Психология народов и масс

Лебон Гюстав

Предисловие

     Мы посвятили свою предшествующую работу описанию души рас; теперь же займемся изучением души толпы.

     Общие черты, обусловливаемые наследственностью у всех индивидов одной и той же расы, составляют душу этой расы. Но когда известное число этих индивидов образует действующую толпу, наблюдение указывает, что результатом такого сближения индивидов одной расы являются новые психологические черты, не только противополагающиеся характеру рас, но часто отличающиеся от него в значительной степени.

     Организованная толпа всегда играла большую роль в жизни народов, но роль эта еще никогда не имела такого важного значения, как в данную минуту. Главной характерной чертой нашей эпохи служит именно замена сознательной деятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы.

     Я сделал попытку изучения трудной проблемы толпы посредством исключительно научных приемов, то есть старался отыскать метод, оставляя в стороне мнения, теории и доктрины. Я полагаю, что это единственный способ, дающий возможность раскрыть хоть частицу правды, особенно в таком вопросе, который так сильно волнует умы.

    Ученый, приступающий к изучению какого-нибудь явления, не имеет нужды принимать во внимание интересы, которые могут быть задеты его открытиями.

Недавно один из выдающихся современных мыслителей высказал замечание, что так как я не принадлежу ни к одной из современных школ, то весьма часто оказываюсь в оппозиции с выводами и заключениями всех школ. Эта новая моя работа, по всей вероятности, вызовет подобные же замечания. Принадлежать к какой-нибудь школе – это значит необходимым образом разделять все ее предрассудки и предубеждения.

     Я должен, однако, объяснить читателям, почему в моих исследованиях я прихожу иногда к совершенно иным выводам, чем это можно было бы ожидать с первого взгляда: я указываю, например, на крайне низкую степень толпы в умственном отношении, включая сюда даже собрания избранных, и, между тем, я все-таки заявляю, что было бы опасно коснуться организации этих собраний.

     Внимательное наблюдение исторических фактов заставило меня прийти к тому заключению, что социальные организмы столь же сложны, как и организмы всех живых существ, и не в нашей власти вызывать в них глубокие изменения. Природа действует иногда радикально, но никогда – в том смысле, как мы это понимаем; вот почему мания великих реформ бывает очень пагубна для народа, как бы ни казались хороши эти реформы в теоретическом отношении. Они могли бы принести пользу лишь в том случае, если бы можно было мгновенно изменить душу наций, но таким могуществом обладает лишь время. Управляют людьми идеи, чувства, нравы, то, что мы носим в себе. Учреждения и законы являются лишь отражением нашей души, выражением наших нужд; поэтому-то они и не могут изменить душу народов, так как сами из нее происходят.

     Изучение социальных явлений не может идти отдельно от изучения народов, у которых они наблюдаются. В философском отношении эти явления могут даже представлять собой абсолютную ценность, но в практическом отношении ценность их всегда относительная. Поэтому-то, изучая какое-нибудь социальное явление, надорассматривать его последовательно с двух различных сторон. Таким образом, яснее выступает то положение, что весьма часто веления чистого разума находятся в прямом противоречии с поучениями практического ума. Это наблюдается всюду, даже там, где дело касается данных физики. С точки зрения абсолютной истины, куб и круг представляют собой неизменные геометрические фигуры, строго определяемые известными формулами. Но для нашего глаза фигуры эти могут принимать самые разнообразные формы. Так, перспектива может превратить куб в пирамиду или квадрат, круг  в эллипс или даже в прямую линию, и эти фиктивные формы для нас гораздо важнее, нежели реальные, так как мы видим только их, и фотография или живопись могут воспроизводить только эти формы. Нереальное в некоторых случаях бывает даже правдивее реального. Представлять предметы лишь в их точных геометрических формах было бы искажением природы и сделало бы ее неузнаваемой. Представим себе такой мир, обитатели которого могли бы лишь фотографировать и срисовывать различные предметы, не имея возможности к ним прикасаться; этим обитателям было бы очень трудно составить себе верное понятие об их форме. Впрочем, знание этой формы, доступное лишь небольшому числу ученых, не представило бы для них особенного интереса. 

     Философ, изучающий социальные явления, должен всегда помнить, что рядом с теоретическим значением они имеют еще и практическую ценность, и, с точки зрения эволюции цивилизаций, эта последняя – единственная, представляющая некоторое значение. Такая точка зрения должна сделать его очень осторожным в тех выводах, которые, по-видимому, внушаются ему логикой. Но и другие мотивы также заставляют его быть сдержанным в своих заключениях. Сложность социальных фактов такова, что их нельзя обнять все сразу и невозможно предвидеть результаты их взаимного влияния. Кроме того, за видимыми фактами весьма часто скрываются тысячи невидимых причин. Социальные же явления являются следствием громадной бессознательной работы, большей частью недоступной нашему анализу. Эти видимые явления можно сравнить с волнами, служащими на поверхности океана выражением подземных сотрясений его дна, которые нам неизвестны. Наблюдая большинство поступков толпы, мы видим, что они чаще всего служат выражением ее замечательно низкого умственного уровня. Но есть такие случаи, когда действиями толпы руководят, по-видимому, таинственные силы, называвшиеся в древности судьбой, природой, провидением и теперь именуемые «голосом мертвых». Мы не можем не признавать могущества этих сил, хотя совершенно не знаем их сущности. Иногда кажется, что в недрах наций находятся скрытые силы, руководящие их действиями. Что может быть, например, более сложным, более логичным и удивительным, нежели язык народа?

 

 

Введение

Эра толпы

 

     Великие перевороты, предшествующие изменению цивилизации, например падение Римской империи и основание арабской, на первый взгляд определяются главным образом политическими переменами, нашествием иноплеменников, падением династий. Но более внимательное изучение этих событий указывает, что за этими кажущимися причинами чаще всего скрывается глубокое изменение идей народов. Истинно исторические перевороты – не те, которые поражают нас своим величием и силой. Единственные важные перемены, из которых вытекает обновление цивилизаций, совершаются в идеях, понятиях и верованиях. Крупные исторические события являются лишь видимыми следствиями невидимых перемен в мысли людей. Перемены эти, однако, случаются редко, потому что самое прочное в каждой расе – это наследственные основы ее мыслей.

    Современная эпоха представляет собой один из таких критических моментов, когда человеческая мысль готовится к изменению. В основе этого изменения лежат два главных фактора. Первый – это разрушение религиозных, политических и социальных верований, давших начало всем элементам нашей цивилизации; второй – это возникновение новых условий существования и совершенно новых идей, явившихся следствием современных открытий в области наук и промышленности.

     Идеи прошлого, хотя и наполовину разрушенные, все еще достаточно сильны; идеи же, которые должны их заменять, находятся еще в периоде своего образования – вот почему современная эпоха есть время переходное и анархическое.

     Нелегко предсказать, что может выйти из такого периода, поневоле имеющего хаотический характер. Каковы будут основные идеи, на которых воздвигнутся новые общества, идущие нам на смену? Мы этого пока не знаем. Но мы уже теперь можем видеть, что при своей организации им придется считаться с новой силой, последней повелительницей современной эпохи – могуществом масс. Эта сила возникла на развалинах многих идей, считавшихся некогда истинными и теперь исчезнувших, многих сил, разрушенных последовательно революциями, и, по-видимому, готова поглотить и остальные. И в то время, как все наши древние верования колеблются и исчезают, старинные столпы общества рушатся друг за другом, могущество масс представляет собой единственную силу, которой ничто не угрожает и значение которой все увеличивается. Наступающая эпоха будет поистине эрой масс.

     Не более столетия тому назад традиционная политика государств и соперничество государей были главными факторами событий. Мнение масс не принималось в расчет, да большей частью оно и не существовало. В настоящее же время политические традиции, личные склонности монархов, их соперничество уже более не принимаются в расчет, и, наоборот, голос толпы становится преобладающим. Массы диктуют правительству его поведение, и именно к их желаниям оно и старается прислушаться. Не в совещаниях государей, а в душе толпы подготавливаются теперь судьбы наций.

