Эдип на депрессивной позиции

Бриттон Рональд

Предыдущая версия этой статьи была прочитана Рональдом Бриттоном в Вене (Britton, 1985), а затем, с изменениями, опубликована под названием «Эдипова ситуация и депрессивная позиция» (Britton, 1991). В статье Бриттон говорит о том, что мы разрешаем Эдипов комплекс путем проработки депрессивной позиции, а депрессивную позицию — прорабатывая Эдипов комплекс; но ни то, ни другое не имеет завершения и перерабатывается заново в каждой новой жизненной ситуации.

«Твой наукою жребий мне,
Твой, несчастный, Эдип, пример:
От блаженства грядущих дней
Уж не жду ничего я».
— Софокл, «Царь Эдип», 1193–1195 (перевод Шервинского) 

Эдипов комплекс с самого начала занял центральное положение в психоаналитической теории, и, хотя изменилось многое, продолжает его занимать. Что существенно нового добавилось к нашему знанию о нем со времен Фрейда? Я считаю, что наиболее значительно наше представление об Эдиповом комплексе было обогащено Мелани Кляйн, частично ее клиническими наблюдениями за эдипальными проявлениями у очень маленьких детей, частично ее работами об Эдиповом комплексе (Klein, 1928; 1945), и косвенным образом — ее концепцией депрессивной позиции (Klein, 1935; 1940). Дональд Винникотт полагал, что самым важным вкладом Кляйн в психоанализ стала концепция депрессивной позиции, которая, как он писал, «стоит в одном ряду с фрейдовской концепцией Эдипова комплекса» (Winnicott, 1962: 176).

В данной главе я хочу описать кое-что из того, что она добавила к пониманию Эдиповой ситуации, чтo подразумевается под депрессивной позицией, и каким образом, на мой взгляд, внедрение этой концепции неминуемо изменило наше понимание Эдипова комплекса. Как мне кажется, эти две ситуации неразрывно связаны, так что одна не может разрешаться без другой; мы разрешаем Эдипов комплекс путем проработки депрессивной позиции, а депрессивную позицию — прорабатывая Эдипов комплекс.

Миновал век с того времени, когда Фрейд впервые прикоснулся пером к бумаге для того, чтобы описать этот комплекс. В мае 1897 года, в письме к своему другу Вильгельму Флиссу он указывал, что сейчас полагает, что «интегральной составляющей неврозов» (Freud, 1897a: 225) являются враждебные импульсы по отношению к родителям: «Это желание смерти направлено у сыновей на отца, а у дочерей на мать» (ibid.). Далее следует короткое замечание: «Служанка осуществляет отсюда перенос, желая, чтобы ее хозяйка умерла, и хозяин тогда мог бы жениться на ней (ср. сон Лизль о Марте и обо мне)» (ibid.). Лизль работала няней у Фрейдов и рассказала сон, в котором ее хозяйка умерла, и профессор женился на ней самой.

Через пять месяцев в следующем письме Фрейд описывает открытие той же самой конфигурации у себя в ходе самоанализа. Это убеждает его в том, что подобные желания могут оказаться присущими каждому. Они создают греческой трагедии «Царь Эдип» глобальную аудиторию, в которой «каждый однажды, в зародыше и в фантазии, был таким же Эдипом» (Freud, 1897b: 265). Фрейд упоминает об ужасе, который испытывает эта аудитория при «осуществлении мечты, перенесенной в реальность» (ibid.) — то есть об ужасе, который вызывает убийство Эдипом отца и брак с матерью, что приводит Иокасту, мать Эдипа, к самоубийству, а его самого к самоослеплению. Однако, идет ли речь о царском дворе в Фивах или о Лизли в детской, мы отмечаем у обоих полов одни и те же элементы: родительская пара (в случае Лизль — символическая); желание смерти, направленное на родителя своего пола; осуществляющий желание сон или миф о занятии места одного родителя и браке с другим.

Хотя Фрейд ссылался на «Царя Эдипа» еще в 1897 году и рассуждал об этом мифе в «Толковании сновидений» (Freud, 1900a: 261–4), он не использовал в своих работах термин «Эдипов комплекс» до появления в 1910 году статьи «Об особом типе выбора объекта у мужчин». В этой работе Фрейд говорит, что мальчик, начинающий снова желать свою мать и ненавидеть отца как соперника, «попадает, как мы говорим, под влияние Эдипова комплекса. Он не прощает матери, что она оказывала услугу полового сношения не ему, но его отцу, и расценивает это как акт неверности» (Freud, 1910: 171). В этом изложении сексуальные отношения родителей оказываются центральным моментом и конфликтуют с привилегированными отношениями матери и ребенка, как это показано в других описаниях Эдипова комплекса, сделанных Фрейдом в данный период, и ярче всего — в описании «первичной сцены» как центрального эпизода в исследовании Фрейдом случая, обычно обозначаемого как «Человек с волками» (Freud, 1918). В ходе этого анализа (1910–1914) Фрейд начал размышлять о «первичных фантазиях», архаическом наследии врожденных идей, одна из разновидностей которых становится неким примитивным предшественником первичной сцены (Примечание редактора к работе «Моисей и монотеизм», Freud, 1939: 102). Подобные врожденные идеи, если они являются всеобщими, будут предрасполагать всех нас к конструированию некой версии родительского сношения, наполняемой опытом и воображением. В «Лекциях по введению в психоанализ» Фрейд говорил: «Я убежден, что эти первичные фантазии [прафантазии]… являются филогенетическим достоянием» (Freud, 1916b: 370–1).¹ Но он никогда не рассматривал первичную сцену и связанные с нею фантазии в качестве принципиального компонента Эдипова комплекса. Мелани Кляйн же, напротив, не только придерживалась такого взгляда, но и располагала этот компонент в центре своего изложения того, что она называла Эдиповой ситуацией (Klein, 1928; 1945).

