Якобсону

ЗНАК СМЕНЫ ДИСКУРСА

ЗНАЧЕНИЕ ХЛЕЩЕТ БЕЗ УДЕРЖУ

ГЛУПОСТЬ ОЗНАЧАЮЩЕГО

НАСЛАЖДАЮЩАЯСЯ СУБСТАНЦИЯ

 

Не говорить о языке глупостей, по-моему, трудно. И все же тебе, Якобсон, это удалось.

Беседы, проведенные им на днях в Колледж де Франс, в очередной раз вызвали во мне восхищение, которое я и спешу сегодня ему засвидетельствовать.

 

И все же глупость, черта скотская, нуждается в пище. Неужели все, что мы питаем, уже поэтому по-скотски глупо? Конечно, нет. Зато известно, что необходимость питаться глупой скотине свойственна. Нужно ли распространятся на сей счет в этой аудитории, где мы сидим, по сути дела, в ресторане, и воображаем, будто питаемся воображаемым, на том единственном основании, что мы не в ресторане университета? Измерение воображаемого - вот где находим мы себе пищу.

 

Полагаю, вы помните, как толкует аналитический дискурс связь с кормилицей, - она же, как бы волею случая, и мать героя, - скрывающая за собой инфантильную историю желания со всеми его последствиями.

 

Однажды я обнаружил, что, открыв подсознательное, трудно было не оказаться в сфере лингвистики. Отсюда я сделал вывод, представляющийся мне единственным возражением, которое можно сформулировать в ответ на то, что мы недавно услышали здесь из уст Якобсона, утверждавшего, что все имеющее отношение к языку, состоит в компетенции лингвистики, т.е. в конечном счете, лингвиста. Я не собираюсь оспаривать этот тезис в применении к поэзии, о которой, собственно, тогда и шла речь.

 

Но если мы примем во внимание все последствия, которыми чревато определение языка для установления основ субъекта - основ, Фрейдом столь радикально пересмотренных и переосмысленных, что здесь как раз и получает подтверждение все то, что заявило о себе его устами как бессознательное - то нам поневоле придется, оставив Якобсону его поэтическую вотчину, придумать какое-нибудь другое подходящее слово. Я бы предложил назвать это лингвистерией.

 

В какой-то мере это делает меня уязвимым для лингвистики и отчасти объясняет, почему достается мне столь много упреков со стороны большинства лингвистов, - разумеется, Якобсон не в их числе, ведь он во мне души не чает, а попросту говоря, любит, чему я в душе и приписываю его благосклонность.

 

Мое высказывание, что бессознательное организовано как язык, к лингвистике не относится. Это лишь ключ к тому, что будет прокомментировано в тексте, который появится в ближайшем выпуске моего известного журнала под названием l'Etourdit - d, i, t, - тексте, представляющем собой ключ к фразе, которую я в прошлом году неоднократно писал на доске, так ни разу и не дав себе труда ее пояснить: "Тот факт, что говорят, остается забытым за тем, что говориться в том, что можно расслышать".

 

И все же о высказывании следует судить по последствиям сказанного. Но что со сказанным сделают, заранее не скажешь. Ибо сделать из него можно что угодно - как, например, из мебели после осады или бомбардировки.

 

У Рембо есть текст - я говорил о нем в прошлом году - под названием "К разуму", ритм которого задается завершающим каждую строфу рефреном "новая любовь". И уж, коли по общему мнению, я в прошлый раз говорил именно о любви, почему бы нам не взглянуть на нее теперь под этим углом, имея ввиду показать дистанцию, отделяющую лингвистику от лингвистерии?

 

В тексте Рембо любовь служит специально выделенным знаком переосмысления - почему поэт к смыслу, к разуму, и обращается. Приходя к другому смыслу, мы переходим к другому дискурсу.

 

Я хочу напомнить четыре выделенных мною типа дискурса. Основой для выделения именно четырех типов послужил последний из них, психоаналитический дискурс, представленный схематически как четыре позиции, в каждой из которых тем или иным способом проявляется действие означающего. Последовательность типов ни в коем случае не следует рассматривать как исторический порядок их становления - то, что один появляется раньше другого, не имеет для нас в данном случае ровно никакого значения. Для меня важно сейчас другое - что психоаналитический дискурс дает о себе знать всякий раз при переходе от одного дискурса к другому.

 

Чтобы применять наши категории, система которых сама исключительно из существования аналитического дискурса и выводится, следует со вниманием удостовериться в том факте, что при каждом переходе от одного дискурса к другому отмечается возникновение дискурса аналитического. Именно этот факт я и имею в виду, когда говорю, что любовь - это знак смены дискурса.