     Вступление народных классов на арену политической жизни, то есть в действительности их постепенное превращение в руководящие классы, представляет одну из наиболее выдающихся характерных черт нашей переходной эпохи. Это вступление на самом деле вызвано вовсе не всеобщей подачей голосов, которая долгое время не имела самостоятельной, руководящей роли и легко подчинялась сторонним влияниям. Прогрессивный рост могущества толпы совершился прежде всего путем распространения известных идей, которые медленно насаждались в умах, а затем – посредством постепенного образования ассоциаций индивидов с целью осуществления теоретических построений. Путем ассоциации толпа выработала идеи (если не совсем справедливые, то, во всяком случае, вполне определенные) о своих интересах и получила сознание своей силы. Толпа составляет синдикаты, перед которыми капитулируют все власти, одна за другой, и организует биржи труда, стремящиеся управлять условиями работы и заработной платы. Толпа посылает в правительственные собрания своих представителей, лишенных всякой инициативы и, чаще всего, служащих только простым орудием тех комитетов, которые их избрали.

     В настоящее время притязания толпы становятся все более и более определенными. Ограничение рабочих часов, экспроприация рудников, железных дорог, фабрик, земли, равномерное распространение всех продуктов и т. д., и т. д. – вот в чем заключаются требования толпы.

    Мало склонные к теоретическим рассуждениям, массы зато очень склонны к действию. Благодаря своей теперешней организации, толпа получила огромную силу. Догматы, только что нарождающиеся, скоро получат силу старых догматов, то есть ту тираническую верховную силу, которая не допускает никаких обсуждений. Божественное право масс должно заменить божественное право королей.

     Писатели, пользующиеся симпатиями нашей современной буржуазии и лучше всего умеющие выразить ее несколько узкие идеи, поверхностный скептицизм и подчас чрезмерный эгоизм, теряются при виде новой силы, растущей на их глазах, и, чтобы как-нибудь побороть «беспорядок», господствующий в умах, обращаются с отчаянными воззваниями к нравственным силам церкви, которыми некогда они так пренебрегали. Они говорят нам о банкротстве науки и, возвращаясь кающимися грешниками из Рима, призывают нас к изучению истин откровения. Но все эти новообращенные забывают, что уже слишком поздно!Если бы даже в самом деле милость Божия коснулась их, все-таки они не могли бы теперь иметь достаточной власти над душами, мало интересующимися теми вопросами, которыми так поглощены новоиспеченные святоши. Толпа не хочет теперь тех богов, которых они сами не хотели знать еще так недавно и ниспровержению которых сами способствовали. Нет такой божественной или человеческой власти, которая могла бы заставить реку течь обратно к своему источнику!

     С наукой не произошло никакого банкротства, и она не при чем ни в нынешней анархии умов, ни в образовании новой силы, растущей посреди этой анархии. Наука обещала нам истину или по крайней мере знание тех отношений, которые доступны нашему уму, но она никогда не обещала нам ни мира, ни счастья. Совершенно равнодушная к нашим чувствам, наука не слышит наших жалоб. Мы должны прилаживаться к ней, потому что ничто не может вернуть нам тех иллюзий, которые она рассеяла.

     Общие симптомы, заметные у всех наций, указывают нам быстрый рост могущества масс и не допускают мысли, что это могущество скоро перестанет расти. Что бы оно нам ни принесло с собой, мы должны будем с ним примириться. Всякие рассуждения и речи против этого могущества – пустые слова. Конечно, возможно, что вступление на сцену толпы знаменует собой «одни из последних этапов цивилизации Запада, полное возвращение к периодам смутного переходного времени, всегда, по-видимому, предшествующего расцвету каждого нового общества. Но как же помешать этому?

     До сих пор самой определенной ролью масс было великое разрушение устаревших цивилизаций. Роль эта существует не с нынешнего дня. История указывает нам, что как только нравственные силы, на которых покоилась цивилизация, теряют власть, дело окончательного разрушения завершается бессознательной и грубой толпой, справедливо называемой варварами. Цивилизации создавались и оберегались маленькой горстью интеллектуальной аристократии, никогда – толпой. Сила толпы направлена лишь к разрушению. Владычество толпы всегда указывает на фазу варварства. Цивилизация предполагает существование определенных правил, дисциплину, переход от инстинктивного к рациональному, предвидений будущего, более высокую степень культуры, а это все условия, которых толпа, предоставленная сама себе, никогда не могла осуществить. Благодаря своей исключительно разрушающей силе, толпа действует, как микробы, ускоряющие разложение ослабленного организма или трупа. Если здание какой-нибудь цивилизации подточено, то всегда толпа вызывает его падение. Тогда-то обнаруживается ее главная роль, и на время философия численности является, по-видимому, единственной философией истории.

     Будет ли так же и с нашей цивилизацией? Мы можем этого бояться, но еще не можем этого знать. Что бы там ни было, но мы должны покориться и пережить царство толпы.

     Эту толпу, о которой начинают так много говорить, мы знаем очень мало. Профессиональные психологи, жившие вдали от нее, всегда ее игнорировали, а если занялись ею в последнее время, то лишь с точки зрения ее преступности. Без сомнения, есть преступная толпа, но есть также толпа добродетельная, героическая и много других. Преступления толпы составляют лишь частный случай ее психологии; нельзя узнать духовную организацию толпы, изучая только ее преступления, так же как нельзя узнать духовную организацию какой-нибудь личности, изучая только ее пороки. Впрочем, говоря по правде, все властители мира, все основатели религий или государств, апостолы всех верований, выдающиеся государственные люди и, в сфере более скромной, простые вожди маленьких человеческих общин всегда были бессознательными психологами, инстинктивно понимающими душу толпы и часто – очень верно. Именно благодаря этому пониманию они и становились властелинами толпы. Наполеон прекрасно постиг психологию масс той страны, в которой царствовал, но зачастую выказывал полное непонимание психологии толпы других народов и рас. Только потому что он не понимал этой психологии, он и мог вести войну с Испанией и Россией, нанесшую его могуществу удар, от которого оно погибло.

     Знание психологии толпы составляет в настоящее время последнее средство, имеющееся в руках государственного человека, – не для того, чтобы управлять массами, так как это уже невозможно, а для того, чтобы не давать им слишком много воли над собой.

     Только вникая глубже в психологию масс, можно понять, до какой степени сильна над ними власть внушенных идей. Толпами нельзя руководить посредством правил, основанных на чисто теоретической справедливости, а надо отыскивать то, что может произвести на нее впечатление и увлечь ее. Если, например, какой-нибудь законодатель желает учредить новый налог, то должен ли он в таком случае выбрать такой налог, который будет наиболее справедливым? Никоим образом! Самый несправедливый налог может в практическом отношении оказаться самым лучшим для масс. Если такой налог не бросается в глаза и кажется наименее тяжелым, он всего легче будет принят массами. Поэтому косвенный налог, как бы он ни был велик, не вызовет протеста толпы, так как он не стесняет ее привычек и не производит на нее впечатления, ибо взимается ежедневно и уплачивается по мелочам при покупке предметов потребления. Но попробуйте заменить этот налог пропорциональным налогом на заработок или другие доходы и потребуйте уплаты этого налога сразу, – вы вызовете единодушные протесты, хотя бы теоретически этот налог и был бы в  десять раз легче первого. Вместо незаметных копеек, уплачиваемых ежедневно, тут получается сравнительно высокая сумма, и в тот день, когда ее придется вносить, она покажется чрезмерной и потому уже произведет внушительное впечатление. Если бы откладывать постепенно по грошу, то, конечно, она не показалась бы такой большой, но подобный экономический прием указывал бы на предусмотрительность, к которой вообще толпа не способна.

     Указанный пример весьма прост, и справедливость его бросается в глаза. Такой психолог, как Наполеон, конечно, понимал это, но большинство законодателей, не знающих души толпы, не заметят этой особенности. Опыт еще недостаточно убедил их в том, что нельзя руководить массами посредством предписаний только одного разума.