Кляйн предстояло обнаружить обильное подтверждение фрейдовской идеи первичных фантазий в анализе маленьких детей. Она также обнаружила, что подобные фантазии возникают очень рано, и у очень маленьких детей отличаются иногда идиллической, а иногда насильственной, пугающей и причудливой окраской. Кроме того, она выяснила, что в связи с детскими агрессивными фантазиями, направленными против родительского сношения и материнского тела, содержащего нерожденных детей, возникают вина и отчаяние по поводу нанесенного в фантазии ущерба, а также желание возмещения этого ущерба. Если такое репаративное желание терпит неудачу, ущерб отрицается и магически компенсируется с помощью всемогущей маниакальной репарации. Если же эта вера угасает, индивид прибегает к обсессивным методам, осуществляя обладающие символическим значением компульсивные акты в отчаянных попытках нивелировать то, что было проделано в воображении.

По мнению Кляйн, Эдипова ситуация начинается в младенчестве и претерпевает занимающее годы сложное развитие, пока не достигает кульминации в возрасте четырех лет. Именно в этом возрасте наступает то, что называется классическим Эдиповым комплексом, как его описывал Фрейд. Кляйн также подчеркивает, что на развитие нашего отношения к знанию (эпистомофилический импульс, или побуждение к знанию) существенно влияет ранний опыт, полученный в Эдиповой ситуации. Она описывает сильнейшую ненависть, которая может возникать у ребенка, чувствующего свою неосведомленность в виду непреодолимых загадок родительской сексуальности, а также торможение всего стремления учиться, которое может развиваться у некоторых детей. В 1926 году, в одной из самых ранних своих статей она пишет:

«В очень раннем возрасте дети знакомятся с реальностью посредством лишений, которые она налагает на них. Они защищают себя от реальности, отказываясь ее признавать. Однако фундаментально значимым — и критерием всей их позднейшей способности адаптироваться к реальности — оказывается то, в какой степени они могут переносить лишения, порождаемые Эдиповой ситуацией» (Klein, 1926: 128–9).

Что это за лишения? Почему они настолько важны, что влияют на наше овладение реальностью и тем самым на нашу психическую вменяемость? Мы будем лучше оснащены для рассмотрения этих вопросов, если обратимся к понятию депрессивной позиции, к концепции, которую Кляйн впервые сформулировала десятью годами позже (Klein, 1935; 1940). По мнению Кляйн, явления депрессивной позиции, развитие которой начинается между третьим и шестым месяцем жизни и затем продолжается, включают в себя основные шаги по направлению к психической интеграции. Частичные объекты, такие как анатомические и функциональные компоненты первичного объекта, распознаются как части одного единого, целостного объекта, но не как полноценные объекты сами по себе. Любовь и ненависть, ранее привязанные к объектам, казавшимся обособленными, теперь оказываются направленными на один и тот же объект. Младенец начинает испытывать вину за атаки на хороший объект и боится, что причинил этому объекту ущерб и может его утратить. У него возникает сильное желание возместить ущерб объекту, который, как он верит, был поврежден.

Кляйн указывает на тесную связь между фазой развития депрессивной позиции и ранним Эдиповым комплексом: «Ранние стадии Эдипова комплекса и депрессивная позиция безусловно связаны и развиваются синхронно» (Klein, 1952с: 110). В работе «Зависть и благодарность» она повторяет, что убеждена в том, что

«Ревность основывается на подозрении в отношении отца и на соперничестве с ним; отец обвиняется в том, что отнял материнскую грудь и мать. Это соперничество отмечает ранние стадии прямого и инвертированного Эдипова комплекса, которые в норме возникают одновременно с депрессивной позицией во второй четверти первого года жизни» (Klein, 1957: 196).

