали ничего, что предоставило бы тревоге привилегированное положение среди аффективных состояний. Мы полагаем, что и другие аффекты являются репродукциями давних жизненно важных, возможно, доиндивидуальных событий, и в качестве общих, типичных, врожденных истерических припадков мы сопоставляем их с позднее и индивидуально приобретенными приступами истерического невроза, происхождение и значение которого как символа воспоминания нам стали понятными благодаря анализу. Конечно, было бы очень желательно суметь доказать правильность этой точки зрения для ряда других аффектов, от чего мы сегодня весьма далеки².

¹  [Сформулированных, например, на самых первых страницах работы «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g). Studienausgabe, т. 3, с. 217-221.]

² [Вероятно, эта мысль восходит к работе Дарвина «Expression of the Emotions» (1872). См. «Предварительные замечания издателей», с. 322 выше, в которых        ₍ содержатся дальнейшие комментарии.]

Сведение тревоги к событию рождения должно защитить себя от напрашивающихся возражений. Вероятно, тревога — это реакция, присущая всем организмам, во всяком случае всем высшим, рождение же переживается только млекопитающими, и еще вопрос, имеет ли оно у всех них значение травмы. Стало быть, существует тревога без прототипа рождения. Но это возражение выходит за границы между биологией и психологией. Именно потому, что тревога должна выполнять биологически важную функцию как реакция на состояние опасности, у разных живых существ она может быть обустроена по-разному. Мы также не знаем, имеет ли она у живого существа, далеко стоящего от человека, такое же содержание в ощущениях и иннервациях, что и у него. Стало быть, ничего не мешает предположить, что у человека тревога избирает в качестве своего прототипа процесс рождения.

Если таковы структура и происхождение тревоги, то следующий вопрос гласит: в чем состоит ее функция? При каких поводах она репродуцируется? Ответ кажется естественным и напрашивающимся. Тревога возникла как реакция на состояние опасности, теперь она репродуцируется всякий раз, когда опять возникает такое же состояние.

Но в этой связи следует кое-что заметить. По всей вероятности, иннервации первоначального состояния тревоги точно так же имели смысл и были целесообразны, как и мышечные действия при первом истерическом припадке. Если вы хотите объяснить истерический припадок, то нужно лишь найти ситуацию, в которой данные движения были компонентами оправданного действия. Так, вероятно, при рождении направленность иннервации на органы дыхания подготавливала работу легких, а ускорение сердцебиения должно было противодействовать интоксикации крови. Эта целесообразность, разумеется, пропадает при последующем воспроизведении состояния тревоги как аффекта, точно так же, как ее недостает при повторном истерическом припадке. Таким образом, если индивид попадает в новую опасную ситуацию, то вполне может оказаться нецелесообразным, что вместо того чтобы выбрать реакцию, адекватную нынешней ситуации, он ответит состоянием тревоги, реакцией на более раннюю опасность. Однако целесообразность проявляется снова, если распознается приближение опасной ситуации, о которой сигнализируется возникновением тревоги. В таком случае тревога может быть тут же погашена более пригодными мерами. Таким образом, сразу выделяются две возможности возникновения тревоги: в одном случае, в новой опасной ситуации, нецелесообразной тревоги, в другом — целесообразной, для сигнализации об этой ситуации и для ее предотвращения.

Но что такое «опасность»? В акте рождения существует объективная опасность для сохранения жизни; мы знаем, что это означает в реальности. Нов психологическом отношении это совершенно ни о чем нам не говорит. Опасность рождения пока еще не имеет психического содержания. Разумеется, в отношении плода мы не вправе предполагать ничего, что каким-либо образом приближается к знанию о возможности исхода в уничтожении жизни. Плод не может заметить ничего другого, кроме колоссального нарушения в экономике нарциссического либидо. Большие суммы возбуждения проникают к нему, порождают новые ощущения неудовольствия, некоторые органы привлекают к себе повышенные катекси-сы, что является своего рода прелюдией вскоре начинающего объектного катексиса; что из этого найдет себе применение в качестве метки «ситуации опасности»?

К сожалению, мы слишком мало знаем о душевной конституции новорожденного, чтобы непосредственно ответить на этот вопрос. Я даже не могу ручаться за пригодность только что данного описания. Легко сказать, что новорожденный будет повторять аффект тревоги во всех ситуациях, напоминающих ему о событии рождения. Но остается главный вопрос: в результате чего и в ответ на что оно вспоминается?

Нам едва ли остается что-либо другое, кроме как изучить разные поводы, при которых младенец или ребенок немного постарше проявляет готовность к развитию тревоги. Ранк в своей книге «Травма рождения» (1924) предпринял весьма энергичную попытку доказать связь самых ранних фобий ребенка с впечатлением о событии рождения, но я не могу счесть ее удачной. Ему можно предъявить упрек двоякого рода: во-первых, что он основывается на предположении, будто при рождении ребенок воспринял определенные чувственные впечатления, в частности зрительного характера, возобновление которых может вызвать воспоминание о травме рождения и, таким образом, реакцию тревоги. Это предположение совершенно бездоказательно и весьма неправдоподобно; трудно поверить, что ребенок сохранил от процесса рождения какие-либо другие ощущения, кроме тактильных и общих. Стало быть, если позднее он обнаруживает страх перед маленькими животными, которые исчезают в норах или из них выходят, то Ранк объясняет эту реакцию через восприятие некой аналогии, которую, однако, ребенок заметить не может. Во-вторых, при оценке этих последующих ситуаций, которые вызывают тревогу, Ранк по своему усмотрению считает действенным воспоминание о счастливом внутриутробном существовании или о его травматическом нарушении, чем вносит в истолкование произвол. Отдельные случаи этой детской тревоги прямо противоречат применению принципа, введенного Ранком. Если ребенок оказывается в темноте и одиночестве, то мы должны были бы ожидать, что он с удовлетворением примет такое воссоздание внутриутробной ситуации, и если тот факт, что он реагирует на нее тревогой, сводится к воспоминанию о нарушении этого счастья в результате рождения, то натяжку этого объяснения уже нельзя не заметить¹.

Я должен сделать вывод, что самые ранние детские фобии не допускают непосредственного сведения их к впечатлению, полученному от акта рождения, и до сих пор они вообще не поддавались объяснению. Наличие известной тревожной готовности у младенца является несомненным. Нельзя сказать, что она сильнее всего выражена сразу после рождения, а затем постепенно идет на убыль; напротив, она бросается в глаза только позднее с прогрессом душевного развития и сохраняется на протяжении определенного периода детства. Если такие ранние фобии распространяются за пределы этого времени, то следует заподозрить невротическое расстройство, хотя их отношение к более поздним явным неврозам детства для нас отнюдь не является ясным.

Только немногочисленные случаи детских проявлений тревоги нам понятны; их мы и должны будем придерживаться. Это когда ребенок остается один, оказывается в темноте и когда вместо близкого ему человека (матери) обнаруживает постороннего. Эти три случая сводятся к одному-единственному условию — отсутствию любимого (желанного) человека. Отныне, однако, путь к пониманию тревоги и к объединению противоречий, которые, похоже, с ним связаны, становится свободным.

Конечно же, образ воспоминания о желанном человеке интенсивно — вначале, наверное, галлюцинаторно — катектирован. Но успеха это не имеет и, по всей видимости, это страстное желание преобразуется в тревогу. Прямо-таки складывается впечатление, что эта тревога является выражением беспомощности, как будто пока еще совершенно неразвитое существо не знает, каклучше всего поступить с этим полным страстного ожидания катексисом. Таким образом, тревога проявляется реакция на отсутствие объекта, и у нас невольно возникают аналогии, что также и страх кастрации имеет своим содержанием отделение от высоко ценимого объекта и что первоначальная тревога («первичная тревога» при рождении) возникла при отделении от матери. ._________________

¹ (Теория Ранка обсуждается дальше на с. 289 и далее.]

Следующее соображение выводит за пределы этого акцентирования на потере объекта. Если младенец нуждается в восприятии матери, то все-таки лишь потому, что он уже из опыта знает, что мать без промедления удовлетворяет все его потребности. Таким образом, ситуация, которую он расценивает как «опасность» и от которой он хочет быть застрахованным, —это ситуация неудовлетворен ности, усиления напряжения, порождаемого потребностью, перед которым он бессилен. Я думаю, что с этой точки зрения все расставляется по местам; ситуация неудовлетворенности, в которой величины раздражителей, не находящих психического применения и отвода, достигают уровня неудовольствия, должна быть для младенца аналогом переживания при рождении, повторением ситуации опасности; общим для того и другого является экономическое нарушение вследствие усиления раздражителей, требующих устранения; стало быть, этот момент и является собственно ядром «опасности». В обоих случаях возникает реакция тревоги, которая оказывается целесообразной также и у младенца, поскольку направленность отвода на дыхательную и голосовую мускулатуру теперь содействует тому, что подзывается мать, подобно тому, как прежде эта реакция стимулировала работу легких для устранения внутренних раздражителей. Ничего другого, кроме этой характеристики опасности, ребенку не требуется помнить о своем рождении.

С приобретением опыта, что внешний объект, понятный благодаря восприятию, может положить конец опасной ситуации, напоминающей о рождении, содержание опасности с экономической ситуации смешается на ее условие — потерю объекта. Теперь отсутствие матери становится опасностью, при возникновении которой младенец подает сигнал тревоги еще до того, как возникла опасная экономическая ситуация. Это изменение означает первый большой шаг вперед в обеспечении самосрхранения, вместе с тем оно включает в себя переход от автоматического и невольного нового возникновения тревоги к преднамеренному ее воспроизведению в виде сигнала опасности.