     Психология масс может иметь применение и во многих других случаях. Она бросает свет на множество исторических и экономических фактов, которые без нее были бы совершенно необъяснимы. Я буду иметь случай указать здесь, что если самый замечательный из современных историков, Тэн, так плохо понимал в некоторых случаях события нашей великой революции, то это произошло лишь потому, что он никогда не думал изучать душу толпы. Он взял для себя руководством при изучении этого сложного периода описательный метод натуралистов; но ведь среди явлений, которые приходится наблюдать натуралистам, мы не находим нравственных сил, а между тем эти силы и составляют истинные пружины истории.

     Итак, изучение психологии толпы представляется желательным с практической точки зрения, но если бы даже оно представляло исключительно только теоретический интерес, то и в таком случае заслуживало бы внимания. Распознать двигателей, управляющих действиями людей, не менее интересно, чем распознать какой-нибудь минерал или цветок.

     Наше исследование души толпы не может быть не чем иным, как простым синтезом, кратким изложением наших прежних изысканий. Нельзя требовать от нашего очерка ничего другого, кроме некоторых взглядов, наводящих на размышления. Другие углубят ту борозду, которую мы провели на поверхности до сих пор еще очень мало исследованной почвы.

 

Раздел первый

Душа толпы

 

Глава I

Общая характеристика толпы. Психологический закон ее духовного единства

 

     Под словом «толпа» подразумевается в обыкновенном смысле собрание индивидов, какова бы ни была их национальность, профессия или пол и каковы бы ни были случайности, вызвавшие это собрание. Но с психологической точки зрения слово это получает уже совершенно другое значение. При известных условиях – и притом только при этих условиях – собрание людей имеет совершенно новые черты, отличающиеся от тех, которые характеризуют отдельных индивидов, входящих в состав этого собрания. Сознательная личность исчезает, причем чувства и идеи всех отдельных единиц, образующих целое, именуемое толпой, принимают одно и то же направление. Образуется коллективная душа, имеющая, конечно, временный характер, но и очень определенные черты. Собрание в таких случаях становится тем, что я назвал бы, за неимением лучшего выражения, организованной толпой или толпой одухотворенной, составляющей единое существо и подчиняющейся закону духовного единства толпы.

     Без всякого сомнения, одного факта случайного нахождения вместе многих индивидов недостаточно для того, чтобы они приобрели характер организован толпы; для этого нужно влияние некоторых возбудителей, природу которых мы и постараемся определить.

     Исчезновение сознательной личности и ориентирование чувств и мыслей в известном направлении – главные черты, характеризующие толпу, вступившую на путь организации, – не требуют непременного и одновременного присутствия нескольких индивидов в одном и том же месте. Тысячи индивидов, отделенных друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под влияние некоторых сильных эмоций или какого-нибудь великого национального события и приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы. Стоит какой-нибудь случайности свести этих индивидов вместе, чтобы все их действия и поступки немедленно приобрели характер действий и поступков толпы. В известные моменты даже шести человек достаточно, чтобы образовать одухотворенную толпу, между тем как в другое время сотня человек, случайно собравшихся вместе, при отсутствии необходимых условий, не образует подобной толпы. С другой стороны, целый народ под действием известных влияний иногда становится толпой, не представляя при этом собрания в собственном смысле этого слова. Одухотворенная толпа после своего образования приобретает общие черты – временные, но совершенно определенные. К этим общим чертам присоединяются частные, меняющиеся сообразно элементам, образующим толпу и могущим в свою очередь изменить ее духовный состав. Одухотворенная толпа может быть подвергнута известной классификации. Мы увидим далее, что разнокалиберная толпа, то есть такая, которая состоит из разнородных элементов, имеет много общих черт с однородной толпой, то есть такой, которая состоит из более или менее родственных элементов (секты, касты и классы). Рядом с этими общими чертами, однако, резко выступают особенности, которые дают возможность различать оба рода толпы.

     Прежде чем говорить о различных категориях толпы, мы должны изучить ее общие черты и будем поступать, как натуралист, начинающий с описания общих признаков, существующих у всех индивидов одной семьи, и затем уже переходящий к частностям, позволяющим различать виды и роды этой семьи.

     Нелегко изобразить с точностью душу толпы, так как ее организация меняется не только сообразно расе и составу собраний, но и соответственно природе и силе возбудителей, которым подчиняются эти собрания. Впрочем, на такие же затруднения мы наталкиваемся и приступая к психологическому изучению отдельного индивида. Только в романах характер отдельных личностей не меняется в течение всей их жизни; в действительности же однообразие среды создает лишь кажущееся однообразие характеров. В другом месте я указал уже, что в каждой духовной организации заключаются такие задатки характера, которые тотчас же заявляют о своем существовании как только в окружающей среде произойдет внезапная перемена. Так, например, среди наиболее суровых членов Конвента можно было встретить совершенно безобидных буржуа, которые при обыкновенных условиях, конечно, были бы простыми мирными гражданами, занимая должности нотариусов или судей. Когда гроза миновала, они вернулись к своему нормальному состоянию мирных буржуа, и Наполеон именно среди них нашел себе самых покорных слуг.

     Не имея возможности изучить здесь все степени организации толпы, мы ограничимся преимущественно толпой, уже совершенно организованной. Таким образом, из нашего изложения будет видно лишь то, чем может быть толпа, но не то, чем она всегда бывает. Только в этой позднейшей фазе организации толпы среди неизменных и преобладающих основных черт расы выделяются новые специальные черты и происходит ориентирование чувств и мыслей собрания в одном и том же направлении, и только тогда обнаруживает свою силу вышеназванный психологический закон духовного единства толпы.

     Некоторые психологические черты характера толпы общи у нее с изолированными индивидами; другие же, наоборот, присущи только ей одной и встречаются только в собраниях. Мы прежде всего рассмотрим именно эти специальные черты, для того чтобы лучше выяснить их важное значение.

     Самый поразительный факт, наблюдающийся в одухотворенной толпе, следующий: каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у них образовался род коллективной души, заставляющей их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из них в отдельности. Существуют такие идеи и чувства, которые возникают и превращаются в действия лишь у индивидов, составляющих толпу. Одухотворенная толпа представляет собой временный организм, образовавшийся из разнородных элементов, на одно мгновение соединившихся вместе, подобно тому, как соединяются клетки, входящие в состав живого тела и образующие посредством этого соединения новое существо, обладающее свойствами, отличающимися от тех, которыми обладает каждая клетка в отдельности.

     Вопреки мнению, встречающемуся, к нашему удивлению, у такого проницательного философа, как Герберт Спенсер, в агрегате, образующем толпу, нет ни суммы, ни среднего входящих в состав ее элементов, но существует комбинация этих элементов и образование новых свойств, подобно тому, как это происходит в химии при сочетании некоторых элементов, оснований и кислот, например, образующих новое тело, обладающее совершенно иными свойствами, чем те, которыми обладают элементы, послужившие для его образования.

     Нетрудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы. Для того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны вспомнить одно из положений современной психологии, а именно то, что явления бессознательного играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но и в отправлениях ума. Сознательная жизнь ума составляет лишь очень малую часть по сравнению с его бессознательной жизнью. Самый тонкий аналитик, самый проницательный наблюдатель в состоянии подметить лишь очень небольшое число бессознательных двигателей, которым он повинуется. Наши сознательные поступки вытекают из субстрата бессознательного, создаваемого в особенности влияниями наследственности. В этом субстрате заключаются бесчисленные наследственные остатки, составляющие собственно душу расы. Кроме открыто признаваемых нами причин, руководящих нашими действиями, существуют еще тайные причины, в которых мы не признаемся, но за этими тайными причинами есть еще более тайные, потому что они неизвестны нам самим. Большинство наших ежедневных действий вызывается скрытыми двигателями, ускользающими от нашего наблюдения.

     Элементы бессознательного, образующие душу расы, именно и являются причиной сходства индивидов этой расы, отличающихся друг от друга главным образом элементами сознательного, – тем, что составляет плод воспитания или же результат исключительной наследственности. Самые несходные между собой по своему уму люди могут обладать одинаковыми страстями, инстинктами и чувствами; и во всем, что касается чувства, религии, политики, морали, привязанностей и антипатий и т. п., люди самые знаменитые только очень редко возвышаются над уровнем самых обыкновенных индивидов. Между великим математиком и его сапожником может существовать целая пропасть с точки зрения интеллектуальной жизни, но с точки зрения характера между ними часто не замечается никакой разницы или же очень небольшая.