Если индивиду не удается достичь интеграции депрессивной позиции, он не может в полной мере продвинуться к развитию способности к формированию символов и рациональному мышлению. Одним из нескольких вероятных аномальных последствий является то, что индивид может прибегать к обсессивным, компульсивным актам с целью компенсации воображаемого ущерба. Например, один из моих пациентов счел необходимым уничтожить несколько книг своего сына и заменить их новыми экземплярами, поскольку эти книги находились перед ним на столе, когда он внезапно представил себе, что сын лежит на дороге мертвый — погиб при аварии. Он полагал, что теперь книги содержат возникший у него образ смерти сына, и этот образ необходимо искоренить.²

Чтобы понять, почему это принимает такую конкретную форму и требует физических действий, необходимо уяснить себе, что у некоторых людей развитие символической способности не достигнуто или не поддерживается в полной мере. Кляйн связывала развитие способности к символизации с проработкой описанных ею фундаментальных тревог, но позже Ханна Сигал показала, что способность к символизации, и таким образом к символической, психической репарации является следствием проработки депрессивной позиции (Segal, 1957).

Я подчеркивал, что депрессивная позиция и Эдипова ситуация никогда не приходят к своему завершению, но прорабатываются снова и снова в каждой новой жизненной ситуации, на каждой стадии развития, с каждым существенным прибавлением опыта или знания.³ Депрессивная позиция возникает в младенчестве как естественное и неизбежное следствие развития способностей ребенка: к восприятию, к распознанию, к запоминанию, классификации и предвосхищению опыта. Это не просто расширяет осведомленность и знание младенца, но вносит разлад в его уже существующий психический мир. То, что раньше было отдельным миром вневременного блаженства в одной, идеальной вселенной опыта, и ужаса и преследования в другой, альтернативной вселенной, теперь оказалось одним миром. И эти полярные переживания блаженства и ужаса происходят из одного источника. Первопричина всего хорошего, любимая в фантазии как идеальная грудь, оказывается тем же самым объектом, что и ненавидимая плохая грудь, ранее воспринимавшаяся как источник всего плохого и корень зла. Таким образом, невинность утрачивается сразу в двух смыслах. Мы больше не невинны в смысле знания, и мы утратили свою невинность в смысле возникновения способности испытывать вину, поскольку теперь знаем, что ненавидим то, что мы любим и что считаем хорошим. Вкусив плод с дерева познания, мы больше не можем жить в Раю.⁴

Депрессивная позиция провоцируется возросшим знанием об объекте (и упрочивает это знание), что включает в себя осведомленность о непрерывности его существования во времени и пространстве и поэтому — также о других отношениях объекта, подразумеваемых этим осознанием. Эдипова ситуация иллюстрирует это знание. Следовательно, депрессивную позицию невозможно проработать, не проработав Эдипов комплекс, и наоборот. Фрейд показал, что вытеснение комплекса при сохранении его целостности является основанием невроза; что для здорового развития требуется нечто еще, что он назвал распадом комплекса. От чего-то необходимо отказаться (Freud, 1924a). В «Скорби и меланхолии» (1917) Фрейд связывает сохранение психического здоровья и адекватности с отказом от постоянного обладания объектом любви после его утраты. Но он не соотносит это с распадом Эдипова комплекса.

Следуя идеям Фрейда, изложенным в «Скорби и меланхолии», Кляйн связывает отказ от чего-то во внешнем мире — как это происходит, например, при отлучении от груди — с процессом скорби. Этот процесс вынуждает снова отказаться от надежды обнаружить идеальный мир воплощенным в мире материальном, вынуждает признать различие между нашими стремлениями и возможностью их реализации, различие между психическим и материальным. Ей этот процесс видится как повторяющееся ожидание чего-то и зачем обнаружение его отсутствия. Она рассматривает его как средство отказа от объекта в материальном мире с одновременным установлением его в психическом, или внутреннем мире (Klein, 1935; 1940). В терминах Биона, преконцепция, за которой следует негативная реализация [realization], порождает мысль, но только если индивид может вынести фрустрацию, что следует за постижением того, что она не порождает вещь, которую он желает (Bion, 1962b). Если же эта фрустрация оказывается невыносимой, негативная реализация (то есть отсутствие чего-то) воспринимается как наличие чего-то плохого — «не-что» — что сопровождается представлением о том, что от него можно избавиться; отсюда происходит вера в то, что состояние депривации может быть исправлено путем устранения вещей. Если вследствие этого возникает фантазия о внутреннем плохом объекте, обладающем качествами скорее материальными, чем психическим,⁵ наступает душевное состояние, оказывающееся основой для некоторых психотических и тяжелых навязчивых состояний. Например, одна из моих пациенток, прежде чем обратиться за помощью к психиатру, обращалась к хирургу, чтобы он удалил находящуюся внутри нее черную, плохую вещь, которая, по ее убеждению, вызывала у нее плохие мысли.