 

Последний раз я говорил, что наслаждение (телом) Другого не является знаком любви. Здесь же я утверждаю, что любовь - это знак. Не заключается ли любовь в том, что являющееся нам - это лишь знак?

 

И вот здесь логика Пор-Рояля, упомянутая недавно в докладе Франсуа Реканати, как раз и придет к нам на помощь. Знак - утверждает эта логика (ее положения, вся глубина которых обнаруживается порою лишь много лет спустя, не перестают вызывать у нас восхищение) - определяется через две раздельные субстанции, не имеющие ни одной общей части, т.е. того, что мы и по сей день называем точкой пересечения.

 

Знаком любви не является наслаждение Другим, т.е. наслаждение Другим полом и, как я уже разъяснял, символизирующим его телом.

 

Смена дискурса - это движение, в котором все - мы, вы, оно - взаимно пересекается, и никто не показывает виду. Вряд ли стоит и говорить, что под дискурсом следует понимать социальное взаимодействие, основанное на языке, и потому определенным образом увязанное с тем, что в лингвистике именуют грамматикой - все равно от этого, по-видимому, ничего не меняется.

 

Сказанное ставит нас перед вопросом, которым никто покуда не задается - вопросом о том, как обстоит дело с пресловутым понятием информации, успех которого ныне столь грандиозен, что без него не обходится в наши дни ни одна наука. Мы уже вышли на уровень молекулярной информации, заключенной в генах и кольцах нуклео-протеинов, завитых вокруг стеблей ДНК, которые, в свою очередь, скручены спиралью и соеденены гормональными связями - посланиями, которые отправляются, регистрируются, и т.д. Обратим внимание, что истоки успеха этой формулы лежат в лингвистических правилах, не только имманентных ей, но и безупречно сформулированных. Наконец, воздействие, о котором мы говорим, проникает до самого фундамента научной мысли, где она проявляется в представлении об отрицательной энтропии.

 

Не к этому ли самому прихожу со своей стороны, со стороны своей лингвистерии, и я, когда обращаюсь за помощью к функции означающего?

 

Означающее, согласно ритуалам лингвистической традиции - вовсе не специально соссюровской, а восходящей к стоикам и воспринятой у них блаженным Августином - должно структурироваться в топологических терминах. Ведь означающим является прежде всего то, что имеет следствием означаемое; при этом важно не забывать, что между ними имеется некая нуждающаяся в преодолении преграда.

 

Наилучшим образом этот прием топологизации данных языка иллюстрируется фонологией, поскольку она воплощает означающее в виде фонемы. Но означающее никак не может ограничиться этой фонематической ипостасью. Итак - что же такое отдельное означающее (un signifiant)?

 

Слово "un" (один), предшествующее здесь нашему термину, выполняет функцию неопределенного артикля. Его наличие предполагает, что означающее может стать собирательным, что оно может быть сгруппировано и предоставлено как некая совокупность. Однако мне кажется, что обосновать эту совокупность, предпослать ей артикль "1е", лингвисту будет нелегко, ибо не существует предиката, который дал бы ему это право.

 

Не далее как вчера Якобсон обратил наше внимание на то, что вовсе не слово способно стать основой означающего. Слово нигде не образует совокупности, кроме как в словаре, где оно может быть включено в определенный порядок. Чтобы дать вам это почувствовать, я мог бы обратиться к такой единице, как фраза, которая ведь тоже является единицей значащей и которую, при случае, можно попытаться представить в виде набора типичных для данного языка вариантов. Однако я предпочел бы остановиться на другом феномене - пословице, который заинтересовал меня благодаря недавно попавшей мне в руки небольшой статье Полэна.

 

Во время одного разговора, полного тех двусмысленностей, которые дают ощутить существование некой чужой для нас области лингвистической компетенции, Полэн обратил внимание, что у Мальгашей пословицы наполнены каким-то особым смыслом и выполняют функцию очень специфическую. То, при каких обстаятельствах сделано было это наблюдение, не помешает мне сделать далеко идущие выводы. И в самом деле, нетрудно заметить, что на границах функционирования пословицы значение предстает как нечто развееривающееся (s'eventaille), - вы уж простите мне этот термин - из пословицы в идиому.