     Эти общие качества характера, управляемые бессознательным и существующие в почти одинаковой степени у большинства нормальных индивидов расы, соединяются вместе в толпе. В коллективной душе интеллектуальные способности индивидов и, следовательно, их индивидуальность исчезают, разнородное утопает в однородном, и берут верх бессознательные качества.

     Такое именно соединение заурядных качеств в толпе и объясняет нам, почему толпа никогда не может выполнить действия, требующие возвышенного ума. Решения, касающиеся общих интересов, принятые собранием даже знаменитых людей в области разных специальностей, мало все-таки отличаются от решений, принятых собранием глупцов, так как и в том, и в другом случае соединяются не какие-нибудь выдающиеся качества, а только заурядные, встречающиеся у всех. В толпе может происходить накопление только глупости, а не ума. «Весь мир», как это часто принято говорить, никак не может быть умнее Вольтера, а наоборот, Вольтер умнее, нежели «весь мир», если под этим словом надо понимать толпу.

     Если бы индивиды в толпе ограничивались только соединением заурядных качеств, которыми обладает каждый из них в отдельности, то мы имели бы среднюю величину, а никак не образование новых черт. Каким же образом возникают эти новые черты? Вот этим-то вопросом мы и займемся теперь.

     Появление этих новых специальных черт, характерных для толпы и притом не встречающихся у отдельных индивидов, входящих в ее состав, обусловливается различными причинами. Первая из них заключается в том, что индивид в толпе приобретает, благодаря только численности, сознание непреодолимой силы, и это сознание дозволяет ему поддаваться таким инстинктам, которым он никогда не дает волю, когда бывает один. В толпе же он менее склонен обуздывать эти инстинкты, потому что толпа анонимна и не несет на себе ответственности. Чувство ответственности, сдерживающее всегда отдельных индивидов, совершенно исчезает в толпе.

     Вторая причина – заразительность, или зараза, – также способствует образованию в толпе специальных свойств и определяет их направление. Зараза представляет собой такое явление, которое легко указать, но не объяснить; ее надо причислить к разряду гипнотических явлений, к которым мы сейчас перейдем. В толпе всякое чувство, всякое действие заразительно, и притом в такой степени, что индивид очень легко приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. Подобное поведение, однако, противоречит человеческой природе, и потому человек способен на него лишь тогда, когда он составляет частицу толпы.

     Третья причина, и притом самая главная, обусловливающая появление у индивидов в толпе таких специальных свойств, которые могут не встречаться у них в изолированном положении, – это восприимчивость к внушению; зараза, о которой мы только что говорили, служит лишь следствием этой восприимчивости. Чтобы понять это явление, следует припомнить некоторые новейшие открытия физиологии. Мы знаем теперь, что различными способами можно привести индивида в такое состояние, когда у него исчезает сознательная личность, и он подчиняется всем внушениям лица, заставившего его прийти в это состояние, совершая по его приказанию поступки, часто совершенно противоречащие его личному характеру и привычкам. Наблюдения же указывают, что индивид, пробыв несколько времени среди действующей толпы, под влиянием ли токов, исходящих от этой толпы, или каких-либо других причин – неизвестно, приходит скоро в такое состояние, которое очень напоминает состояние загипнотизированного субъекта. Такой субъект вследствие парализованности своей сознательной мозговой жизни становится рабом бессознательной деятельности своего спинного мозга, которой гипнотизер управляет по своему произволу. Сознательная личность у загипнотизированного совершенно исчезает, так же как воля и рассудок, и все чувства и мысли направляются волей гипнотизера.

     Таково же приблизительно положение индивида, составляющего частицу одухотворенной толпы. Он уже не сознает своих поступков, и у него, как у загипнотизированного, одни способности исчезают, другие же доходят до крайней степени напряжения. Под влиянием внушения такой субъект будет совершать известные действия с неудержимой стремительностью; в толпе же эта неудержимая стремительность проявляется с еще большей силой, так как влияние внушения, одинакового для всех, увеличивается путем взаимности. Люди, обладающие достаточно сильной индивидуальностью, чтобы противиться внушению, в толпе слишком малочисленны, и потому не в состоянии бороться с течением. Самое большее, что они могут сделать, – это отвлечь толпу посредством какого-нибудь нового внушения. Так, например, удачное слово, какой-нибудь образ, вызванный кстати в воображении толпы, отвлекали ее иной раз от самых кровожадных поступков.

     Итак, исчезновение сознательной личности, преобладание личности бессознательной, одинаковое направление чувств и идей, определяемое внушением, и стремление превратить немедленно в действия внушенные идеи – вот главные черты, характеризующие индивида в толпе. Он уже перестает быть самим собой и становится автоматом, у которого своей воли не существует.

     Таким образом, становясь частицей организованной толпы, человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком; в толпе – это варвар, то есть существо инстинктивное. У него обнаруживается склонность к произволу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и героизму, свойственным первобытному человеку, сходство с которым еще более усиливается тем, что человек в толпе чрезвычайно легко подчиняется словам и представлениям, не оказавшим бы на него в изолированном положении никакого влияния, и совершает поступки, явно противоречащие и его интересам, и его привычкам. Индивид в толпе – это песчинка среди массы других песчинок, вздымаемых и уносимых ветром. Благодаря именно этому свойству толпы нам приходится иной раз наблюдать, что присяжные выносят приговор, который каждый из них в отдельности никогда бы не произнес; мы видим, что парламентские собрания соглашаются на такие мероприятия и законы, которые осудил бы каждый из членов этого собрания в отдельности. Члены Конвента, взятые отдельно, были просвещенными буржуа,

имевшими мирные привычки. Но, соединившись в толпу, они уже без всякого колебания принимали самые свирепые предложения и отсылали на гильотину людей, совершенно невинных; в довершение они отказались от своей неприкосновенности, вопреки своим собственным интересам, и сами себя наказывали.

     Но не одними только поступками индивид в толпе отличается от самого же себя в изолированном положении. Прежде чем он потеряет всякую независимость, в его идеях и чувствах должно произойти изменение, и притом настолько глубокое, что оно может превратить скупого в расточительного, скептика – в верующего, честного человека – в преступника, труса – в героя. Отречение от всех своих привилегий, вотированное аристократией под влиянием энтузиазма в знаменитую ночь 4 августа 1789 года, никогда не было бы принято ни одним из ее членов в отдельности.

     Из всего вышесказанного мы делаем вывод, что толпа в интеллектуальном отношении всегда стоит ниже изолированного индивида, но с точки зрения чувств и поступков, вызываемых этими чувствами, она может быть лучше или хуже его, смотря по обстоятельствам. Все зависит от того, какому внушению повинуется толпа. Именно это обстоятельство упускали совершенно из виду все писатели, изучавшие толпу лишь с точки зрения ее преступности. Толпа часто бывает преступна – это правда, но часто также она бывает героична. Толпа пойдет на смерть ради торжества какого-нибудь верования или идеи; в толпе можно пробудить энтузиазм и заставить ее, ради славы и чести, идти без хлеба и оружия, как во времена крестовых походов, освобождать Гроб Господен из рук неверных, или же, как в 1793 году, защищать родную землю. Это героизм, несколько бессознательный, конечно, но именно при его-то помощи и делается история. Если бы на счет народам ставились только одни великие дела, хладнокровно обдуманные, то в мировых списках их значилось бы весьма немного.

 

 

Глава II

Чувства и нравственность толпы

     Указав в общих чертах на главные свойства толпы, мы перейдем теперь к подробному рассмотрению этих свойств.