В обоих значениях — как автоматического феномена, так и спасительного сигнала — тревога предстает продуктом психической беспомощности младенца, которая выступает естественным эквивалентом его биологической беспомощности. Бросающееся в глаза совпадение, что итревога при рождении, и тревога младенца признает условие отделения от матери, в психологическом истолковании не нуждается; биологически его довольно просто объяснить тем фактом, что мать, вначале удовлетворявшая все потребности плода устройствами своего тела, продолжает выполнять эту же функцию — отчасти другими средствами — и после родов. Внутриутробная жизнь и первое детство в гораздо большей степени представляют собой континуум, нежели позволяет предполагать бросающаяся в глаза цезура' акта рождения. Психический материнский объект заменяет ребенку биологическую ситуацию у зародыша. Поэтому мы не вправе забывать, что во внутриутробной жизни мать не была объектом и что никаких объектов тогда не существовало.

Легко увидеть, что в этих условиях нет никакого пространства для отреагирования травмы рождения и что другой функции тревоги, кроме сигнала к избеганию ситуации опасности, нельзя обнаружить. Условие тревоги, связанное с потерей объекта, сохраняется отчасти и дальше. Также и следующее изменение тревоги — возникающий в фаллической фазе страх кастрации — представляет собой страх отделения, и он связан с тем же условием. Здесь опасностью выступает отделение от гениталий. Кажущийся полноправным ход мыслей Ференци [1925] позволяет нам здесь отчетливо распознать линию взаимосвязи с более ранними содержаниями опасной ситуации. Высокая нарциссическая оценка пениса может быть обусловлена тем, что обладание этим органом содержит гарантию воссоединения с матерью (заменой матери) в акте коитуса. Лишение этого члена фактически означает повторное отделение от матери, то есть опасность снова оказаться беспомощным перед неприятным напряжением, которое порождает потребность (как при рождении). Однако потребность, усиления которой боятся, — это теперь специализированная потребность генитального либидо, а не любая, как в младенческом возрасте. Я здесь добавлю, что фантазия о возвращении в тело матери представляет собой замену коитуса у импотентов (лиц, заторможенных угрозой кастрации). С позиции Ференци можно сказать, что индивид, который для возвращения в тело матери хотел заменить себя своим генитальным органом, теперь [в этой фантазии] регрессивно заменяет этот орган всей своей персоной².

¹  [В стихосложении: пауза, деляшая строку на части; в музыкальном исполнении: очень короткая пауза между двумя фразами или завершенными разделами. — Примечание переводчика.]

²  [Фрейд обсуждал эти фантазии еще в анализе «Волкова» (1918b), Studienausgabe, т. 8, с. 212—214.]

Прогресс в развитии ребенка — возрастание его независимости, более резкое разделение душевногоаппарата на несколько инстанций, появление новых потребностей — не может не влиять на содержание ситуации опасности. Мы проследили его изменение от потери материнского объекта до кастрации и видим, что следующий шаг обусловлен властью Сверх-Я. С обезличиванием родительской инстанции, от которой исходила угроза кастрации, опасность становится менее определенной. Страх кастрации развивается в страх совести, в соци&пьный страх. Теперь уже не так просто указать, чего опасается страх. Формулировка: «отделения, исключения из толпы», — относится только к той более поздней части Сверх-Я, развившейся при опоре на социальные образцы, но не ядра Сверх-Я, которое соответствует интроецированной родительской инстанции. Вообще говоря, то, к чему Я относится как к опасности и на что отвечает сигналом тревоги, ~ это то, что Сверх-Я будет им недовольно, накажет его или перестанет любить. Последним изменением этого страха перед Сверх-Я мне предстаатается страх смерти (жизни), страх перед проекцией Сверх-Я в силы судьбы [ср. с. 272].

Когда-то раньше я придавал известное значение описанию, что катексис, изъятый при вытеснении, начинает использоваться в качестве отвода тревоги¹. Сегодня мне это кажется едва ли достойным изучения. Различие заключается в том, что прежде я полагал, что в каждом случае тревога автоматически возникает вследствие экономического процесса, тогда как нынешнее понимание тревоги как сигнала, преднамеренно подаваемым Я с целью оказать влияние на инстанцию удовольствия—неудовольствия, делает нас независимыми от этого экономического принуждения. Разумеется, это отнюдь не противоречит предположению, что для пробуждения аффекта Я использует энергию, высвободившуюся как раз благодаря ее изъятию при вытеснении, но стало несущественным, с какой частью энергии это происходит².

Другой однажды высказанный мною тезис нуждается здесь в перепроверке в свете нашего нового понимания. Имеется в виду утверждение, что Я представляет собой истинное место тревоги'; я думаю, что оно окажется верным. Собственно говоря, у нас нет причины приписывать Сверх-Я какое-либо проявление тревоги. Но если речь идет о «тревоге Оно», то здесь нужно не возразить, а поправить неловкое выражение.

.^! [См., например, раздел IV работы «Бессознательное» (I915e), Studien-ausgabe, т. 3, с. 141.|

²  [Ср. «Предварительные замечания издателей», с. 230-231 выше.]

³  [Оно содержится в работе «Я и Оно» (1923Й), Studienausgabe, т. 3, с. 323.| 

Тревога — это аффективное состояние, которое, разумеется, может ощущать только Я Испытывать тревогу, как Я, оценивать опасные ситуации Оно, которое не является организацией, не может. И наоборот, очень часто случается так, что в Оно подготавливаются или осуществляются процессы, которые дают Я повод для развития тревоги; в действительности такой тревогой Я, порождаемой отдельными процессами в Оно, вероятно, мотивируются самые ранние вытеснения, а также большинство всех более поздних. Мы здесь опять-таки с веским основанием различаем два случая: когда в Оно происходит нечто, что активирует для Я одну из ситуаций опасности и побуждает этим подать сигнал тревоги для торможения, и другой случай, когда в Оно создается ситуация, аналогичная травме рождения, в которой Я автоматически приходит к реакции тревоги. Оба случая можно приблизить друг к другу, если подчеркнуть, что второй случай соответствует первой, изначальной ситуации опасности, первый же — одному из более поздних вытекающих из нее условий возникновения тревоги. Или, если соотнести с действительно имеющимися патологиями: второй случай реализуется в этиологии актуальных неврозов, первый же остается характерным для психоневрозов.

Теперь мы видим, что нам не нужно обесценивать собранные ранее факты, их просто необходимо соотнести с более новыми сведениями. Нельзя отрицать, что при воздержании, произвольном нарушении в развитии сексуального возбуждения, его отклонении от психической переработки¹ тревога возникает непосредственно из либидо, то есть восстанавливается то состояние беспомощности Я перед огромным напряжением, создаваемым потребностью, которое, как при рождении, выливается в развитие тревоги, причем снова имеется безразличная, но естественная возможность того, что именно излишек неиспользованного либидо находит свой отвод в развитии тревоги². Мы видим, что на почве этих актуальных неврозов особенно легко развиваются психоневрозы, то есть, пожалуй, что Я предпринимает попытки избежать тревоги, которуюоно научилось в течение какого-то времени сохранять во взвешенном состоянии и связывать с помощью симптомообразования. Вероятно, анализ травматических военных неврозов, название которых охватывает, однако, весьма разнообразные нарушения, выявил бы, что многие из них имеют свою долю в особенностях актуальных неврозов. [Ср. с. 271.]

¹  [Это выражение встречается в разделе III первой работы, посвященной неврозу тревоги (1985/;), с. 44 выше; весь данный абзац воспроизводит то описание.]

²  [Ср. сходное замечание в конце предпоследнего абзаца; см. также «Предварительные замечания издателей», с. 230 выше.|

Представляя развитие различных ситуаций опасности из первоначального прототипа рождения, мы были далеки оттого, чтобы утверждать, что каждое последующее условие возникновения тревоги просто-напросто отменяет более раннее. Разумеется, прогресс в развитии Я содействует обесцениванию и устранению более ранней ситуации опасности, и поэтому можно сказать, что определенному периоду развития присуще соответствующее условие возникновения тревоги. Опасность психической беспомощности подходит жизненному периоду незрелости Я, точно так же, как опасность потери объекта — несамостоятельности первых лет детства, опасность кастрации — фаллической фазе, страх перед Сверх-Я — латентному периоду. Однако все эти ситуации опасности и условия возникновения тревоги могут продолжать существовать рядом друг с другом и побуждать Я также и в более поздние, а не в соответствующие периоды, к реакциям тревоги, или же сразу несколько из них могут проявлять свою действенность. Возможно, существуют также и более тесные отношения между действенной ситуацией опасности и возникающим вслед за нею неврозом¹.