Существенным элементом депрессивной позиции является рост ощущения различия между самостью и объектом и между реальным и идеальным объектом. Ханна Сигал предположила, что именно неспособность провести это различие приводит к неудаче в символизации и к производству «символических равенств» — то есть символических объектов, ощущаемых как идентичные исходному объекту (Segal, 1957). Подобное же положение дел подразумевается описанием Фрейда истолкования пациентом-невротиком всех последующих любовных отношений таким образом, как будто они связаны с исходным эдипальным объектом. Так же, как в депрессивной позиции необходимо отказаться от идеи постоянного обладания, при столкновении с отношениями родителей необходимо оставить идеал единоличного обладания желанным родителем. Эдипальная фантазия может оказаться попыткой восстановить такое обладание, отрицая реальность родительских сексуальных отношений. Если такое отрицание угрожает прервать контакт индивида с реальностью, эдипальный роман может быть сохранен путем отщепления его в защищенную от реальности область мышления, где принцип удовольствия содержится, по выражению Фрейда, в резервации (Freud, 1924b). Эта резервация может быть областью грез или мастурбационной фантазии, или, как я предполагаю ниже, может послужить основой для эскапистского вымысла. В своем мистическом стихотворении Уильям Блейк назвал ее Беула⁶ (Keynes, 1959: 518), что я обсуждаю в главе 14. Она может оказаться местом, в котором некоторые люди проводят большую часть своей жизни. В этом случае их внешние отношения используются для разыгрывания этих драм с одной лишь целью придания мнимой претензии на реальность их фантазиям. У других резервация может сохраняться как некий остров деятельности (такой как перверсия), отделенной от основного течения их жизни.

Здесь я провожу некое различие, утверждая, что некоторые фантазии обладают психической реальностью не потому, что они соответствуют внешней реальности, но по ощущению истинности, которое, как предположил Бион (Bion, 1962a: 119), является по отношению к нашему внутреннему миру тем же, что и ощущение реальности по отношению к миру внешнему. По его мнению, ощущение реальности возникает вследствие того, что мы объединяем данные, поступающие от различных сенсорных модальностей, таких как зрение, слух, осязание и так далее, что наделяет нас «здравым смыслом». Подобным же образом, предположил он, ощущение истинности возникает вследствие того, что мы объединяем свои различные эмоциональные реакции на один и тот же объект. Так, когда мы признаем, что ненавидим того, кто, как мы чувствуем, оказывается тем же человеком, которого мы любим, мы чувствуем истинность своих ощущений и существенность своих отношений. Если мы уклоняемся от признания амбивалентности, например, используя эдипальную конфигурацию для сохранения разделенной вселенной, полагая одного родителя всегда хорошим, а другого всегда плохим, тогда надежное ощущение истинности происходящего с нами отсутствует, и это, я полагаю, часто приводит к повторению неких поведенческих паттернов, направленных на доказательство реальности при нехватке внутренней убежденности; например, к повторяющимся разыгрываниям стереотипизированных эдипальных ситуаций в жизни. Одной из таких форм может быть вступление в инцестуозную связь с ребенком с целью актуализации эдипальной иллюзии путем проективной идентификации.

Если для того, чтобы достигнуть интеграции, необходимо установить обобщенный взгляд на объект и его выдержать, это означает, что мать, воспринимаемая как кормящая и любящая, должна восприниматься как тот же человек, что и сексуальная мать — то есть в первую очередь половая партнерша отца. Для многих людей это становится серьезным затруднением. Часто оно выглядит представленным образами женщин как дегенераток или, по выражению одного из моих пациентов, дефективных [blemished]. Он недавно вступил в связь с романтически идеализируемой им женщиной и с поэтической яркостью описывал их недавний совместный ужин, который под конец испортило только ее упоминание о бывшем муже. Потом что-то у него не заладилось, и когда он увидел на ее ноге маленький шрам, вроде как дефект [blemish], это вызвало у него импотенцию, и затем он не смог заставить себя продолжать с ней общаться. Оторвав себя от нее, он пришел в состояние страха за нее, убедив себя, что у нее должна возникнуть тяжелая депрессия, возможно, с суицидальной окраской. Я был знаком с этим стереотипным ходом, характерным для данного пациента и постоянно проявлявшимся в переносе. По-видимому, его отвращение к мысли о родительской сексуальности оказалось представленным в образе омерзительной женщины, и враждебность, спровоцированная его завистью и ревностью, заставила его «оторвать себя» от нее — этот акт, по его ощущению, уродовал тех, кого он таковому подвергал. Последовавшие тревоги за судьбу женщины являются типичными примерами тревог, которые Кляйн называла депрессивными.

Реакции такого сорта появились у данного пациента сравнительно недавно. Когда он впервые обратился к анализу, женщины для него были либо целомудренными и недоступными, либо, в качестве возбуждающе деградировавших фигур, объектами порнографического исследования и перверсивного вуайеризма. Он тайно приходил в восторг и ликование, внутренне примеривая на себя (путем проективной идентификации) качества всемогущего отца-мага, но также периодически страдал от параноидных тревог. До начала анализа он обычно находился в душевном состоянии, обусловленном его пребыванием в патологической организации, обладающей маниакальными и перверсивными чертами, и каждый раз, когда эта организация разваливалась, его атаковали персекуторные тревоги. Именно это привело его к анализу. Описанный мною эпизод стал следствием перехода на депрессивную позицию и к Эдиповой ситуации.