     В числе специальных свойств, характеризующих толпу, мы встречаем, например, такие: импульсивность, раздражительность, неспособность обдумывать, отсутствие рассуждения и критики, преувеличенную чувствительность и т. п., которые наблюдаются у существ, принадлежащих к низшим формам эволюции, как то: у женщин, дикарей и детей. На эту аналогию, однако, я указываю лишь мимоходом, так как мне пришлось бы нарушить рамки этой работы, если бы я захотел ее доказывать. Впрочем, это было бы бесполезно для людей, знакомых с психологией первобытного человека, тогда как для тех, кто не знаком с нею, такие доказательства все равно были бы недостаточно убедительны.

     Теперь я перехожу к последовательному рассмотрению различных свойств, наблюдаемых в толпе в большинстве случаев.

 

1.     Импульсивность, изменчивость и раздражительность толпы

 

     Изучая основные свойства толпы, мы указали, что она почти исключительно управляется бессознательным. Ее действия гораздо более подчиняются влиянию спинного, нежели головного мозга, и в этом отношении они приближается к совершенно первобытным существам. Совершенные толпою поступки могут быть превосходны сами по себе, но так как ум не руководит ими, то индивид в толпе действует сообразно случайностям. Толпа служит игралищем всех внешних возбуждений и отражает все их перемены; она, следовательно, рабски покоряется импульсам, которые получает. Отдельный индивид может подвергаться тем же возбуждениям, какие действуют на него в толпе, но, изолированный от толпы, он уже подчиняется рассудку и противостоит влиянию этих возбуждений. Физиологически это можно выразить следующим образом: изолированный индивид обладает способностью подавлять свои рефлексы, тогда как толпа этой способности не имеет.

     Различные импульсы, которым повинуется толпа, могут быть, смотря по характеру возбуждений, великодушными или свирепыми, героическими или трусливыми, но они всегда настолько сильны, что никакой личный интерес, даже чувство самосохранения, не в состоянии их подавить. Так как возбудители, действующие на толпу, весьма разнообразны и толпа всегда им повинуется, то отсюда вытекает ее чрезвычайная изменчивость. Вот почему мы видим, что толпа может внезапно перейти от самой кровожадной жестокости к великодушию и выказать даже при случае самый абсолютный героизм. Толпа легко становится палачом, но так же легко она идет и на мученичество. Из ее недр лились те потоки крови, которые нужны были для того, чтобы восторжествовала какая-нибудь вера. Незачем обращаться к героическому веку для того, чтобы увидеть, на что способна толпа именно с этой точки зрения. Толпа никогда не дорожит своей жизнью во время возмущения, и еще очень недавно один генерал [Буланже?], внезапно сделавшийся популярным, легко мог бы найти сотни тысяч человек, готовых умереть за его дело, если бы он только того потребовал.

     В толпе нет предумышленности: она может последовательно пройти всю школу противоречивых чувствований, но всегда будет находиться под влиянием возбуждений минуты. Толпа похожа на листья, поднимаемые ураганом и разносимые в разные стороны, а затем падающие на землю. Говоря далее о некоторых видах революционной толпы, мы укажем несколько примеров изменчивости ее чувств.

     Из-за этой изменчивости толпой очень трудно руководить, особенно если часть общественной власти находится в ее руках. Если бы нужды обыденной жизни не представляли собой род невидимого регулятора вещей, то народодержавие не могло бы долго просуществовать. Но хотя все желания толпы всегда бывают очень страстными, они все же продолжаются недолго, и толпа так же мало способна проявить настойчивую волю, как и рассудительность.

     Толпа не только импульсивна и изменчива; как и дикарь, она не допускает, чтобы что-нибудь становилось между ее желанием и реализацией этого желания. Толпа тем менее способна допустить то, что численность создает в ней чувство непреодолимого могущества. Для индивида в толпе понятия о невозможности не существует. Изолированный индивид сознает, что он не может один поджечь дворец, разграбить магазин, а если даже он почувствует влечение сделать это, то легко устоит против него. В толпе же у него является сознание могущества, доставляемого ему численностью, и достаточно лишь внушить ему идеи убийства и грабежа, чтобы он тотчас же поддался искушению. Всякое неожиданное препятствие будет уничтожено толпой со свойственной ей стремительностью, и если бы человеческий организм допускал неослабевающее состояние ярости, то можно было бы сказать, что нормальное состояние толпы, наткнувшейся на препятствие, – это ярость.

     В раздражительности толпы, в ее импульсивности и изменчивости, так же как и во всех народных чувствах, которые мы будем рассматривать далее, всегда проявляются основные черты расы, образующие неизменную почву, на которой развиваются все наши чувства. Всякая толпа всегда раздражительна и импульсивна – это вне сомнения. Но степень этой раздражительности и импульсивности бывает различна. Так, например, разница в этом отношении между латинской и англосаксонской толпой поразительна, и даже в новейшей истории есть факты, указывающие на это. Достаточно было, например, опубликования двадцать пять лет тому назад простой телеграммы, сообщающей о предполагаемом оскорблении посланника, для того, чтобы произошел взрыв ярости, немедленным результатом которого явилась ужасная война. Несколько лет спустя телеграфное извещение о незначительной неудаче в Лангсоне опять вызвало новый взрыв, который повлек за собой низвержение правительства. В то же время гораздо более значительная неудача английской экспедиции в Хартуме вызвала в Англии лишь весьма слабое волнение, и никакое министерство от этого не пострадало. Толпа всегда обнаруживает черты женского характера, и всего резче эти черты выражаются в латинской толпе. Кто опирается на нее, тот может взобраться очень высоко и очень быстро, но постоянно будет прикасаться к Тарпейской скале и всегда должен ожидать, что в один прекрасный день он будет свергнут с этой скалы.

 

2.     Податливость внушению и легковерие толпы

 

     Мы уже говорили, описывая толпу, что одним из ее общих свойств является необыкновенная податливость внушению. Мы указывали, что во всякой человеческой агломерации внушение становится заразительным, и этим объясняется быстрое ориентирование чувств в известном направлении.

     Как бы ни была нейтральна толпа, она все-таки находится чаще всего в состоянии выжидательного внимания, которое облегчает всякое внушение. Первое формулированное внушение тотчас же передается вследствие заразительности всем умам, и немедленно возникает соответствующее настроение. Как у всех существ, находящихся под влиянием внушения, идея, овладевшая умом, стремится выразиться в действии. Толпа так же легко совершит поджог дворца, как и какой-нибудь высший акт самоотвержения; все будет зависеть от природы возбудителя, а не от тех отношений, которые у изолированного индивида существуют между внушенным актом и суммой рассудочности, противодействующей его выполнению.

     Блуждая всегда на границе бессознательного, легко подчиняясь всяким внушениям и обладая буйными чувствами, свойственными тем существам, которые не могут подчиняться влиянию рассудка, толпа, лишенная всяких критических способностей, должна быть чрезвычайно легковерна. Невероятное для нее не существует, и это надо помнить, так как этим объясняется та необычная легкость, с которой создаются и распространяются легенды и самые неправдоподобные рассказы.

     Люди, находившиеся в Париже во время осады, видели множество примеров такого легковерия толпы. Зажженная свеча в верхнем этаже принималась тотчас же за сигнал неприятелю, хотя довольно было бы минуты размышления, чтобы убедиться в нелепости этого предположения, так как, конечно, неприятель не мог различить пламя свечи на расстоянии нескольких миль.

     Образование легенд, легко распространяющихся в толпе, обусловливается не одним только ее легковерием, а также и теми искажениями, которые претерпевают события в воображении людей, собравшихся толпой. В глазах толпы самое простое событие быстро принимает совсем другие размеры. Толпа мыслит образами, и вызванный в ее воображении образ в свою очередь вызывает другие, не имеющие никакой логической связи с первым. Мы легко поймем это состояние, если вспомним, какое странное сцепление мыслей порождает у нас иногда воспоминание о каком-нибудь факте. Рассудок указывает нам на те несообразности, которые заключаются в этих образах, но толпа их не видит и примешивает к действительному событию то, что создано ее искажающим воображением. Толпа совсем не отделяет субъективное от объективного; она считает реальными образы, вызванные в ее уме и зачастую имеющие лишь очень отдаленную связь с наблюдаемым ею фактом.