¹ С разделением Я и Оно должно было также произойти новое оживление нашего интереса к проблемам вытеснения. До сих пор нам было достаточно принимать во внимание стороны процесса, обращенные к Я. — недопущение в сознание и к подвижности и образование замен (симптомов); относительно самого вытесненного импульса влечения мы предполагали, что он продолжает существовать в бессознательном и сохраняется неизменным неопределенно долгое время. Теперь интерес обращается к судьбам вытесненного, и мы предполагаем, что такое неизменное и неизменяемое дальнейшее существование не является само собой разумеющимся или даже обычным. Первоначальный импульс влечения непременно тормозится вытеснением и отклоняется от цели. Но сохраняется ли место его прикрепления в бессознательном и оказался ли он резистентным к изменяющим и обесценивающим влияниям жизни? То есть существуют ли по-прежнему старые желания, о более раннем существовании которых нам сообщает анализ? Ответ кажется естественным и надежным: вытесненные старые желания должны продолжать существовать в бессознательном, поскольку мы обнаруживаем действенными их производные, симптомы. Но он недостаточен, он не позволяет сделать выбор между двумя возможностями, С одной стороны, старое желание действует теперь только через своих потомков, которым оно передало всю энергию своего катексиса; с другой стороны, существует возможность того, что само желание сохраняет активность. Если судьбой ему было уготовано исчерпать себя в катексисе своих потомков, то остается еще третья возможность, что в процессе развития невроза оно было оживлено регрессией, каким бы несвоевременным в настоящий момент оно ни было. Не нужно считать эти рассуждения праздными; многое в явлениях болезненной, равно как и нормапьной, душевной жизни, по-видимому, нуждается в подобной постановке вопроса. В моем исследовании, посвященном крушению эдипова комплекса, я обращал внимание на различие между простым вытеснением и действительным устранением старого импульса-желания.

Когда в более ранней части этих исследований мы наталкивались на значение угрозы кастрации при разных невротических нарушениях, мы предупреждали себя не переоценивать этот момент, поскольку у женского пола, несомненно, в большей степени предрасположенного к неврозу, он все же не мог быть решающим. [Ср. с. 266.] Теперь мы видим, что нам не грозит опасность объявить страх кастрации единственной движущей силой защитных процессов, ведущих к неврозу. В другом месте¹ я разъяснил, как развитие маленькой девочки направляется комплексом кастрации к нежному объектному катексису. Именно у женщины ситуация опасности, связанная с потерей объекта, по-видимому, осталась наиболее действенной. Мы вправе внести небольшое изменение в условие развития у нее тревоги, которое состоит в том, что речь уже идет не об отсутствии объекта или реальной его потере, а о потере любви со стороны объекта. Поскольку представляется несомненным, что истерия имеет большее сродство с женственностью, точно также, как невроз навязчивости — с мужественностью², напрашивается предположение, что условие возникновения тревоги, связанное с потерей любви, при истерии играет аналогичную роль, что и угроза кастрации при фобиях, а страх перед Сверх-Я — при неврозе навязчивости.

¹  [См. второю половину работы, посвященной анатомическим половым различиям (1925/), Studienausgabe, т. 5, с. 259-266.]

²  [См. прим. 1 на с. 80 выше.)

IX

Теперь остается только обсудить отношения между симптомо-образованием и развитием тревоги.

На этот счет, по-видимому, широко распространены два мнения. В одном случае саму тревогу называют симптомом невроза, в другом полагают, что между ними существует гораздо более тесная связь. Согласно этому мнению, все симптомообразование предпринимается лишь для того, чтобы избежать тревоги; симптомы связывают психическую энергию, которая в противном случае была бы отведена в виде тревоги, а потому тревога представляет собой главный феномен и основную проблему невроза.

По меньшей мере частичную правоту второго утверждения можно подтвердить убедительными примерами. Когда больного агорафобией, которого сопровождали на улице, оставляют на ней одного, он продуцирует приступ тревоги; когда больному неврозом навязчивости не позволяют умыть руки после соприкосновения, он становится добычей невыносимой тревоги. Таким образом, очевидно, что намерением, а также результатом условия сопровождения и навязчивого умывания было предотвращение подобных вспышек тревоги. В этом смысле также и всякое торможение, которому подвергается Я, можно назвать симптомом.

Раз мы свели развитие тревоги к ситуации опасности, мы предпочтем говорить, что симптомы создаются ради того, чтобы Я сумело избежать ситуации опасности. Если воспрепятствовать симпто-мообразованию, то действительно возникает опасность, то есть воссоздается ситуация, аналогичная рождению, в которой Я ощущает себя беспомощным перед непрерывно усиливающимся требованием влечения, стало быть, первое и изначальное условие возникновения тревоги. С наших позиций связь между тревогой и симптомом оказывается менее тесной, чем предполагалось, из-за того, что между двумя моментами мы вставили ситуацию опасности. В дополнение мы можем также сказать, что развитие тревоги приводит к началу симптомообразования, более того, является его необходимой предпосылкой, ибо если бы Я не расшевелило под воздействием развивающейся тревоги инстанцию удовольствия-неудовольствия, то оно было бы не в силах остановить угрожающий процесс, который был подготовлен в Оно. При этом становится очевидной тенденция снизить до минимума развитие тревоги, использовать тревогу лишь как сигнал, ибо в противном случае неудовольствие, которым угрожает влечение, лишь ощущалось бы в другом месте, что в соответствии с намерением принципа удовольствия не было бы успехом, но все же довольно часто случается при неврозах.

Таким образом, действительным успехом симптомообразова-ния является устранение ситуации опасности. Симптомообразование имеет две стороны; одна, которая остается для нас скрытой, производит в Оно ту модификацию, посредством которой Я избегает опасности; другая, обращенная к нам, показывает, что именно, то есть какое замещающее образование, было создано им вместо подвергшегося воздействию процесса влечения.

Однако мы должны были выразиться корректнее, приписав защитному процессу то, что мы только что сказали о симптомообразо-вании, и употребить само название «симптомообразование» как синоним замещающего образования. Тогда становится ясно, что защитный процесс аналогичен бегству, благодаря которому Я уклоняется от угрожающей извне опасности, что он представляет собой именно попытку бегства от опасности, которую порождает влечение. Сомнения в правомерности такого сравнения помогут нам в дальнейшем разъяснении. Во-первых, можно возразить, что потеря объекта (потеря любви со стороны объекта) и угроза кастрации точно так же являются опасностями, которые угрожают извне, как, скажем, дикое животное, то есть не как опасности влечения. Но это все же разные случаи. Волк может на нас напасть, как бы мы по отношению к нему себя ни вели; но любимый человек не лишит нас любви, кастрация не будет нам угрожать, если мы не будем лелеять в себе определенные чувства и намерения. Таким образом, эти импульсы влечения становятся условиями внешней опасности и вместе с тем опасными сами по себе; мы можем теперь бороться с внешней опасностью с помощью мер, используемых против внутренних опасностей. При фобии животных опасность, по-видимому, по-прежнему полностью воспринимается как внешняя, точно так же она подвергается внешнему смещению и в симптоме. При неврозе навязчивости она интернализирована значительно больше, одна часть страха перед Сверх-Я, которая представляет собой социальный страх, по-прежнему репрезентирует внутреннюю замену внешней опасности, другая часть, страх совести, непременно является эндопсихической¹.

¹ [Здесь Фрейд большей частью еше раз анализирует аргументы, которые он привел в своих метапсихологических работах «Вытеснение» (1915rf) и «Бессознательное» (1915е, прежде всего в разделе IV); см. Studienausgabe, т. 3, с. 114-115 и с. 141-143.]

Второе возражение таково: ведь при попытке бегства перед лицом угрожающей внешней опасности единственное, что мы делаем, это увеличиваем дистанцию между собой и тем, что угрожает. Мы ведь не защищаемся от опасности, не пытаемся ничего в ней изменить, как в другом случае, когда набрасываемся с дубиной на волка или стреляем в него из ружья. Однако защитный процесс, по-видимому, делает нечто большее, чем просто соответствует попытке бегства. Он вмешивается в угрожающий процесс влечения, некоторым образом подавляет его, отклоняет его от цели и тем самым делает его безопасным. Это возражение кажется неопровержимым, мы должны с ним считаться. Мы полагаем, что существуют защитные процессы, которые с полным основанием можно сравнить с попыткой бегства, тогда как при других Я обороняется гораздо активнее, предпринимает энергичные контрмеры. Если сравнение защиты с бегством вообще не нарушается тем обстоятельством, что Я и влечение в Оно являются частями одной и той же организации, а не раздельными существами, как волк и ребенок, и, следовательно, каждая форма поведения Я должна также влиять на процесс влечения, его видоизменяя.

Благодаря изучению условий возникновения тревоги мы должны были увидеть поведение Я при защите, так сказать, в рациональном преображении. Каждая ситуация опасности соответствует определенному периоду жизни или фазе развития душевного аппарата и кажется для нее правомерной. Маленький ребенок действительно не оснащен для того, чтобы психически справляться с большими суммами возбуждения, поступающего снаружи или изнутри. К определенному времени жизни его главный интерес состоит в том, чтобы люди, от которых он зависит, не лишили его своей нежной заботы. Если мальчик воспринимает могущественного отца как соперника, сознает свои афессивные чувства к нему и сексуальные намерения по отношению к матери, то у него имеются все основания для того, чтобы его бояться, а страх перед собственным наказанием благодаря филогенетическому усилению может выразиться в виде страха кастрации. Со вступлением в социальные отношения страх перед Сверх-Я, совесть, становится необходимостью, отсутствие этого момента — источником серьезных конфликтов и опасностей и т. д. Но именно с этим связана новая проблема.