 

Отыщите, к примеру, в словаре выражение a tire-larigot , вам будет потом о чем мне рассказать. Оказывается, дошли до того, что выдумали некоего господина по имени Лариго и, притянув его за уши, получили в конце-концов это a tire-larigot. Так что же пресловутое a tire-larigot означает? - при том, что в языке немало других, не менее экстравагантных фразеологизмов. А означают все они одно = низвержение желания. Вот смысл выражения а tire-larigot. Из дыры, проделанной в бочонке значения низвергается, хлещет без удержу (a tire-larigot) струя значения, пока не нальется его полная кружка.

 

Что же это за значение? На уровне нашего рассмотрения это то, что имеет следствием означаемое. Напоминаю, что поначалу соотношение означаемого и означающего было ошибочно охарактеризовано как произвольное. Именно так и выражает свою мысль Соссюр, хотя похоже, что делает он это скрепя сердце, и что на самом деле, судя по содержимому ящиков его письменного стола, - я имею в виду истории анаграмм - его мнение гораздо ближе к тексту "Кратила". Впечатление же произвольности создается тем, что следствия, имеющие характер означаемого, не обнаруживают никакой связи с тем, что является причиной их появления.

 

Однако если никакой видимой связи с тем, что обуславливает их появление, они не обнаруживают, то происходит это от того, что мы питаем иллюзию, будто то, что приводит к их появлению имеет какое-то отношение к Реальному (я говорю о Реальном серьезном). Серьезное - чтобы это понять, нужно, конечно, быть в курсе дела, нужно немного походить на мои семинары - может быть только сериальным. Достигается это длительным процессом извлечения, в ходе которого мы извлекаем из языка нечто такое, что в нем содержится и о чем на данном моего изложения у нас самые отдаленное представление - взять хотя бы неопределенный артикль "один" (un), эту приманку, которой мы не умеем воспользоваться так, чтобы она выполняла по отношению к означающему собирательную функцию. На самом деле мы увидим, что нужно поступать наоборот, и вместо того, чтобы исследовать одно, отдельное означающее (un signifiant), обратиться к означающему Один (un) - но об этом речь пойдет впереди.

 

Следствия, имеющие характер означаемого, не обнаруживают никакой видимой связи с тем, что их вызывает. Отсюда следует, что референции, т.е. вещи, для приближения к которым означающее служит, воспринимаются приблизительно, как-бы невооруженным глазом. И вовсе не важно, что вещи эти могут оказаться воображаемыми - в конце концов, если бы означающее позволяло навести наше восприятие на образ, нужный для нашего счастья, мы были бы вполне довольны. На самом деле, увы, этого не происходит. На уровне различия означающее/означаемое отношение означаемого к тому, что присутствует в этом различии как необходимое третье, т.е. к референту, состоит, собственно, в том, что означаемое его не улавливает. Коллиматор не работает.

 

В довершение всего оказывается, что прибегнув к кое-каким Другим фокусам, им все же удается воспользоваться. Характеризовать функцию означающего, представить его в собирательной форме, напоминающей предикацию, нам поможет то, что послужило нашим отправным пунктом - логика Пор-Рояля. Реканати напоминал вам на днях о субстанциированных прилагательных. Округлость выделяется из круглого, а справедливость - почему бы и нет? - из справедливого. Это как раз и позволит нам обратиться к собственной глупости и прямо заявить, что она является не семантической категорией, за которую ее принимают, а способом придания означающему собирательного характера.

 

Почему бы и нет? Ведь означающее глупо, бессмысленно.

 

Мне кажется, что все это может вызвать улыбку - улыбку, конечно, глупую. Каждый знает - и может убедиться, заглянув в любой из соборов - что нет ничего более по-скотски глупого, чем улыбка ангела. Собственно в этом единственное основание строгого внушения Паскаля и заключается. А глупая она у ангела от того, что он купается в верховном означающем. Оказаться на мели ему бы не повредило - глядишь, он улыбаться и перестал бы.

 

Я вовсе не хочу сказать, что я не верю в ангелов - все знают, что моя вера в них от меня неотторжима и даже неотТейаржима (Jy crois inextrayablenient et niene mexteilhardement) - просто я не думаю, что мы дождемся от этих вестников хотя бы одной вести, и в этом смысле они самые настоящие означающие.

 

Почему мы так много говорим о функции означающего? Да потому, что она лежит в основе того символического измерения, которое одно и позволит нам выделить аналитический дискурс в чистом виде.

 

Я мог бы подойти к этому предмету и с другой стороны - например, рассказав вам о том, как обращаются ко мне с просьбой о курсе психоанализа.