     Казалось бы, что искажения, которые претерпевает какое-нибудь событие в глазах толпы, должны иметь весьма разнообразный характер, потому что индивиды, составляющие толпу, обладают весьма различными темпераментами. Но ничуть не бывало. Под влиянием заразы эти искажения имеют всегда одинаковый характер для всех индивидов. Первое искажение, созданное воображением одного из индивидов собрания, служит ядром заразительного внушения. Прежде чем изображение св. Георгия было замечено всеми на стенах Иерусалима и на всех окнах, его увидел сначала только один из присутствующих, и путем внушения и заразы чудо, указанное им, было тотчас же принято на веру всеми остальными.

     Таков всегда механизм всех коллективных галлюцинаций, о которых часто говорится в истории и достоверность которых подтверждается тысячами человек. Было бы лишнее, ввиду опровержения вышесказанного, указывать на умственные качества индивидов, входящих в состав толпы. Эти качества не имеют значения; невежда и ученый, раз уж они участвуют в толпе, одинаково лишаются способности к наблюдению. Положение это может, пожалуй, показаться парадоксальным, но, чтобы доказать его, нам пришлось бы цитировать такое множество исторических фактов, что на это понадобились бы целые тома. Не желая, однако, оставлять читателя под впечатлением бездоказательных утверждений, я приведу несколько примеров, взятых случайно среди той массы фактов, которую мне пришлось бы цитировать.

     Наиболее типичный случай такой коллективной галлюцинации – причем толпа состояла из индивидов всякого рода, как самых невежественных, так и самых образованных, – рассказан лейтенантом Жюльеном Феликсом в его книге о морских течениях и был напечатан некогда в «Revue Scientifique». Фрегат «La Belle Poule» крейсировал в море, разыскивая корвет «Berceau» с которым он был разъединен сильной бурей. Дело было днем, и солнце светило ярко. Вдруг часовой увидал покинутое судно. Экипаж направил свои взоры на указанный пункт, и все, офицеры и матросы, ясно заметили плот, нагруженный людьми, прикрепленный буксиром к лодкам, на которых виднелись сигналы бедствия. Все это было, однако, ничем иным, как коллективной галлюцинацией. Адмирал Дефоссе тотчас же отправил лодки на помощь погибающим. Приближаясь к месту катастрофы, офицеры и матросы ясно видели кучи людей, волнующихся, протягивающих руки, и слышали глухой и смешанный шум большого количества голосов. Когда же наконец лодки подошли к этому месту, то оказалось, что там ничего не было, кроме нескольких ветвей с листьями, унесенных волнами с соседнего берега. Такие явные доказательства, конечно, заставили галлюцинацию исчезнуть.

     На этом примере мы можем ясно проследить механизм образования коллективной галлюцинации. С одной стороны, мы имеем толпу в состоянии выжидательного внимания, с другой – внушение, сделанное часовым, увидевшим покинутое судно в море; это внушение уже путем заразы распространилось на всех присутствовавших – как офицеров, так и матросов.

     Необязательно толпа должна быть многочисленна, чтобы способность видеть правильно то, что происходит перед нею, была бы в ней уничтожена, и чтобы место реальных фактов заступили галлюцинации, не имеющие с ними никакой связи. Как только несколько индивидов соберутся вместе, то они уже составляют толпу, даже в таком случае, если они – выдающиеся ученые. Иногда они все-таки приобретают все свойства толпы по отношению ко всему, что выходит за пределы их специальности. Способность наблюдения и критики, существующие у каждого из этих ученых в отдельности, тотчас же исчезают в толпе. Остроумный психолог Даве представил нам очень любопытный пример такого состояния, описанный в «Annales des Sciences psychiques». Созвав выдающихся наблюдателей, в числе которых находился один из первых ученых Англии, Уоллес, Даве представил перед ними (предварительно предложив им исследовать все предметы, находящиеся в комнате, и положить всюду печати) все классические феномены спиритов, как то: материализацию духов, писание на доске и т. д. Получив затем от них письменное подтверждение виденного, в котором заявлялось, что вышеназванные феномены не могут быть произведены иначе, как при посредстве сверхъестественных сил, Даве сознался, что эти явления были результатом весьма простого обмана. «Самое изумительное в опытах Даве, – говорит автор рассказа, – это не столько сами фокусы, весьма, впрочем, диковинные, сколько замечательная несостоятельность показаний, данных свидетелями, не посвященными в его цели. Из этого следует, что положительные рассказы многочисленных свидетелей могут быть совершенно неверными, так как в данном случае, например, если признать верными эти показания, то пришлось бы согласиться, что описанные явления нельзя объяснить никаким обманом. Однако методы, употребленные Даве, были так просты, что надо удивляться его смелости пользоваться ими. Но он имел такую власть над умами толпы, что мог уверить и в том, что она видит то, чего нет на самом деле». И в этом случае опять-таки мы видим проявление власти гипнотизера над загипнотизированным, и если этой власти подчиняются высшие умы, недоверие которых предварительно возбуждено, то как же легко должна ей подчиняться обыкновенная толпа!

     Таких примеров множество. В то время как я пишу эти строки, все газеты переполнены рассказами о двух маленьких утопленницах, вытащенных из Сены. По крайней мере около дюжины свидетелей признали личность этих детей самым категорическим образом. Все их показания были так согласны, что в уме следователя не могло возникнуть никакого сомнения, и он написал уже свидетельство о смерти. Но в тот момент, когда хотели хоронить утопленниц, обнаружилось, что предполагаемые жертвы живы и только чуть-чуть похожи на утонувших. Как во всех предыдущих примерах, и тут довольно было уверений первого свидетеля, поддавшегося иллюзии, чтобы немедленно образовалось внушение, повлиявшее уже и на всех прочих свидетелей.

     Во всех таких случаях источником внушения всегда является иллюзия, вызванная у одного какого-нибудь индивида более или менее смутными воспоминаниями. Эта первоначальная иллюзия путем утверждения становится источником заразы. Для впечатлительного человека достаточно бывает случайного незначительного сходства, какой-нибудь подробности, напоминающей другое лицо, чтобы ему показалось, что это именно и есть то самое лицо. Вызванное представление становится, таким образом, ядром для дальнейшей кристаллизации, заполняющей всю область разума и парализующей всякие критические способности. Этим объясняется, например, такой удивительный факт, как ошибка матери, признавшей в чужом своего собственного ребенка, как это было в том случае, о котором теперь напомнили газеты. В этом случае можно проследить такой же механизм внушения, какой был уже описан мною.

     «Ребенок узнал в мертвом своего товарища, но это была ошибка, вызвавшая тотчас же целый ряд подобных же ошибок, причем произошла следующая удивительная вещь: одна женщина, увидев труп ребенка, воскликнула: “Ах, Боже мой, это мой ребенок!” Посмотрев ближе, она заметила шрам на лбу и сказала: “Да, это мой бедный сынок, пропавший в июле. У меня его похитили и убили!”»

     Женщина эта была привратницей в улице дю-Фур и называлась Шаводрэ. Пригласили ее зятя, который без всякого колебания объявил: «Вот маленький Филибер». Несколько обитателей этой улицы также признали в мертвом ребенке Филибера Шаводрэ, и даже его собственный учитель, заметив медаль, признал в мертвеце своего прежнего ученика.

     И что же? Соседи, зять, школьный учитель и мать – все ошиблись! Шесть недель спустя личность ребенка была окончательно установлена: оказалось, что это был ребенок из Бордо, там убитый и привезенный дилижансом в Париж (Eclair, 21 апреля 1895 г.).

     Такие ошибочные распознавания, как это уже замечено, чаще всего делаются женщинами и детьми, то есть наиболее впечатлительными субъектами, и указывают нам в то же время, какое значение для правосудия могут иметь подобные свидетельства. Что касается детей, например, то их показания никогда бы не следовало принимать во внимание. Судьи любят повторять, что в детском возрасте не лгут, но если бы они сколько-нибудь знали психологию, то им было бы известно, что, наоборот, в этом возрасте всегда и лгут. Ложь эта, без сомнения, невинная, но это все-таки ложь. Лучше было бы жребием решать судьбу какого-нибудь подсудимого, нежели произносить приговор, как это много раз бывало, на основании показаний ребенка!