Попробуем аффект тревоги на некоторое время заменить другим, к примеру, аффектом боли. Мы считаем совершенно нормальным, что девочка в четыре года горько плачет, если у нее сломалась кукла, в шесть лет — если учительница делает ей замечание, в шестнадцать лет — если любимый человек о ней не заботится, в двадцать пять лет — если она, возможно, хоронит ребенка. Каждое из этих условий возникновения боли имеет свой срок и исчезает с течением времени; последние, окончательные, затем сохраняются всю жизнь. Но нам бросилосьбы в глаза, если бы этадевушка, будучи женой и матерью, расплакалась из-за поломки фарфоровой безделушки. Но именно так и ведут себя невротики. В их душевном аппарате давно сформировались все инстанции, необходимые для того, чтобы справляться с раздражителями в пределах широких границ, они достаточно взрослые, чтобы самостоятельно удовлетворять большинство своих потребностей, им давно известно, что кастрация уже не применяется в качестве наказания, и все же они ведут себя так, как если бы по-прежнему существовали давние опасные ситуации, они придерживаются всех прежних условий возникновения тревоги.

Ответ на это получится несколько многословным. Прежде всего необходимо разобраться в положении дел. В большом числе случаев старые условия возникновения тревоги действительно отпадают после того, как они уже породили невротические реакции. Страхи самых маленьких детей перед одиночеством, темнотой и чужими людьми, которые в целом можно назвать нормальными, в более поздние годы чаще всего проходят; дети, как говорят о некоторых других детских нарушениях, их «перерастают». Столь часто встречающимся фобиям животных уготована такая же судьба, многие конверсионные истерии детских лет не находят продолжения позднее. Церемониал в латентном периоде — это необычайно часто встречающееся явление, но только очень незначительный процент этих случаев позднее развивается в полноценный невроз навязчивости. Детские неврозы — насколько наш опыт позволяет судить о городских детях белой расы, подчиняющихся высшим культурным требованиям, — вообще являются обычными эпизодами развития, хотя им по-прежнему уделяется слишком мало внимания. Нет недостатка в приз-накахдетского невроза и у взрослого невротика, тогда как далеко не все дети, которые их обнаруживают, будут невротиками также и впоследствии. Стало быть, в ходе созревания условия возникновения тревоги должны были быть устранены, а ситуации опасности утратить свое значение. Вместе с тем некоторые из этих ситуаций опасности в последующие периоды сохраняются благодаря тому, что они видоизменяют условие возникновения тревоги сообразно времени. Так, например, страх кастрации сохраняется под маской фобии сифилиса, после того какчеловекузнал, что хотя кастрация уже не является обычным наказанием за удовлетворение сексуальных прихотей, но зато свобода влечения чревата тяжелыми заболеваниями. Другие условия возникновения тревоги вообще не обречены на гибель, а должны сопровождать человека всю жизнь, как, например, условие возникновения страха перед Сверх-Я. В таком случае невротик отличается от нормального человека тем, что он чрезмерно усиливает реакции на эти опасности. В конечном счете также и взрослость достаточной защиты от возвращения первоначальной травматической ситуации, которая порождает тревогу, не предоставляет; для каждого человека можно было бы провести границу, за которой его душевный аппарат не справляется с количествами возбуждения, требующими отвода.

Эти небольшие поправки не могут поколебать обсуждаемый здесь факт, что в своем отношении к опасности очень многие люди остаются инфантильными и не справляются с утратившими силу за давностью лет условиями возникновения тревоги; оспаривать это — означало бы отрицать факт невроза, ибо такие людей как раз и зовутся невротиками. Но как такое возможно? Почему не все неврозы являются эпизодами развития, которые заканчиваются с достижением следующей фазы? Откуда берется момент продолжительности в этих реакциях на опасность? Откуда преимущество, которое аффект тревоги, по-видимому, имеет перед всеми другими аффектами, состоящее в том, что она сама по себе вызывает реакции, которые как аномальные обособляются от других и как нецелесообразные противопоставляются течению жизни? Другими словами, мы неожиданно снова оказываемся перед так часто задававшимся вопросом-загадкой, откуда берется невроз, что выступаетего последним, особым мотивом? После многолетних аналитических усилий эта проблема встает перед нами нетронутой, как в самом начале.

X

Тревога — это реакция на опасность. Вместе с тем нельзя отклонять идею, что, если аффект тревоги может добиться исключительного положения в психической экономике, то это связано с самой сутью опасности. Но опасности являются общечеловеческими, одинаковыми для всех индивидов; в чем мы нуждаемся и чем не располагаем, — это момент, делающий нам понятным отбор индивидов, которые вопреки своим особенностям могут подчинить аффект тревоги нормальному психическому функционированию, или определяющий, кто должен потерпеть неудачу в этом задании. Я вижу перед собой две попытки раскрыть подобный момент; разумеется, любая такая попытка вправе рассчитывать на благожелательный прием, поскольку сулит помощь в мучительной потребности. Обе попытки дополняют друг друга, берясь за проблему с противоположных концов.

Первая более десяти лет назад была предпринята Альфредом Адлером¹; он утверждает, сводя все к выделенному им внутреннему ядру, что в преодолении задачи, поставленной опасностью, неудачу терпят те люди, которым неполноценность их органов доставляет слишком большие трудности. Если бы изречение Simplex sigillum veri² выдержало проверку временем, то такое решение нужно было бы приветствовать как избавление. Но наоборот, за истекшее десятилетие критика доказала полную несостоятельность этого заявления, которое, ко всему прочему, оставило не у дел все изобилие выявленных психоанализом фактов.

[См., например, Adler, 1907.]

|«Простота — печать истины» (лат.).

Вторую попытку в 1933 году предпринял Отто Ранк в своей книге «Травма рождения». [См. выше, с. 232 и 276—277.] Было бы несправедливо приравнивать ее к попытке Адлера в другом каком-либо пункте, помимо того, который здесь нами выделен, ибо она остается на почве психоанализа, идеи которого она развивает, и ее следует расценить как законное усилие, направленное на решение аналитических проблем. Рассматривая эту взаимосвязь между индивидом и опасностью, Ранк отходит от слабости органов индивида и указывает на изменчивую интенсивность угрозы. Процесс рождения представляет собой первую опасную ситуацию, а произведенный им экономический переполох становится прототипом реакции тревоги; мы только что [с. 277 и далее! проследили линию развития, которая связывает эту первую ситуацию опасности и условие возникновения тревоги со всеми более поздними, и при этом увидели, что все они сохраняют нечто общее, поскольку в известном значении все они означают отделение от матери, сначала только в биологическом смысле, затем в смысле непосредственной потери объекта, а позднее опосредствованной косвенным образом. В выявлении этой важной взаимосвязи состоит бесспорная заслуга конструкции Ранка. Травма рождения поражает отдельных индивидов с разной интенсивностью, с силой травмы варьирует интенсивность реакции тревоги, и, согласно Ранку, от этой начальной величины развившейся тревоги как раз и зависит, сможет ли индивид когда-нибудь с нею справиться, каким он будет — невротическим или нормальным.

Частная критика положений Ранка в нашу задачу не входит, мы должны лишь проверить, пригодны ли они для решения нашей проблемы. Формулировка Ранка, что невротиком становится тот, кому из-за силы травмы рождения никогда не удается ее полностью отреагировать, в теоретическом отношении является крайне спорной. Совершенно не известно, что здесь подразумевается под отреагированием травмы. Если понимать это буквально, то можно прийти к необоснованному выводу, что невротик тем больше приближается к выздоровлению, чем чаще и интенсивнее воспроизводит аффект тревоги. Из-за этого противоречия с действительностью в свое время я отказался от теории отреагирования, игравшей столь важную роль в.катарсисе. Акцент на изменчивой силе травмы рождения не оставляет места для правомерного этиологического притязания наследственной конституции. Ведь она представляет собой органический момент, который по отношению к конституции выступает случайностью и сама зависит от многих влияний, которые следует назвать случайными, например, от своевременного оказания помощи при родах. Теория Ранка вообще оставила без внимания конституциональные, равно как и филогенетические факторы. Если же захочется указать на значение конституции, скажем, посредством модификации, что дело скорее втом, насколько эффективно индивид реагирует на разную интенсивность травмы рождения, то эта теория лишается своего значения, а вновь введенный фактор ограничивается второстепенной ролью. Но в таком случае решение об исходе в неврозе лежит в другой, опять неизвестной области.

Тот факт, что процесс рождения человека не отличается от процесса рождения других млекопитающих, в то время как особое предрасположение к неврозу является его привилегией перед животными, едва ли согласуется с теорией Ранка. Однако главным возражением остается то, что она висит в воздухе, вместо того чтобы опираться на надежные наблюдения. Не существует никаких достоверных исследований того, совпадают ли тяжелые и затянувшиеся роды несомненным образом с развитием невроза, или хотя бы: обнаруживаются ли у родившиеся таким образом детей более продолжительные или более выраженные феномены ранней детской тревожности, чем у других детей. Если признать, что ускоренные и легкие для матери роды могут иметь для ребенка значение тяжелых травм, то тем более сохраняет законную силу требование, что роды, которые ведут к асфиксии, должны безусловно считаться чреватыми указанными последствиями. Достоинством утверждаемой Ранком этиологии, по-видимому, является то, что она предпосылает момент, доступный проверке на эмпирическом материале; до сих пор такая проверка фактически не проводилась, а потому оценить значение этой этиологии невозможно.

И наоборот, я не могу присоединиться к мнению, что теория Ранка противоречит признаваемому до сих пор в психоанализе этиологическому значению сексуальных влечений; ибо она касается только отношения индивида к ситуации опасности и оставляет открытой возможность того, что тот, кто не смог справиться с первоначальными опасностями, также и в ситуациях сексуальной опасности, которые возникают впоследствии, должен терпеть неудачу и вследствие этого оттеснятся в невроз.