 

Но этих деликатных моментов я не хотел бы касаться. Здесь найдутся люди, которые узнают в рассказе себя, и один Бог знает, что они обо мне могут вообразить. Чего доброго они подумают, что я считаю их за глупцов. На самом же деле это последнее, что могло бы мне прийти в голову. Речь идет о том, что аналитический дискурс вводит субстантивированное прилагательное - глупость, бессмысленность - в качестве одного из служебных измерений означающего.

 

На этом моменте нам придется остановиться подробнее.

 

Если мы субстантивируем, значит мы собираемся допустить субстанцию, а с субстанциями v нас на сегодняшний день не богато. У нас их всего две - мыслящая и протяженная.

 

Исходя из этого следовало бы, наверное, спросить, где же именно находится место этому субстанциональному измерению, неизвестно на какое расстояние от нас отстоящему и до сих пор лишь знаками дававшему о себе знать; этой служебной субстанции, этому измерению (di-mension), которое следовало бы написать "dit-mension" (сказ-мерение), о чем сам язык в своем функционировании печется более, нежели о строгом соблюдении каких бы то ни было правил.

 

Что касается субстанции мыслящей, то можно, пожалуй, утверждать, что мы ее успели существенно видоизменить. От этого "я мыслю", которое, предполагая само себя, обосновывает существование, мы сделали вперед еще один шаг - шаг к бессознательному.

 

Поскольку сегодня мне придется воспользоваться проторенной колеёй бессознательного, организованного как язык, имейте в виду - эта формула совершенно изменяет функцию субъекта в качестве существующего. Субъект - это, собственно говоря, тот, кого мы подряжаем не для того, чтобы все говорить, - это мы только ему так говорим, чтобы его улестить, на самом деле все сказать нельзя - а для того, чтобы говорить глупости, вот в чем все дело.

 

Именно с помощью этих глупостей мы и собираемся провести анализ, который позволит нам проникнуть в новый субъект - субъект бессознательного. И вот как раз по мере того, как он, голубчик, предпочитает больше не думать, мы, быть может, и сумеем узнать о нем побольше, сделав из им сказанного некоторые выводы - а сказанного ведь не воротишь, таковы уж правила игры.

 

Таким образом возникает высказывание (dire), которое далеко не всегда достигает возможности, существовать вне сказанного (exsister au dit). Причиной же этому то, что становится последствием сказанного. Вот испытание, которое дает-таки шансы прикоснуться к чему-то реальному, независимо от того, насколько глуп: объект анализа окажется.

 

Что до статуса высказывания, то о нем пока говорить не время. Должен, однако, предупредить вас, что самое занудное, что нас в текущем году ждёт, это необходимость подвергнуть этому испытанию некоторое количество высказываний, принадлежащих философской традиции.

 

Какое счастье, что Парменид писал поэмы! Ведь если верить свидетельству лингвистов, он использовал языковой аппарат, чрезвычайно близкий математическим способам выражения: чередование вслед за последовательностью, включение вслед за чередованием. Однако то, что он был поэт, позволяло ему выразить все, что он. хотел, наименее глупым образом. А иначе, то, что бытие есть, а небытия - нет - не знаю как вам, а мне кажется просто глупым. И не думайте, будто мне доставляет удовольствие это говорить.

 

Однако в этом году нам не обойтись без бытия, без означающего "Один", "Единое", к которому я еще в прошлом году проложил Дорогу высказыванием: "Единое найдётся". Как бы глупо и бессмысленно это не звучало, но именно с этого собственно серьезное и начинается. И мы не обойдемся здесь, пожалуй, без нескольких ссылок на философскую традицию.

 

От знаменитой протяженной субстанции, дополняющей ту, другую, нам тоже так просто не отделиться - ведь это не что иное как современное пространство. Субстанция чистого пространства, по аналогии с чистым духом. Нельзя сказать, чтобы это было многообещающе.

 

Чистое пространство основано на понятии части - нужно лишь учесть, что все части внеположны друг Другу, partes extra partes. Но даже из этого удалось кое-что извлечь, для чего пришлось сделать серьезный шаг вперед.

 

Чтобы, прежде чем я покину вас, мы смогли установить место моего означающего, я предлагаю вам еще поразмыслить над выражением, стоявшим в прошлый раз в начале написанной мною фразы - выражением "наслаждаться телом", телом, которое, что позволит выработать понятие о еще одной форме субстанции - субстанции наслаждающейся.

 

Разве не это самое предполагает весь психоаналитический опыт - не субстанцию тела, при условии, что эта последняя определяется исключительно как то, что наслаждается? Это свойство лишь живого тела, конечно, но ведь о том, что значит быть живым, мы) ничего и не знаем, кроме того, что тело - им можно насладиться.