Другой пациент, функционировавший в параноидно-шизоидном режиме, укрыл свои непризнаваемые мысли в других, в своих действиях или в своих восприятиях, и хотя они являются символическими по форме, трактуются они как вещи. Как указывала Бетти Джозеф в своей статье «Различные типы тревоги и обращение с ними в аналитической ситуации», анализ в этих случаях скорее является пространством для действия, чем для мысли (Joseph, 1989b). Поэтому задача аналитика — вернуть мысли то, что иначе может распылиться в действии и ответном действии.⁷

Эдипальные иллюзии

В драме «Царь Эдип» Иокаста перед тем, как наконец услышать ту истину, что ее муж является ее сыном, убившим своего отца, успокаивает Эдипа:

«Иокаста
Чего ж бояться?…
Брак с матерью! Иной и в вещем сне
Его свершит…»
— Софокл, «Царь Эдип», 976, 980–1 (перевод Шервинского) 

Такое очевидное допущение инцестуозных грез, возможно, показалось У. Б. Йитсу выходящим за всякие рамки, поскольку он не включил реплику Иокасты в свой перевод драмы Софокла; или он мог счесть, что эта реплика развеивает игру, под которой я подразумеваю здесь игру эдипальных иллюзий, бессознательное утверждение того, что это не просто греза, но реальная и восхитительная или опасная возможность. Некоторые люди перестают жить своей жизнью, но используют ее как инструмент для восстановления эдипальных иллюзий, а отношения с внешним миром превращают в декорации упорной внутренней драмы, чья функция — отрицание психической реальности депрессивной позиции и страданий реальной Эдиповой ситуации. Именно с таких пациентов начинался психоанализ, в «Очерках по истерии» (Freud, 1893–1985). В этом смысле так называемый классический Эдипов комплекс является защитой от Эдиповой ситуации.

Я хотел бы прояснить мой взгляд на нормальное развитие данного комплекса, описав его в терминах мифа об Эдипе. Начинается оно с характера взаимоотношений родителей и фантазий ребенка об этих взаимоотношениях. В мифе об Эдипе это представлено историей об Эдипе-младенце, брошенном в горах матерью по наущению отца, что соответствует в фантазии ребенка трагической версии оставленности на погибель, что позволит родителям спать вместе. Комплекс разворачивается в психике далее с развитием соперничества ребенка с одним из родителей за абсолютное обладание другим. В мифе это, на мой взгляд, иллюстрируется встречей на перекрестке дорог, где Лаий преграждает путь Эдипу, как бы представляя собой то препятствие, которым является отец для стремления ребенка вновь проникнуть в мать через ее гениталии. Это я считаю психической реальностью Эдипова комплекса, так же, как страхи перед собственной или родительской смертью в качестве воображаемого последствия настояния ребенка на своем.

Эдипальными иллюзиями я называю защитные фантазии, чье предназначение — скрывать данную психическую реальность. В мифе эдипальной иллюзией мне представляется сцена, в которой Эдип сидит на троне со своей женой-матерью, окруженный придворными, которые, как выразился Джон Стайнер, закрывают глаза на то, что они наполовину знают, но предпочитают игнорировать (Steiner, 1985). В такой ситуации, в которой всецело царит иллюзия, любопытство ощущается причиной грядущей катастрофы. В разворачивающейся в фантазии трагической версии Эдипова комплекса возникает чувство, что открытие эдипального треугольника приведет к гибели пары, — связи между ребенком и заботливым родителем либо между самими родителями. В этой фантазии появление понятия о третьем всегда губит диадические отношения.

Я полагаю, время от времени каждый из нас разделяет эту идею, но для некоторых она, по-видимому, становится твердым убеждением и, если дело обстоит именно так, приводит к психопатологии. Только посредством скорби по утраченным исключительным отношениям можно понять, что Эдипов треугольник влечет за собой не гибель отношений, — но лишь гибель идеи.

Когда царят эдипальные иллюзии, о родительских отношениях известно, но происходит уклонение от осознания их значения в полной мере, а их характер, демонстрирующий различия между родительскими отношениями и отношениями родитель-ребенок, остается непризнанным. Иллюзия ограждает индивида от его собственных фантазий об эдипальной ситуации. Я обнаруживал в этих случаях ожидание бесконечно унизительной демонстрации триумфа родителей или катастрофического варианта родительского сношения. Последнее воспринимается либо как ужасающее садомазохистическое или смертоносное сношение, либо как депрессивные образы разрушенной пары в разрушенном мире. Однако пока подобные иллюзии сохраняются как средство уклониться от ситуации, лежащей в их основании, Эдипов комплекс не будет разрешен посредством нормальных процессов соперничества и уступки.

Я полагаю, что при нормальном развитии эти иллюзии встречаются часто, но длятся недолго, порождая циклы укрепления и ослабления иллюзий, — известную характерную черту повседневной жизни и анализа. Однако у некоторых людей сохранность организованной эдипальной иллюзии служит препятствием разрешения соответствующего комплекса, а в анализе препятствует полному развитию его аналога в переносе.