Стало быть, я не думаю, что попытка Ранка дала нам ответ на вопрос о подоплеке невроза, и я думаю, что пока еше невозможно решить, насколько велик ее вклад в решение этого вопроса. Если результаты исследований влияния тяжелых родов на предрасположение к неврозам окажутся негативными, то этот вклад придется расценить как незначительный. Имеется большое опасение, что потребность в ощутимой и единой «последней причине» нервозности так и останется неудовлетворенной. Идеальным случаем, по которому, наверное, еще и сегодня тоскует медик, была бы бацилла, которую можно выделить и вывести в чистом виде, и прививка которой у каждого индивида вызывает одинаковое поражение. Или несколько менее фантастическое: описание химических веществ, введение которых продуцирует и устраняет определенные неврозы. Но вероятность не говорите пользу таких решений проблемы.

Психоанализ ведет к менее простым, менее удовлетворительным выходам из положения. Я должен здесьлишь повторить давно известное, не добавив ничего нового. Если Я удалось защититься от опасного импульса влечения, например, благодаря процессу вытеснения, то хотя Я и затормозило и повредило эту часть Оно, но вместе с тем предоставило ему также некоторую независимость и в чем-то отказалось от собственного суверенитета. Это следует из природы вытеснения, которое, по существу, представляет собой попытку бегства. Вытесненное теперь «отвержено», исключено из большой организации Я, подчинено лишь законам, которые господствуют в области бессознательного. Если же теперь ситуация опасности изменяется, из-за чего Я не имеет мотива для зашиты от нового импульса влечения, аналогичного вытесненному, то последствия ограничения Я становятся явными. Новый процесс развития влечения совершается под влиянием автоматизма, — я предпочитаю говорить: навязчивого повторения — он шествует теми же путями, что и ранее вытесненный, словно преодоленная ситуация опасности по-прежнему существует. Таким образом, фиксирующим моментом в вытеснении является навязчивое повторение бессознательного Оно, которое обычно прекращается только благодаря функции Я, обладающей свободой движения. Иногда Я удается снова разрушить барьеры вытеснения, которые оно само и воздвигло, вновь обрести свое влияние на импульс влечения и управлять новым процессом развития влечения с учетом изменившейся ситуации опасности. Очень часто ему это не удается и оно не может отменить свои вытеснения. Для исходаэтой борьбы решающее значение могут иметь количественные соотношения. В иныхслучаяху нас складывается впечатление, что решение является вынужденным, регрессивное притяжение вытесненного импульса и сила вытеснения настолько велики, что новое побуждение может следовать только навязчивому повторению. В других случаях мы ощущаем вкладдру-гого взаимодействия сил, притяжение вытесненного прототипа усиливается отталкиванием со стороны реальных трудностей, которые противостоят другому процессу развития возобновленного импульса влечения.

То, что это является процессом фиксации на вытеснении и сохранения уже не актуальной ситуации опасности, находит свое подтверждение в скромном самом по себе факте аналитической терапии, который, однако, в теоретическом отношении едва ли можно переоценить. Если в анализе мы оказываем помощь Я, которая делает его способным устранить свои вытеснения, то оно снова обретает власть над вытесненным Оно и может позволить импульсам влечения протекать так, как если бы старые ситуации опасности больше не существовали. То, чего мы этим достигаем, вполне согласуется с остальной сферой власти нашего врачебной деятельности. Как правило, в процессе терапии мы вынуждены довольствоваться тем, чтобы быстрее, надежнее, с меньшими затратами приводить к позитивному результату, который при благоприятных условиях был бы получен спонтанно.

Предыдущие рассуждения нам показывают, что именно количественные соотношения, которые можно вывести только путем умозаключения, но нельзя выявить непосредственно, определяют то, закрепятся ли прежние ситуации опасности, сохранятся ли вытеснения Я , найдут ли детские неврозы свое продолжение или нет. Из факторов, имеющих отношение к возникновению неврозов, создающих условия, при которых мерятся друг с другом психические силы, по нашему мнению, выделяются три — биологический, филогенетический и чисто психологический. Биологический фактор — продолжительная беспомощность и зависимость маленького ребенка. Внутриутробное существование человека по сравнению с таковым большинства животных сравнительно коротко; он попадает в мир более неподготовленным, чем они. Из-за этого необычайно усиливается влияние реального внешнего мира, в раннем возрасте подкрепляется отделение Я от Оно, повышается значение опасностей внешнего мира и ценность объекта, который единственно может защитить от этих опасностей и заменить потерянную внутриутробную жизнь. Стало быть, этот биологический момент порождает первые ситуации опасности и создает потребность быть любимым, которая никогда уже не оставит человека.

Второй, филогенетический, фактор был нами только выведен; к этому предположению нас подвел весьма удивительный фактли-бидинозного развития. Мы считаем, что сексуальная жизнь человека не развивается непрерывно с самого начала до достижения зрелости, как у большинства близких ему животных, а после первого раннего расцвета вплоть до пятого года жизни подвергается затем энергичному прерыванию, после чего снова начинается с пубертатом и связывается с инфантильными зачатками. Мы полагаем, что в судьбах человеческого рода должно было произойти нечто важное¹, что в качестве исторического осадка оставило после себя такое прерывание сексуального развития. Патогенное значение этого момента определяется тем, что большинство требований влечения детской сексуальности воспринимается Я как опасности, от которых оно защищается, из-за чего более позднее сексуальные побуждения в пубертате, которые должны быть сообразными Я, рискуют попасть под влияние инфантильных образцов и вслед за ними подвергнуться вытеснению. Здесь мы наталкиваемся на самую непосредственную этиологию неврозов. Поразительно, что ранний контакт с требованиями сексуальности действует на Я точно так же, как преждевременное соприкосновение с внешним миром.

Третий, или психологический, фактор нужно искать в несовершенстве нашего душевного аппарата, которое связано как раз с его разделением на Я и Оно; стало быть этот фактор в конечном счете тоже сводится к влиянию внешнего мира. Считаясь с реальными опасностями, Я вынуждено обороняться от известных импульсов влечений Оно, относиться к ним как к опасностям. Однако Я не может защищаться от внутренних опасностей, порождаемых влечениями, столь же действенным образом, как от части чуждой ему реальности. Будучи тесно связанным с самим Оно, Я может защититься от опасности, порождаемой влечением, только ограничив свою собственную организацию и смирившисьс симптомообразо-ванием как компенсацией за нанесенный влечению вред. Если впоследствии напор отвергнутого влечения возобновляется, то для Я возникают все те трудности, которые нам известны в виде невротического недуга.

Дальше этого, как мне кажется, в своем понимании сущности и причин возникновения неврозов мы пока не продвинулись.

¹ [В главе 111 работы «Я и Оно» (19236) Фрейд ясно дает понять, что он имеет в виду эпоху ледникового периода. Эта мысль еще раньше была сформулирована Ференци (1923).]

XI ДОПОЛНЕНИЯ

В ходе этих рассуждений были затронуты различные темы, которые нам прежде пришлось оставить, а теперь должны быть собраны вместе, чтобы получать то внимание, на которое они вправе претендовать.

ВИДОИЗМЕНЕНИЯ РАНЕЕ ПРЕДСТАВЛЕННЫХ ВЗГЛЯДОВ

а) Сопротивление и контркатексис

Важная часть теории вытеснения заключается в том, что оно не представляет собой однократный процесс, а предполагает длительные затраты [энергии]. Если бы не они, вытесненное влечение, непрерывно получающее притоки из своих источников, в следующий раз проложило бы тот же путь, с которого оно было оттеснено, вытеснение потерпело бы неудачу или было бы вынуждено повторяться неопределенно часто¹. Таким образом, из непрерывной природы влечения вытекает требование к Я обеспечивать свое защитное действие продолжительными затратами. Это действие, направленное на защиту вытеснения, и является тем, что во время терапевтической работы мы ощущаем как сопротивление. Сопротивление предполагает то, что я назвал контркатексисом. Такой контркатексис становится ощутимым при неврозе навязчивости. Он проявляется здесь как изменение Я, как реактивное образование в Я, вследствие усиления той установки, которая противоположна направленности влечения, подлежащего вытеснению (сострадание, добросовестность, чистоплотность). 

[Ср. одно место в работе «Вытеснение» (\9\5d), Studienausgabe, т. 3, с. 111—112.]

Эти реактивные образования невроза навязчивости представляют собой преувеличения совершенно нормальных черт характера, развившихся в латентный период. Гораздо труднее обнаружить контркатексис при истерии, где соответственно теоретическим ожиданиям он точно так же необходим. Также и здесь очевидна определенная степень изменения Я вследствие реактивного образования, и при некоторых условиях оно настолько заметно, что привлекает к себе внимание в качестве основного симптома состояния. Таким способом решается, например, амбивачентный конфликт при истерии, когда ненависть к любимому человеку подавляется избытком нежности к нему и беспокойством. Однако в качестве отличия от невроза навязчивости следует подчеркнуть, что такие реактивные образования не обнаруживают общей природы черт характера, а ограничиваются совершенно конкретными отношениями. Например, истерическая больная, с чрезмерной нежностью обращающаяся со своими детьми, которых, в сущности, она ненавидит, не будет из-за этого в целом добрее остальных женщин и даже не будет более ласковой с другими детьми. Реактивное образование истерии крепко держится за определенный объект и не подни-маетсядо обшей диспозиции Я. Для невроза навязчивости характерно как раз подобное обобщение, ослабление объектных отношений, облегчение смешения при выборе объекта.