 

Но насладиться им можно только при условии, что телесность его становится значащей. А это уже предполагает нечто отлично от partes extra partes протяженной субстанции. Как прекрасно замечает де Сад, этот своего рода кантианец, наслаждаться можно лишь частью другого, но той причине, что для тела невозможо настолько обвиться вокруг тела другого, чтобы включить его в свое и переварить подобно фагоциту. Поэтому и приходится довольствоваться небольшим объятием, вот так, за плечики, а там и еще за что-нибудь - ой, больно!

 

Наслаждение отличается тем фундаментальным свойством, что все тело одного наслаждается частью тела Другого. Но и эта часть тела наслаждается тоже - Другому это может больше или меньше по вкусу, но в любом случае равнодушным он остаться не может. Бывает даже, что происходит нечто выходящее за пределы феномена, мною описанного, нечто отмеченное характерной для означающего двусмысленностью; тело в том, что родительный падеж в выражении "jouir du corps" можно понять либо в духе Сада, чем я здесь и воспользовался (наслаждение телом), либо, напротив, в экстатическом, субъектном смысле (наслаждение тела), в котором выходит, что наслаждается-то, в конечном счете, Другой.

 

Здесь перед нами лишь самый элементарный уровень того, что касается наслаждения. В прошлый раз я высказал утверждение, что оно не является знаком любви. Это утверждение, которое нам предстоит обосновать и которое приведет нас на уровень наслаждения фаллического. Но то, что я называю наслаждением (телом) Другого, выступающего здесь лишь в символической форме - это уже нечто опять же совсем другое, это "не-все", изложить которое мне еще предстоит.

 

Но что же в самом изложении этом будет означающим? - спросим мы сегодня и на этом закончим, учитывая имеющиеся у меня на то причины.

 

Я сказал бы, что означающее располагается на уровне наслаждающейся субстанции. Это совсем не похоже на аристотелевскую физику, понятиями которой я воспользуюсь, и которая самой возможностью обратиться к ней так, как я это делаю, демонстрирует свою иллюзорность.

 

Означающее - это причина наслаждения. Как могли бы мы даже просто приблизиться к этой части тела без означающего? Как без помощи означающего поместить в фокус нашего зрения нечто такое, что является материальной причиной наслаждения? Пусть туманно и путано, но роль этой части тела всегда обозначена.

 

Теперь я перейду непосредственно к конечной причине - конечной во всех смыслах этого слова. Будучи границей (terme) наслаждения, означающее - это то, что его прерывает.

 

Обнимались - умаялись. А устали - перестали . Здесь перед нами другой полюс означающего - резкое прекращение; полюс столь же изначальный, сколь звательный падеж веления.

 

Действующая причина - третий из приводимых Аристотелем типов причины - есть, в конечном счете, ничто иное как замысел (projet), которым наслаждение ограничивается. Множество явлений, встречающихся в животном мире, пародируют этот путь наслаждения у существа говорящего, точно так же, как намечаются у животных функции, имеющие отношение к сообщению - разве пчела, переносящая пыльцу с мужского цветка на женский, не напоминает нам о процессах коммуникации?

А объятие, стыдливое объятие, в котором наслаждение находит свою последнюю причину - формальную, разве не относится оно к ведомству регулирующей его грамматики?

 

Вовсе не напрасно Петр бьет Павла в начальных примерах по грамматике, с равным успехом можно, думаю, сказать, что Петр и Павел дают пример сочинительной связи - разве что непонятно потом, кто же кого потрепал ? Эту фразу мне случалось обыгрывать уже не раз.

 

Можно даже сказать, что глагол определяется как означающее не такое уж глупое (pas si bete) - слова "не такое уж глупое" (по сравнению с другими, конечно) нужно писать слитно, одним словом (passibete) - означающее, которое прокладывает субъекту путь к разделению, постигающему его в наслаждении, оно еще менее глупо, когда определяет это разделение способом дизъюнкции и становится знаком.

 

В прошлом году мне случалось обыграть сделанную мною некогда в письме к женщине орфографическую ошибку: вместо "ты никогда не узнаешь, как ты любима мною" я написал "любим", опустив конечное "а" Мне потом сказали, что это, по-видимому, признак моих гомосексуальных наклонностей. На самом же деле главной моей мыслью как раз в прошлом году было то, что когда любят, пол тут не при чем.

 

На этом, если вы не возражаете, я хотел бы сегодня остановиться.

 

Перевод с французского А.К. Черноглазова 

Метафизические исследования. Вып. 14. Статус иного. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского философского общества, издательство "Алетейя", 2000. С. 232-242.