Эти иллюзии являются зачастую осознаваемыми или почти осознаваемыми вариантами ситуаций из реальной жизни. Например, на супервизии я услышал о молодой женщине-музыканте, которая придавала профессиональным отношениям со своим учителем тайное значение любовного романа, возникшего по взаимному желанию. Когда она начала анализ, ее представления об аналитике наполнились таким же эротическим значением и уверенностью, что анализ завершится браком. Подобные идеи, выполняющие функцию исполнения желаний, зачастую остаются нераскрытыми в анализе, где они принимают форму уверенности пациента в тайном взаимопонимании между ним и аналитиком, превосходящим формальные отношения, на что указывает Фрейд в работе «Наблюдения над любовью в переносе» (Freud, 1915). Иллюзорные особые отношения могут принимать гораздо менее сексуальные формы, чем в приведенном выше примере, но при этом их основание остается эротизированным.

Иллюзия в переносе ощущается пациентом ограждающей его от того, что воображается как невыносимая ситуация переноса, и поэтому вызывает серьезные технические проблемы. Пока сохраняется эта иллюзия, все сообщения аналитика интерпретируются пациентом в ее контексте; если же она ослабляется, пациент оказывается открытым персекуторной или болезненной ситуации в переносе.

Грезы

Когда индивид переходит к режиму депрессивной позиции, ощущение преследования ослабевает, и на первый план выдвигается тема утраты. Как я говорил, это неизбежно влечет за собой скорбь, от которой можно уклониться путем создания эдипальной иллюзии или бегства в грезы. В главах 12 и 13 я обсуждаю это более подробно в отношении творческого или эскапистского использования воображения, и описываю г-на Д. , чьи привычные грезы были его постоянным психическим убежищем. Здесь же я хотел бы привести пример подобной формы уклонения у моего пациента Питера, мальчика девяти лет, который реагировал на утрату, переживаемую им как реактивацию исходной утраты в эдипальной ситуации. Его единственная сестра Кэрол, с которой он делил комнату, была на четырнадцать лет его старше, и недавно вышла замуж, покинула родительский дом и вскоре должна была родить ребенка. Дела Питера в школе шли плохо, большую часть дня он проводил в грезах. Содержание этих грез мне предстояло раскрыть в курсе лечения. Это оказались тщательно продуманные истории, которые он детально иллюстрировал или моделировал с помощью пластилина. Их целью было обеспечение его «резервацией», где он мог бы вновь развернуть старые фантазии всемогущей самодостаточности, основанной на его телесных функциях. Любимые его истории были посвящены выдуманному им первобытному племени, которое он называл «народ Волли», «Воллики» («Wallies»). У них была шахта со многими подземными уровнями и центральным стволом. «Вождь Волли» сидел в верхней части ствола, его кормили пищей, добываемой из земли [mud, дословно — грязи] и поднимаемой к нему наверх. Кроме того, из шахты он получал драгоценные камни. Питер сообщил мне по секрету, что он представлял свое тело шахтой, населенной лилипутами. Позже в ходе лечения он сказал, что хотя народ Волли утверждал, что они находят в земле [mud] драгоценные камни, на самом деле это — микробы [germs, также — зародыши]. В этой детально разработанной фантазии Питер восстанавливал старую фантазию питания собственной фекальной продукцией, как сейчас он питал душу собственными грезами, пытаясь игнорировать слова своего учителя и мои слова, чтобы уйти от болезненных конфликтов, которые он переживал во всяком отношении зависимости, к вымышленной самодостаточности.

Составляющие этой ситуации проявились на первом сеансе после каникулярного перерыва в лечении, которое длилось уже год. Питер реагировал на то, что я его оставил, и это иллюстрировала его игра. Он начал рисовать Волликов, которые готовились противостоять попытке Барона фон Волли захватить их территорию. Барон фон Волли — это персонаж, который появился, когда Питер начал лечение, и возглавил народ Волли. Однако теперь Воллики избавились от него, чтобы его не кормить; победив его, они завладели шахтой. Я заговорил с Питером о том, что он чувствует, что я покинул его, как Барон, и о том, что он в результате он рассердился на меня и от меня отвернулся. Тогда Питер начал играть с двумя линейками [rulers, также — правители], лежащими на столе. Он сказал, что это два корабля, один британский, другой американский. Я почувствовал здесь отсылку к переносу, поскольку моя коллега, регулярно встречавшаяся с родителями Питера, была американкой, и он всегда этот факт отмечал. В его игре линейки столкнулись краями, и Питер сказал, что когда корабли сошлись, они раздавили [crushed] маленького мопса, плававшего в воде между ними.