Другая разновидность контркатексиса, по-видимому, более соответствует особенностям истерии. Вытесненный импульс влечения может активироваться (заново катектироваться) с двух сторон: во-первых, изнутри благодаря усилению влечения из его внутренних источников возбуждения, во-вторых, извне благодаря восприятию объекта, который был бы желателен для влечения. Истерический контркатексис направлен тут преимущественно вовне против восприятия опасности, он принимает форму особой бдительности, которая благодаря ограничениям Я избегает ситуаций, в которых должно было бы возникнуть восприятие, и позволяет лишить это восприятие внимания, если оно все же возникло. Не так давно французские авторы (Лафорг [ 1926]) дали этому продукту истерии особое название «скотомизация»¹. 

¹ [Фрейд подробнее обсуждает этот термин в своей более поздней работе «Фетишизм» (1927е) в связи с понятием отрицания.]

Еще больше, чем при истерии, эта техника контркатексиса бросается в глаза при фобиях, интерес которых сосредоточен на том, чтобы как можно больше удалиться от возможности восприятия, внушающего тревогу. Противоположность в направленности контркатексиса между истерией и фобиями, с одной стороны, и неврозом навязчивости — с другой, представляется важной, даже если она не является абсолютной. Это заставляет нас предположить, что между вытеснением и внешним контркатексисом, равно как и между регрессией и внутренним контркатексисом (изменением Я вследствие реактивного образования), существует внутренняя взаимосвязь. Впрочем, зашита от восприятия, внушающего тревогу, является обшей задачей невроза. Различные требования и запреты невроза навязчивости должны служить этой же цели.

Когда-то раньше' мы выяснили, что сопротивление, которое нам приходится преодолевать в анализе, оказывает Я, придерживающееся своих контркатексисов. Я трудно обращать внимание на восприятия и представления, избегать которых до сих пор было его предписанием, или признать своими побуждения, совершенно противоположные тем, что знакомы ему как его собственные. Наша борьба с сопротивлением в анализе основывается на таком его понимании. Мы делаем сопротивление осознанным, если, как это часто бывает, оно является бессознательным из-за своей связи с самим вытесненным; мы противопоставляем ему логические аргументы, если оно было или стало осознанным, сулим Я выгоду и вознаграждение, если оно откажется от сопротивления. Таким образом, в сопротивлении Я ничего нельзя поставить под сомнение или опровергнуть. И наоборот, возникает вопрос: сводится ли к нему одному положение вещей, с которым мы статкиваемся в анализе. Мы на опыте убеждаемся, что Я по-прежнему трудно отменять вытеснения даже после того, как оно вознамерилось отказаться от своих сопротивлений, и назвали фазу напряженных усилий, следующую за таким похвальным намерением, «проработкой». Тут имеются все основания признать динамический момент, делающий необходимым и естественным такую проработку. Все дело в том, что после устранения сопротивления Я необходимо еще преодолеть силу навязчивого повторения, привлекательности бессознательных образцов для вытесненного процесса влечения, и мы не имеем ничего против того, чтобы обозначить этот момент как сопротивление бессознательного. Не будем досадовать на такие корректировки; они желательны, если хотя бы частично содействуют нашему пониманию, И в них нет ничего постыдного, когда они не опровергают, а обогащают прежнюю точку зрения, ограничивают, возможно, избитые места и расширяют слишком узкое понимание.

|В главе I работы «Я и Оно» (1923А), Studienausgabe, т. 3, с. 286—287.]

Нельзя считать, что благодаря этой корректировке мы получили полный обзор разновидностей сопротивлений, встречающихся нам в анализе. Напротив, при дальнейшем углублении в проблему мы замечаем, что должны преодолевать пять видов сопротивления, которое проистекает с трех сторон, а именно от Я, Оной Сверх-Я, причем Я оказывается источником трех форм, различающихся по своей динамике. Первым их этих трех сопротивлений Я является только что рассмотренное сопротивление-вытеснение [см. с. 295 и далее], о котором меньше всего можно сказать что-либо новое. От него обособляется сопротивление-перенос, имеющее ту же природу, но в анализе проявляющееся по-другому и гораздо отчетливее, поскольку ему удалось установить отношение с аналитической ситуацией или с личностью аналитика и тем самым вновь, так сказать, освежить вытеснение, которое нужно было лишь вспомнить. Также сопротивлением Я, но совершенно другим по характеру, является сопротивление, которое проистекает из выгоды от болезни и основывается на включении симптома в Я [ср. с. 244]. Оно соответствует нежеланию отказаться от удовлетворения или облегчения. Четвертую разновидность сопротивления — сопротивление Оно — мы только что сделали ответственной за необходимость проработки. Пятое сопротивление, сопротивление Сверх-Я, выявленное последним, самое непонятное, но не всегда самое слабое, по всей видимости, происходит от сознания вины или потребности в наказании; оно противится любому успеху и, следовательно, также выздоровлению посредством анализа¹.

б) Тревога как результат преобразования либидо

Представленное в этой статье понимание тревоги несколько отличается оттого, которое мне казатось обоснованным раньше. Прежде я рассматривал тревогу как общую реакцию Я при условиях неудовольствия, пытался каждый раз оправдать ее появление экономически² и предполагал, опираясь на исследование актуальных неврозов, что либидо (сексуальное возбуждение), которое отвлекается от Я или не используется, находит непосредственный отвод в форме тревоги. Нельзя не заметить, что эти различные определения не вполне совпадают, во всяком случае не вытекают с необходимостью друг из друга. Кроме того, создаюсь впечатление, что тревога и либидо особенно тесно взаимосвязаны, что опять-таки не гармонировало с общим свойством тревоги как реакции неудовольствия.

¹  [Это обсуждается в работе «Я и Оно» (1923Й; Studienausgabe. т. 3, с. 316).1

²  |Слово «экономически» присутствует только в первом издании (1926). Во всех последующих немецких изданиях оно, без сомнения, по ошибке отсутствует.]

Возражение против такого понимания проистекало из тенденции сделать Я единственным местом тревоги, то есть было одним из следствий опробованного в «Я и Оно» расчленения душевного аппарата. В соответствии с прежним пониманием напрашивалась мысль рассматривать либидо вытесненного импульса влечения как источник тревоги; согласно новому пониманию, напротив, ответственность за появление этой тревоги следовало возложить на Я. Стало быть, речь идет о тревоге Я или страхе перед влечением (Оно). Поскольку Я оперирует десексуализированной энергией, в нововведении тесная связь между тревогой и либидо была также ослаблена. Я надеюсь, что мне удалось хотя бы разъяснить противоречие, четко очертить контуры неопределенности.

[См. «Предварительные замечания издателей», с. 23!—232.J

Напоминание Ранка, что аффект тревоги, как и я сам вначале утверждал', есть следствие процесса рождения и повторение пережитой тогда ситуации, вынудило к повторной проверке проблемы тревоги. С его собственным пониманием рождения кактравмы, состояния тревоги как последующей реакции отвода, каждого нового аффекта тревоги как попытки все более полно «отреагировать» травму я не мог дааее соглашаться. Возникла необходимость, отталкива-ясьот реакции тревоги, проследитьскрывающуюся за нею ситуацию опасности. С введением этого момента появились новые подходы к -рассмотрению проблемы. Рождение стало прототипом всех более поздних ситуаций опасности, возникших в новых условиях, которые связаны с изменением формы существования и продолжением психического развития. Но и его собственное значение также ограничилось этим отношением к опасности, выступающим в качестве прототипа. Тревога, пережитая при рождении, стал теперь образцом аффективного состояния, которому пришлось разделить судьбу других аффектов. Либо она воспроизводилась автоматически в ситуациях, которые были аналогичны исходным ситуациям, в качестве иррациональной формы реакции, после того как она была целесообразной в первой ситуации опасности. Либо Я получило власть над этим аффектом и воспроизводило его само, пользовалось им как предупреждением об опасности и как средством для того, чтобы вызывать вмешательство механизма удовольствия—неудовольствия. Биологическое значение аффекта тревоги получило причитающееся по праву, поскольку тревога была признана общей реакцией на ситуацию опасности; роль Я как места тревоги была подтверждена тем, что Я была отведена функция продуцировать аффект тревоги исходя из своих потребностей. Стало быть, в дальнейшей жизни по своему происхождению тревога бывает двоякого рода, одна тревога — невольная, автоматическая, всякий раз экономически оправданная, если создалась ситуация опасности, аналогичная той, что была при рождении, другая — продуцируемая Я, когда такая ситуация лишь угрожает, и необходимая для того, чтобы ее избежать. В этом втором случае Я под-вергалосьтревоге словно прививке, чтобы благодаря ослабленному началу болезни избежать неослабленного нападения. Как будто оно живо представляло себе ситуацию опасности при несомненной тенденции ограничить это неприятное переживание намеком, сигналом. То, каким образом при этом поочередно развиваются различные ситуации опасности, оставаясь при этом генетически друг с другом связанными, уже было детально показано [с. 277—280]. Возможно, нам удастся чуть больше понять тревогу, если мы обратимся к проблеме соотношения между невротической и реальной тревогой [с. 302 и далее].

Ранее утверждавшееся непосредственное преобразование либидо в тревогу теперь стало для нас менее важным. Если мы все же принимаем его в расчет, то должны выделить несколько случаев. Для тревоги, которую Я провоцирует в виде сигнала, о подобном преобразовании речи не идет; точно так же, как и во всех ситуациях опасности, которые побуждают Я приступить к вытеснению. Либиди-нозный катексис вытесненного импульса влечения находит, как это наиболее отчетливо видно при конверсионной истерии, иное применение, нежели преобразование в тревогу и отвод в виде тревоги. И наоборот, при дальнейшем обсуждении ситуации опасности мы будем наталкиваться на тот случай развития тревоги, который, наверное, следует трактовать иначе.