     Возвращаясь к наблюдениям, производимым толпой, скажем, что эти коллективные наблюдения – самые ошибочные из всех и чаще всего представляют не что иное, как иллюзию одного индивида, распространившуюся путем заразы и вызвавшую внушение. Можно было бы до бесконечности умножить число таких фактов, указывающих, с каким недоверием надо относиться к показаниям толпы. Тысячи людей, например, присутствовали при знаменитой кавалерийской атаке во время Седанской битвы, между тем невозможно, ввиду самых противоречивых показаний очевидцев, узнать, кто командовал этой атакой. Английский генерал Уолслей доказывает в своем новом сочинении, что до сих пор относительно важнейших факторов битвы при Ватерлоо существуют самые ошибочные представления, несмотря на то, что эти факты подтверждаются сотнями свидетелей.

     Можем ли мы знать относительно какого бы то ни было сражения, как оно в действительности происходило? Я сильно в этом сомневаюсь. Мы знаем, кто были побежденные и победители, и далее этого наши знания, вероятно, не идут. То, что Д’Аркур, участник и свидетель, рассказывает о Сольферинской битве, может быть применено ко всяким сражениям: «Генералы, получающие сведения конечно от сотни свидетелей, составляют свои официальные доклады; офицеры, которым поручено передавать приказы, изменяют эти документы и составляют окончательный проект отчета; начальник главного штаба опровергает его и составляет сызнова. Тогда уже его несут к маршалу, который восклицает: “Вы решительно ошибаетесь!” и составляет новую редакцию. От первоначального доклада уже не остается ничего». Д’Аркур рассказывает этот факт как доказательство невозможности установить истину даже относительно события, наиболее поразительного и наиболее известного.

     Подобного рода факты достаточно указывают, какое значение имеют показания толпы. Согласно логике, единогласное показание многочисленных свидетелей следовало бы, по-видимому, причислить к разряду самых прочных доказательств какого-нибудь факта. Но то, что нам известно из психологии толпы, показывает, что именно в этом отношении трактаты логики следовало бы совершенно переделать. Самые сомнительные события – это именно те, которые наблюдались наибольшим числом людей. Говорить, что какой-нибудь факт единовременно подтверждается тысячами свидетелей, – это значит сказать, в большинстве случаев, что действительный факт совершенно не похож на существующие о нем рассказы.

     Из всего вышесказанного явственно следует, что к историческим сочинениям надо относиться как к произведениям чистой фантазии, фантастическим рассказам о фактах, наблюдавшихся плохо и сопровождаемых объяснениями, сделанными позднее. Месить известку – дело гораздо более полезное, чем писать такие книги. Если бы прошедшее не завещало нам своих литературных и художественных произведений и памятников, то мы бы не знали истины о прошлом. Разве мы знаем хоть одно слово правды о жизни великих людей, игравших выдающуюся роль в истории человечества, например о Геркулесе, Будде и Магомете? По всей вероятности, нет! В сущности, впрочем, действительная жизнь их для нас имеет мало значения; нам интересно знать этих великих людей только такими, какими их создала народная легенда. Именно такие легендарные, а вовсе не действительные герои и оказывали влияние на душу толпы.

     К несчастью, легенды, даже когда они записаны, все-таки не имеют сами по себе никакой устойчивости. Воображение толпы постоянно меняет их сообразно времени и особенно сообразно расам. Как далек, например, кровожадный библейский Иегова от Бога любви, которому поклонялась св. Тереза; и Будда, обожаемый в Китае, не имеет ничего общего с Буддой, которому поклоняются в Индии!

     Не нужно даже, чтобы прошли столетия после смерти героев, для того чтобы воображение толпы совершенно видоизменило их легенду. Превращение легенды совершается иногда в несколько лет. Мы видели, как менялась несколько раз, менее чем в пятьдесят лет, легенда об одном из величайших героев истории. При Бурбонах Наполеон изображался каким-то идиллическим филантропом и либералом, другом униженных, воспоминание о котором, по словам поэтов, должно жить долго под кровлей хижин. Тридцать лет спустя добродушный герой превратился в кровожадного деспота, который, завладев властью и свободой, погубил три миллиона человек, единственно только для удовлетворения своего тщеславия. Теперь мы присутствуем при новом превращении этой легенды. Когда пройдет еще несколько десятков столетий, то ученые будущего, ввиду таких противоречивых повествований о герое, быть может, подвергнут сомнению и самое его существование, подобно тому, как они сомневаются иногда в существовании Будды, и, пожалуй, будут видеть в этих сказаниях о герое какой-нибудь солнечный миф или же дальнейшее развитие легенды о Геркулесе. Но эти ученые, вероятно, легко примирятся с такими сомнениями, так как лучше нас посвященные в психологию толпы, они будут, конечно, знать, что история может увековечивать только мифы.

 

3.     Преувеличение и односторонность чувств толпы

 

     Каковы бы ни были чувства толпы, хорошие или дурные, характерными их чертами являются односторонность и преувеличение. В этом отношении, как и во многих других, индивид в толпе приближается к примитивным существам. Не замечая оттенков, он воспринимает все впечатления гуртом и не знает никаких переходов. В толпе преувеличение чувства обусловливается еще и тем, что это самое чувство, распространяясь очень быстро посредством внушения и заразы, вызывает всеобщее одобрение, которое и содействует в значительной степени увеличению его силы.

     Односторонность и преувеличение чувств толпы ведут к тому, что она не ведает ни сомнений, ни колебаний. Как женщина, толпа всегда впадает в крайности. Высказанное подозрение тотчас превращается в неоспоримую очевидность. Чувство антипатии и неодобрения, едва зарождающееся в отдельном индивиде, в толпе тотчас же превращается у него в самую свирепую ненависть.

     Сила чувств толпы еще более увеличивается отсутствием ответственности, особенно в толпе разнокалиберной. Уверенность в безнаказанности, тем более сильная, чем многочисленнее толпа, и сознание значительного, хотя и временного, могущества, доставляемого численностью, дает возможность скопищам людей проявлять такие чувства и совершать такие действия, которые невозможны для отдельного человека. В толпе дурак, невежда и завистник освобождаются от сознания своего ничтожества и бессилия, заменяющегося у них сознанием грубой силы, преходящей, но безмерной. К несчастью, преувеличение чаще обнаруживается в дурных чувствах толпы, атавистическом остатке инстинктов первобытного человека, которые подавляются у изолированного и ответственного индивида боязнью наказания. Это и является причиной легкости, с которой толпа совершает самые худшие насилия.

     Из этого не следует, однако, что толпа неспособна к героизму, самоотвержению и очень высоким добродетелям. Она даже более способна к ним, нежели изолированный индивид. Мы скоро вернемся к этому предмету, изучая нравственность толпы.

     Обладая преувеличенными чувствами, толпа способна подчиняться влиянию только таких же преувеличенных чувств. Оратор, желающий увлечь ее, должен злоупотреблять сильными выражениями. Преувеличивать, утверждать, повторять и никогда не пробовать доказывать что-нибудь рассуждениями – вот способы аргументации, хорошо известные всем ораторам публичных собраний. Толпа желает видеть и в своих героях такое же преувеличение чувств; их кажущиеся качества и добродетели всегда должны быть увеличены в размерах. Справедливо замечено, что в театре толпа требует от героя пьесы таких качеств, мужества, нравственности и добродетели, какие никогда не практикуются в жизни. Совершенно верно указывалось при этом, что в театре существуют специальные оптические условия, но тем не менее правила театральной оптики чаще всего не имеют ничего общего со здравым смыслом и логикой. Искусство говорить толпе, без сомнения, принадлежит к искусствам низшего разряда, но тем не менее требует специальных способностей. Часто совсем невозможно объяснить себе при чтении успех некоторых театральных пьес.