Я полагаю, эта игра изображает переживание Питером того, как сходятся правящие [ruling] родители, и его вывода о том, что это — сокрушительный [crushing] удар. Он ответил на мою интерпретацию в этом направлении тем, что выбрал из игрушечных животных двугорбого верблюда. На вершине каждого горба выступало что-то вроде сбруи. Питер сказал, что это сосок, и начал кормить им маленьких животных. Затем он пристально посмотрел на горбы и положил на них палец. Когда палец попал в промежуток между ними, Питер вздрогнул и сказал: «Ой, мне не нравится эта штучка [bit, также — лезвие, режущий край, часть упряжи] между ними; я от этого плохо себя чувствую». Я связал это с тем, что ему не нравятся перерывы между сеансами, а также с тем, что это напоминает ему нечто похожее на перерывы между кормлениями. Питер сказал: «Дэниел, мой ребенок, пьет из чашки». Это было сказано с вызовом, и он добавил: «Раньше он пил из сисек моей сестры, но ему это не нравилось, и он примерно через три недели это бросил, а теперь пьет из чашки». Он пристально посмотрел на меня и затем сказал: «Я думаю, это случилось через неделю». Перерыв в анализе длился три недели.

С течением времени реакция Питера изменилась; он больше не отворачивался от меня, но выражал свой гнев более прямо. Тогда стало ясно, что он также беспокоится о воздействии своего гнева на свои родительские объекты, как в переносе, так и дома. Здоровье его отца и тревожный характер матери давали для этого некоторые основания; но было также понятно, что Питер не хочет отказаться от всемогущества, ведущего к таким депрессивным тревогам. Когда он начал это делать в переносе, на него набросилась новая мысль: что я собираюсь лечить нового пациента — другого мальчика. Питер ненавидел думать, что он чего-то не знает, и поэтому он был склонен утверждать, что если он во что-то верит, то это факт. Так же обстояло дело с этим мнимым новым пациентом, который, как он заявил, учится в его классе. Его нетерпимость к незнанию была связана с ощущением того, что он исключен из некоторых сегментов жизни его родителей, а теперь он сталкивался с ним снова из-за брака его сестры, беременности и рождения ребенка.

Основанная на собственном теле система самокормления и самопроизводства Питера, представленная шахтой народа Волли, была организацией, конкурирующей с питающей и репродуктивной способностью его родителей; она отрицала различия полов и поколений, составляющие сущность Эдиповой ситуации. Шахта Питера в психическом смысле служила той же цели, что и Беула Уильяма Блейка. Однако эта система была смягчена чувствами любви и признательности. Сначала Питер пытался оградить обе системы, не допуская их взаимопроникновения; то есть его нарциссические грезы и его отношения с семьей существовали параллельно друг другу. Отказ от веры в действенность своего психического убежища вызвал боль и тревогу. Но это окупилось отступлением трудностей в обучении и последующим значительным улучшением успеваемости.⁸

Примечания

1.    Такое представление выглядит предтечей теории преконцепций Биона (Bion, 1962b: 91). Однако после 1916 года первичная сцена начинает играть менее заметную роль во фрейдовском понимании детской сексуальности. В таких работах Фрейда, как «Инфантильная генитальная организация: дополнение к теории сексуальности» (Freud, 1923b), «Распад Эдипова комплекса» (Freud, 1924а) и «Некоторые психические последствия анатомического различия между полами» (Freud, 1925) основное внимание смещено к кастрационному комплексу и зависти к пенису. Однако интерес к первичным фантазиям, а также к первичной сцене, снова становится заметным в таких поздних работах Фрейда, как «Моисей и монотеизм» (Freud, 1939: 78–9) и «Очерк психоанализа» (Freud, 1940: 187–9);

2.    Я обнаружил, что такие обсессивные попытки лежали в основе действий одной моей пациентки средних лет, чьи фантазии о родительском сношении имели садистически насильственный характер. В них контейнировались не только ее восприятие отца как грубого грабителя, похищающего мать, но и ее собственные спроецированные желания жестокой мести матери за ее предательство. Когда образы, относящиеся к этим ранним фантазиям, приходили ей в голову, она принимала отчаянные меры для того, чтобы избавиться от того, что она называла «плохими мыслями». Она снова и снова пыталась спустить их в унитаз вместе с водой из бачка, вымыть их из своих волос и все без остатка выбросить в мусоропровод;

3.    Как мы знаем, в научном мире новое знание, превосходящее предшествовавший ему взгляд на вещи, вначале имеет эффект разрушительный: оно требует проведения исследований, в чем-то отказа от существующего порядка, и для его интеграции необходима модификация нашего мировоззрения. Оно вызывает у нас враждебность, угрожает нашей безопасности, оспаривает наши претензии на всезнание, разоблачает наше невежество и чувство беспомощности, и высвобождает нашу скрытую ненависть ко всему новому или чуждому: то есть ко всему, что мы не считаем неким продолжением самих себя или включенным в знакомые границы нашего ментального ландшафта. В такие моменты мы снова оказываемся на той же стадии, что и ребенок в депрессивной позиции, как это описывала Кляйн;