в) Вытеснение и защита

См.: «Защитные невропсихозы» |1894</|.

В связи с обсуждением проблемы тревоги я снова ввел понятие — или, выражаясь скромнее: термин, — которым я исключительно пользовался в начале моих исследований тридцать лет назад и который я позднее оставил. Я имею в виду термин «защитный процесс»'. Впоследствии я заменил его понятием вытеснения, но отношение между ними оставалось неопределенным. Теперь я думаю, что имеет смысл вернуться к старому понятию зашиты, если при этом оговорить, что он должен быть общим обозначением для всех технических приемов, которыми пользуется Я в своих конфликтах, при известных обстоятельствах ведущих к неврозу, тогда как «вытеснение» останется обозначением определенного такого метода защиты, который стал нам лучше известен прежде всего благодаря направлению наших исследований.

Хочется также обосновать чисто терминологическое нововведение: оно должно быть выражением нового способа рассмотрения или расширения наших взглядов. Вводя заново понятие защиты и ограничивая понятие вытеснения, мы считаемся с фактом, который давно был известен, но благодаря нескольким новым находкам приобрел дополнительное значение. Свои первые сведения о вытеснении и симптомообразовании мы получили в результате исследования истерии; мы увидели, что воспринимаемое содержание возбуждающих переживаний, представляемое содержание патогенных мыслительных образований забываются и исключаются из воспроизведения в памяти, и поэтому признали в удержании от сознания главную особенность истерического вытеснения. Позднее мы изучали невроз навязчивости и обнаружили, что при этом заболевании патогенные события не забываются. Они остаются осознанными, но «изолируются» пока еще непонятным образом, в результате чего достигается примерно тот же результат, что и вследствие истерической амнезии. Но различие достаточно велико, чтобы оправдать наше мнение, что процесс, посредством которого невроз навязчивости устраняет требование влечения, не может быть таким, как при истерии. Дальнейшие исследования нам показали, что при неврозе навязчивости под влиянием сопротивления Я происходит регрессия импульсов влечения к более ранней фазе развития либидо, которая хотя и не делает вытеснение излишним, но, очевидно, действует в том же духе, что и вытеснение. Далее мы увидели, что также и контркатексис, предполагаемый при истерии, при неврозе навязчивости в качестве реактивного изменения Я играет особенно важную роль при защите Я, мы обратили внимание на процесс «изоляции» (ее технику мы пока еще указать не можем), который создает себе непосредственное симптоматичное выражение, и на процедуру «отмены», которую можно назвать магической; в ее защитной тенденции не приходится сомневаться, но сходства с процессом «вытеснения» она уже не имеет. Эти данные являются достаточным основанием для того, чтобы снова ввести старое понятие защиты, которое может охватить все эти процессы с одинаковой тенденцией — защитой Я от требований влечения, — и отнести к нему вытеснение в качестве частного случая. Значение такого наименования повышается, если принять во внимание возможность того, что в результате более детальных исследований мы сумеем выявить тесную взаимосвязь между особыми формами зашиты и определенными заболеваниями, например, между вытеснением и истерией. Далее мы надеемся выявить другую существенную зависимость. Вполне может быть так, что до четкого разделения на Я и Оно, до образования Сверх-Я, душевный аппарат пользуется другими методами зашиты, чем по достижении этих этапов организации.

ДОПОЛНЕНИЕ К ТРЕВОГЕ

Аффект тревоги демонстрирует несколько особенностей, исследование которых сулит дальнейшее разъяснение. Тревога имеет несомненное отношение к ожиданию; это боязнь чего-то. Ей присуще свойство неопределенности и безобъектности; если она находит объект, правильное словоупотребление само изменяет ее название, в таком случае заменяя ее страхом. Далее, помимо своего отношения к опасности тревога имеет иную связь с неврозом, над объяснением которой мы давно уже трудимся. Возникает вопрос, почему не все реакции тревоги являются невротическими, почему многие из них мы считаем нормальными; наконец, нуждается в основательной оценке различие реальноя и невротической тревоги.

Давайте исходить из последней задачи. Наш шаг вперед состоял в сведении реакции тревоги к ситуации опасности. Если мы произведем такое же изменение при рассмотрении проблемы реальной тревоги, то ее решение будет для нас простым. Реальная опасность — это опасность, которая нам известна, реапьная тревога — это тревога, возникающая в связи с такой известной опасностью. Невротическая тревога — это боязнь опасности, которую мы не знаем. Стало быть, невротическую опасность необходимо вначале обнаружить; анализ нам показал, что ею является опасность, исходящая от влечения. Доводя до сознания эту неизвестную для Я опасность, мы стираем различие между реальной и невротической тревогой и можем обращаться с последней, как с первой.

При реальной опасности мы развиваем две реакции, эффективную, вспышку тревоги, и защитное действие. Вероятно, при опасности, исходящей от влечения, будет происходить то же самое. Мы знаем случай целесообразного взаимодействия обеих реакций, когда одна подает сигнал для возникновения другой, но также и нецелесообразный случай, случай парализующей тревоги, когда одна реакция распространяется за счет другой.

Бывают случаи, в которых свойства реальной тревоги и невротической тревоги проявляются в смешанном виде. Опасность известна и реальна, но страх перед ней слишком велик, больше, чем он должен быть по нашей оценке. В этом преувеличении выдает себя невротический элемент. Но эти случаи ничего принципиально нового не добавляют. Анализ показывает, что с известной реальной опасностью связывается неизвестная опасность, исходящая от влечения.

Мы идем дальше, если не довольствуемся также и сведением тревоги к опасности. В чем суть ситуации опасности, каково ее значение? Очевидно, оценка нашей силы в сравнении с ее величиной, признание нашей беспомощности перед нею, материальной беспомощности в случае реальной опасности, психической беспомощности в случае опасности, исходящей от влечения. При этом в своем суждении мы руководствуемся полученным опытом; ошибаемся ли мы в этой оценке, для результата это не имеет значения. Назовем такую пережитую ситуацию беспомощности травматической; в таком случае у нас есть веские основания отделить травматическую ситуацию от ситуации опасности.

Когда такая травматическая ситуация беспомощности не пережидается, а предвидится, ожидается, это является важным шагом вперед в нашем самосохранении. Ситуация, в которой содержится условие такого ожидания, называется ситуацией опасности, в ней подается сигнал тревоги. Это означает: я ожидаю, что возникнет ситуация беспомощности, или нынешняя ситуация напоминает мне об одном из ранее пережитых травматических событий. Поэтому я предвосхищаю эту травму, хочу вести себя так, как если бы она уже была налицо, пока еще есть время ее предотвратить. Следовательно, с одной стороны, тревога — это ожидание травмы, с другой стороны — повторение ее в смягченном виде. Обе особенности, которые обратили на себя наше внимание в тревоге, имеют, стало быть, разное происхождение. Их отношение к ожиданию связано с ситуацией опасности, их неопределенность и безобъектность — с травматической ситуацией беспомощности, которая предвосхищается в ситуации опасности.

После развития ряда «тревога — опасность — беспомощность (травма)» мы можем подытожить: ситуация опасности — это узнанная, припомненная, ожидаемая ситуация беспомощности. Тревога представляет собой первоначальную реакцию на беспомощность при травме, которая затем воспроизводится в ситуации опасности в качестве сигнала о помощи. Я, которое пассивно пережило травму, теперь активно повторяет ее в ослабленном виде в надежде самостоятельно управлять событиями. Мы знаем, что ребенок ведет себя точно так же по отношению ко всем неприятным ему впечатлениям, воспроизводя их в игре; этим способом, переходя от пассивности к активности, он пытается психически справиться с жизненными впечатлениями¹. Если в этом состоит смысл «отреагирования» травмы, то против этого ничего нельзя возразить. Однако решающим является первое смещение реакции тревоги с ее происхождения в ситуации беспомощности на ее ожидание, на ситуацию опасности. Затем происходят дальнейшие смещения с опасности на условие опасности, на потерю объекта и ее уже упомянутые модификации.

«Изнеживание» маленького ребенка имеет нежелательным следствием то, что опасность потери объекта — объекта как защиты от всех ситуаций беспомощности — становится чрезмерной по сравнению со всеми другими опасностями. Стало быть, оно содействует пассивности в детстве, которой присущи моторная, а также психическая беспомощность.

До сих пор у нас не было повода рассматривать реальную тревогу иначе, чем невротическую тревогу. Различие нам известно; реальной опасностью угрожает внешний объект, невротическая тревога возникает вследствие требования влечения. Поскольку это требование влечения представляет собой нечто реальное, то и невротическую тревогу можно признать как реально обоснованную. Мы поняли, что видимость особенно тесной взаимосвязи между тревогой и неврозом объясняется тем, что Я с помощью реакции тревоги точно так же защищается от опасности влечения, как от внешней реальной опасности, но это направление защитной деятельности из-за несовершенства душевного аппарата оканчивается неврозом. Мы также убедились, что требование влечения часто становится (внутренней) опасностью лишь потому, что его удовлетворение повлекло бы за собой внешнюю опасность, то есть потому, что эта внутренняя опасность репрезентирует внешнюю.