4.    Депрессивная позиция, как и Эдипов комплекс, является исключительно богатой и многогранной концепцией, и задолго до ее открытия в психоанализе была исследована в теологии и литературе. В английской литературе она тщательней всего рассмотрена, вероятно, в «Утраченном рае» Мильтона, а наиболее прекрасное свое выражение обрела, я думаю, в оде Вордсворта «Намеки бессмертия по воспоминаниям раннего детства». В этом произведении он поэтически описывает ту борьбу, что составляет основу депрессивной позиции, борьбу за то, чтобы не отвергать банальное благо обыденной жизни, противопоставляемое проблескам утраченного идеального мира. Как он говорит, «обрести силу в том, что осталось позади», тогда как «ничто не может вернуть часа роскоши лугов и великолепия цветенья» (Wordsworth, 1804: 302);

5.    Буквальной и конкретной инкорпорации внешнего объекта во внутренний мир;

6.    Beulah — эпитет, заимствованный из книги пророка Исайи (62: 4 — блаженная земля, в каноническом русском переводе «замужняя») сначала Джоном Баньяном для обозначения края, где паломник отдыхает перед уходом в жизнь вечную («Путь Паломника», 1678), а затем и Уильямом Блейком, в космогонической системе которого она является своего рода преддверием Рая, Лимбом. — Прим. перев.;

7.    На параноидно-шизоидной позиции восприятие родительской сексуальности имеет фантастический и зачастую пугающий характер. Оно может формировать основу психотических тревог и перверсивных практик или преступлений. Примечательным примером является фантазия комбинированной родительской фигуры. Такие фигуры формируются проекцией оральных, анальных и генитальных желаний ребенка в родительское сношение, которое воспринимается как безостановочное; результатом становятся фантазии о таких объединенных фигурах, как мать с пенисом отца или мать с отцовским пенисом или отцом внутри; или отец с материнской грудью или матерью внутри себя. У некоторых пациентов представление о родительском сношении можно считать деструктивным по отношению ко всему хорошему, что связано с матерью или грудью, и потому деструктивным по отношению к хорошему внутреннему объекту, который можно приравнять ко всему хорошему в мире. Поэтому скорее всего такой пациент увидит первичную сцену как катастрофу, ведущую к падению мира. Как в мифе об Эдемском саде, поедание плода с дерева знания вызвало Падение: пришествие стыда, секса и ангела-мстителя.
У таких пациентов может развиваться ненависть к знанию и иногда довольно буквальная ненависть к видению — своему и на себя со стороны. Если просвещение воспринимается в режиме преследования, оно ощущается как навязанное, а не обретенное. Тогда либо вся личность в целом защищается от знания, либо иногда — ее отщепленная часть. Именно так обстояло дело с одной моей пациенткой, которая, в ответ на мою интерпретацию, предполагавшую, что в результате полученного опыта она сможет увидеть мир иначе, сказала: «Видение и мышление не имеют ничего общего с ощущениями и мечтами!».
У этой пациентки, состояние которой можно описать как тяжелый пограничный психотический случай, та ее сторона, которую она сама для себя называла «я», была изолирована от света обычного дня и от всяких взаимодействий. Эта ее сторона оставалась инфантильной, слепой, почти не дифференцированной и преследуемой любым проникновением света. До анализа, где эта сторона проявилась в психотическом переносе, она оставалась нераскрытой, неизменяемой и не получающей никакого удовлетворения, кроме как от ряда аутоэротических действий. Долгое время в анализе эта сторона обнаруживалась только в темноте под одеялом на полу, где пациентка оказывалась способной ощущать ковер или, в порядке эксперимента, мою туфлю. В этих случаях она испытывала сильный страх, поскольку допускала контакт со мной и тем самым — доступ ко мне, и чувствовала, что я мог бы принудительно произвести просвещение изнутри ее, некое психическое насилие.
Постепенно стало возможным исследование этих фантазий, внушавших ей такой страх. Конечно, они существовали только в ее психике, но сначала она верила, что они расположены где-то снаружи и скорее всего происходят от меня. Проявившись, они оказались пугающими и спутанными образами некой частично-объектной сексуальности — рты со свирепыми зубами, откусывающие пенисы; груди с дырами на месте сосков; странные изображения женских гениталий с пенисами в них; внутренность материнского тела вроде пещеры с трупами;

8.    Когда Кляйн впервые писала о депрессивной позиции, она чувствовала, что вопрос о том, сможем ли мы продвинуться к ней или останемся от нее защищенными, но уязвимыми перед возможностью развития психотических депрессий, решается балансом любви и ненависти. Если мы верим, что наши хорошие чувства — и потому наши хорошие объекты — способны пережить интеграцию с плохими чувствами и плохими объектами, мы можем продвинуться вперед. Я полагаю, сочетание депрессивной позиции с эдипальной ситуацией ставит другой вопрос. Выдержит ли наша любовь новое знание, особенно растущее осознание отдельности наших объектов любви и их отношений с другими, из которых мы исключены? Когда мы серьезно сомневаемся в том, что наша способность к любви выдержит это знание, у нас возникает соблазн отыскать себе прибежище в культивации иллюзий. Среди них первое место занимают разнообразные вариации эдипальных иллюзий, в которых сохраняется и держится в секрете фантазия избранности.