¹ |Ср. «По ту сторону принципа удовольствия» (l920g), Sludienausgabe  т 3 с. 226-227.1

С другой стороны, также и внешняя (реальная) опасность должна быть интернализирована, чтобы стать значимой для Я; она должна быть узнана в отношении к пережитой ситуации беспомощности¹. Инстинктивное познание угрожающих извне опасностей, по-видимому, не дано человеку или же дано только в очень умеренной степени. Маленькие дети непрерывно делают вещи, которые ставят под угрозу их жизнь, и именно поэтому не могут обойтись без защищающего объекта. В отношении к травматической ситуации, против которой человек беспомощен, внешняя и внутренняя опасности, реальная опасность и требование влечения совпадают. Если в одном случае Я испытывает боль, которая не желает прекращаться, а в другом случае — застой потребности, которая не может найти удовлетворения, то в обоих случаях экономическая ситуация одинакова, а моторная беспомощность находит свое выражение в психической беспомощности.

¹ Довольно часто бывает так, что в ситуации опасности, которая сама по себе оценивается правильно, к реальному страху добавляется часть тревоги, порождаемой влечением. Требование влечения, удовлетворения которого пугается Я, — это. по-видимому, требование мазохистского, обращенного против собственной персоны деструктивного влечения. Возможно, этой примесью объясняется случай, когда реакция тревоги оказывается чрезмерной и нецелесообразной, парализующей. Фобии высоты (окна, башни, пропасти), пожалуй, могут иметь такое происхождение; их тайное женское значение близко мазохизму.

Загадочные фобии раннего детства заслуживают того, чтобы упомянуть их здесь еще раз. [Ср. с. 276-277.] Одни из них — страх оставаться в одиночестве, темноты, посторонних людей — мы смогли понять как реакции на опасность потери объекта; в отношении других — страха маленьких животных, грозы и т. п. — пожалуй, имеются основания говорить о том, что они являются чахлыми остатками врожденной подготовки к реальным опасностям, которая столь отчетливо сформирована у других животных. Для человека является целесообразным только тот компонент этого архаичного наследия, который относится к потере объекта.

Если такие детские фобии фиксируются, становятся более сильными и сохраняются до поздних лет жизни, то анализ показывает, что их содержание соединилось с требованиями влечения, стало представительством также и внутренних опасностей.

 ТРЕВОГА, БОЛЬ И ПЕЧАЛЬ

О психологии эмоциональных процессов известно так мало, что нижеследующие робкие замечания могут притязать на самую снисходительную оценку. В следующем месте для нас возникает проблема. Мы были вынуждены сказать, что тревога становится реакцией на опасность потери объекта. Но нам уже известна такая реакция на потерю объекта, это печаль. Итак, когда возникает одно и когда — другое? В печали, которой мы уже занимались раньше¹, осталось совершенно непонятным одно качество — ее особая болезненность [ср. с. 272]. Вместе с тем нам кажется само собой разумеющимся, что отделение от объекта причиняет страдание. Итак, проблема осложняется еще больше: когда отделение от объекта вызывает тревогу, когда — печаль и когда, возможно, только страдание?

Сразу же скажем, что нет никаких перспектив ответить на эти вопросы. Поэтому ограничимся нахождением некоторых разграничений и указаний.

Нашим исходным пунктом опять-таки будет понятная, как мы полагаем, ситуация — ситуация младенца, который вместо матери видит чужого человека. В таком случае он обнаруживает тревогу, которую мы объяснили опасностью потери объекта. Но, пожалуй, она является более сложной и заслуживает более подробного обсуждения. Хотя в тревоге младенца не приходится сомневаться, тем не менее выражение лица и реакция плача позволяют предположить, что, кроме того, он испытывает еще и страдание. Представляется, что у него слито нечто, что позднее будет разделено. Пока он еще не может различить временное отсутствие и длительную потерю; однажды, не увидев матери, он ведет себя так, как будто он никогда больше ее не увидит, и требуется несколько раз повторить утешающий опыт, прежде чем он поймет, что за таким исчезновением матери обычно следует ее возвращение. Мать содействует созреванию этого столь важного для него понимания, играя с ним в известную игру, когда закрывает перед ним свое лицо, а затем к его радости снова его открывает². В таком случае он может переживать, так сказать, страстное ожидание, которое не сопровождается отчаянием.

¹  См.: «Печаль и меланхолия» [(1917е), в частности пассаж в начале этой работы; Studienausgabe, т. 3, с. 198—199.].

²  [Ср. детскую игру, описанную во второй половине главы II работы «По ту сторону принципа удовольствия»; Studienausgabe, т. 3. с. 224 и далее.]

Ребенок не может до конца понять ситуацию, в которой он замечает отсутствие матери, и поэтому она является для него неопасной, а травматической ситуацией, или, точнее, она оказывается травматической, если в этот момент он ощущает потребность, которую должна удовлетворить мать; она превращается в ситуацию опасности, если эта потребность не актуальна. Таким образом, первое условие возникновения тревоги, которое вводит само Я, — это условие потери восприятия, которое приравнивается к потере объекта. Потеря любви пока еще в расчет не принимается. Позднее опыт учит, что объект остается в наличии, но он может быть зол на ребенка, и теперь потеря любви со стороны объекта становится новой, гораздо более стабильной опасностью и условием возникновения тревоги.

Травматическая ситуация, связанная с отсутствием матери, в одном важном пункте отличается от травматической ситуации рождения. Тогда не было никакого объекта, который мог бы отсутствовать. Тревога оставаласьединственной реакцией, которая осуществлялась. С тех пор повторявшиеся ситуации удовлетворения создали объект матери; этот объект в случае возникновения потребности подвергается интенсивному катексису, который можно назвать «полным страстного ожидания». К этому новшеству и следует отнести реакцию боли. Таким образом, боль является собственно реакцией на потерю объекта, тревога — реакцией на опасность, которую приносит с собой эта потеря, при дальнейшем смещении на саму опасность потери объекта.

Также и о боли мы знаем очень мало. Единственно надежное содержание дает тот факт, что болезненное переживание — прежде всего и как правило — возникает тогда, когда воздействующий на периферии раздражитель пробиваетустройства защиты от раздражителей и теперь действует как постоянный стимул влечения, против которого обычно эффективные мышечные действия, позволяющие возбужденным участкам избежать раздражения, остаются бессильными¹. Если боль происходит не из участка кожи, а из внутреннего органа, то в ситуации это ничего не меняет; просто часть внутренней периферии заняла место внешней. Очевидно, что ребенок имеет возможность испытать такие болезненные переживания, которые не зависимы от переживаний потребности. Но, по-видимому, это условие возникновения боли имеет очень мало сходства с потерей объекта; в ситуации страстного ожидания, в которой оказывается ребенок, полностью также отпал и важный для боли момент периферического раздражения. И все-таки не может быть бессмысленным то, что язык создал понятие внутренней, душевной, боли, а ощущения потери объекта полностью приравнивает к физической боли.

При физической боли возникает интенсивный катексис болезненного участка тела², который можно назвать нарциссическим; этот катексис все больше усиливается и, так сказать, опустошительно действует на Я³. 

¹  [См. описание в главе IV работы «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g), Studienausgabe, т. 3, с. 239 и далее.]

²  [Ср. начало раздела II работы «О введении понятия "нарцизм"» (1914с), Studienausgabe, т. 3. с. 49.]

³  [См. «По ту сторону принципа удовольствия», там же.

Известно, что при болях во внутренних органах мы получаем пространственные и прочие представления о таких час-тяхтела, которые обычно в сознании совсем не представлены. Также и тот удивительный факт, что при психическом отвлечении на другие интересы исчезает (здесь нельзя говорить: остается бессознательной) самая сильная физическая боль, объясняется концентрацией катексиса на психической репрезентации болезненного участка тела. В этом пункте, похоже, содержится аналогия, позволившая осуществить перенос ощущения боли на душевную область. Интенсивный, постоянно усиливающийся из-за своей ненасытности ка-тексис отсутствующего (потерянного) объекта, окрашенный чувством тоски, создает те же экономические условия, что и болевой катексис поврежденных участков тела, и позволяет не принимать во внимание периферическую обусловленность физической боли! Переход от физической боли к душевной боли соответствует переходу от нарциссического катексиса к объектному. Представление об объекте, интенсивно катектированное потребностью, играет роль участка тела, катектированного усилившимся раздражителем. Непрерывность процесса катексиса и невозможность его затормозить вызывают точно такое же состояние психической беспомощности. Если возникающее затем ощущение неудовольствия носит специфический характер боли, описать который более детально нельзя, вместо того чтобы выразиться в форме реакции тревоги, то напрашивается мысль сделать за это ответственным момент, который обычно слишком мало привлекали для объяснения, — высокий уровень катексиса и привязанности, на котором осуществляются эти процессы, ведущие к ощущению неудовольствия¹.

Мы знаем еще и другую эмоциональную реакцию на потерю объекта, —печать. Но ее объяснение уже не доставляет трудностей. Печаль возникает под влиянием проверки реальности, которая категорически требует, чтобы человек отделил себя от объекта, поскольку последний больше не существует². Она должна теперь совершить работу, чтобы этот отход от объекта произошел во всех ситуациях, в которых объект был предметом интенсивного катексиса. В таком случае болезненный характер этого отделения согласуется с только что данным объяснением через интенсивный и несбыточный катексис объекта, окрашенный чувством тоски, при воспроизведении ситуаций, в которых привязанность к объекту должна быть устранена.

¹  |См. «По ту сторону принципа удовольствия», там же.)