Директора театров, когда им приносят такую пьесу, зачастую сами бывают не уверены в ее успехе, так как для того, чтобы судить о ней, они должны были бы превратиться в толпу. И здесь, если бы нам можно было войти в подробности, мы указали бы выдающееся влияние расы. Театральная пьеса, вызывающая восторги толпы в одной стране, часто не имеет никакого успеха в другой, или же только условный успех, потому что она не действует на те пружины, которые двигают ее новой публикой.

Этим объясняется то, что иногда пьесы, отвергнутые всеми директорами театров и случайно сыгранные на какой-нибудь сцене, имеют поразительный успех. Так, например, пьеса Коппе «Pour la couronnee», отвергавшаяся в течение десяти лет всеми театрами, имела недавно огромный успех; такой же успех выпал на долю «Marraine de Charley», отвергнутой во всех театрах и в конце концов поставленной за счет одного биржевого маклера, после чего она выдержала 200 представлений во Франции и более тысячи – в Англии. Если бы не эта невозможность мысленно превратиться в толпу, «то такие грубые ошибки со стороны директоров театров, лиц компетентных в этом отношении и наиболее заинтересованных в этом деле, просто были бы необъяснимы. Я не могу подробнее разобрать здесь этот вопрос, который заслуживал бы, чтобы им занялся какой-нибудь знаток театра и в то же время тонкий психолог вроде Сарсэ.

Мне нечего прибавлять, что преувеличение выражается только в чувствах, а не в умственных способностях толпы. Я уже указывал раньше, что одного факта участия в толпе достаточно для немедленного и значительного понижения интеллектуального уровня. Ученый юрист Тард также констатировал это в своих исследованиях преступлений толпы. Только в области чувств толпа может подняться очень высоко или спуститься очень низко.

 

4.     Нетерпимость, авторитетность и консерватизм толпы

 

     Толпе знакомы только простые и крайние чувства; всякое мнение, идею или верование, внушенные ей, толпа принимает или отвергает целиком и относится к ним или как к абсолютным истинам, или же как к столь же абсолютным заблуждениям. Так всегда бывает с верованиями, которые установились путем внушения, а не путем рассуждения. Каждому известно, насколько сильна религиозная нетерпимость и какую деспотическую власть имеют религиозные верования над душами.

     Не испытывая никаких сомнений относительно того, что есть истина и что – заблуждение, толпа выражает такую же авторитетность в своих суждениях, как и нетерпимость. Индивид может перенести противоречие и оспаривание, толпа же никогда их не переносит. В публичных собраниях малейшее прекословие со стороны какого-нибудь оратора немедленно вызывает яростные крики и бурные ругательства в толпе, за которыми следуют действия и изгнание оратора, если он будет настаивать на своем. Если бы не мешающее присутствие агентов власти, то жизнь спорщика весьма часто подвергалась бы опасности.

     Нетерпимость и авторитетность суждений общи для всех категорий толпы, но выражаются все-таки в различных степенях. Тут также выступают основные свойства расы, подавляющие все чувства и мысли людей. В латинской толпе нетерпимость и авторитетность преимущественно развиты в высокой степени, и притом настолько, что они совершенно уничтожают то чувство индивидуальной независимости, которое так сильно развито у англосаксов. Латинская толпа относится чувствительно только к коллективной независимости своей секты; характерной чертой этой независимости является потребность немедленно и насильственно подчинить своей вере всех диссидентов. В латинской толпе якобинцы всех времен, начиная с инквизиции, никогда не могли возвыситься до иного понятия о свободе.

Авторитетность и нетерпимость представляют собой такие определенные чувства, которые легко понимаются и усваиваются толпой и так же легко применяются ею на практике, как только они будут ей навязаны. Массы уважают только силу, и доброта их мало трогает, так как они смотрят на нее как на одну из форм слабости. Симпатии толпы всегда были на стороне тиранов, подчиняющих ее себе, а не на стороне добрых властителей, и самые высокие статуи толпа всегда воздвигает первым, а не последним. Если толпа охотно топчет ногами повергнутого деспота, то это происходит лишь оттого, что, потеряв свою силу, деспот этот уже попадает в категорию слабых, которых презирают, потому что их не боятся. Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей уважение, а меч заставляет бояться.

     Всегда готовая восстать против слабой власти, толпа раболепно преклоняется перед сильной властью. Если сила власти имеет перемежающийся характер, то толпа, повинующаяся всегда своим крайним чувствам, переходит попеременно от анархии к рабству и от рабства к анархии.

     Верить в преобладание революционных инстинктов в толпе – это значит не знать ее психологии. Нас вводит тут в заблуждение только стремительность этих инстинктов. Взрывы возмущения и стремления к разрешению всегда эфемерны в толпе. Толпа слишком управляется бессознательным и поэтому слишком подчиняется влиянию вековой наследственности, чтобы не быть на самом деле чрезвычайно консервативной. Предоставленная самой себе, толпа скоро утомляется своими собственными беспорядками и инстинктивно стремится к рабству. Самые гордые и самые непримиримые из якобинцев именно-то и приветствовали наиболее энергическим образом Бонапарта, когда он уничтожал все права и дал тяжело почувствовать Франции свою железную руку.

     Трудно понять историю, и особенно историю народных революций, если не уяснить себе хорошенько глубоко консервативных инстинктов толпы. Толпа готова менять названия своих учреждений и иногда устраивает бурные революции для того, чтобы добиться такой перемены, но основы этих учреждений служат выражением наследственных потребностей расы, и поэтому толпа всегда к ним возвращается. Изменчивость толпы выражается только поверхностным образом; в сущности же в толпе действуют консервативные инстинкты, столь же несокрушимые, как и у всех первобытных людей. Она питает самое священное уважение к традициям и бессознательный ужас, очень глубокий, ко всякого рода новшествам, способным изменить реальные условия ее существования. Если бы демократия обладала таким же могуществом, как теперь, в ту эпоху, когда было изобретено машинное производство, пар и железные дороги, то реализация этих изобретений была бы невозможна, или же она осуществилась бы ценой повторных революций и побоищ. Большое счастье для прогресса цивилизации, что власть толпы начала нарождаться уже тогда, когда были выполнены великие открытия в промышленности и науке.

 

5.     Нравственность толпы

 

     Если под словом «нравственность» понимать неизменное уважение известных социальных постановлений и постоянное подавление эгоистических побуждений, то, без сомнения, толпа слишком импульсивна и слишком изменчива, чтобы ее можно было назвать нравственной. Но если мы сюда же причислим и временное проявление известных качеств, например самоотвержения, преданности, бескорыстия, самопожертвования, чувства справедливости, то должны будем признать, что толпа может выказать иногда очень высокую нравственность. Немногие психологи, изучавшие толпу, рассматривали ее лишь с точки зрения ее преступных действий, и, наблюдая, как часто толпа совершает такие действия, они пришли к заключению, что нравственный уровень толпы очень низок. Это верно в большинстве случаев, но отчего? Просто оттого, что инстинкты разрушительной свирепости, составляющие остаток первобытных времен, дремлют в глубине души каждого из нас. Поддаваться этим инстинктам опасно для изолированного индивида, но когда он находится в неответственной толпе, где, следовательно, обеспечена ему безнаказанность, он может свободно следовать велению своих инстинктов. Не будучи в состоянии в обыкновенное время удовлетворять эти свирепые инстинкты на наших ближних, мы ограничиваемся тем, что удовлетворяем их на животных. Общераспространенная страсть к охоте и свирепые действия толпы вытекают из одного и того же источника. Толпа, медленно избивающая какую-нибудь беззащитную жертву, обнаруживает, конечно, очень подлую свирепость, но для философа в этой свирепости существует много общего со свирепостью охотников, собирающихся дюжинами для одного только удовольствия присутствовать при том, как их собаки преследуют и разрывают несчастного оленя.

     Но если толпа способна на убийство, поджоги и всякого рода преступления, то она способна также и на очень возвышенные проявления преданности, самопожертвования и бескорыстия, более возвышенные, чем даже те, на которые способен отдельный индивид. Действуя на индивида в толпе и вызывая у него чувство славы, чести, религии и патриотизма, легко можно заставить его пожертвовать даже своей жизнью. История богата примерами, подобными крестовым походам и волонтерам 1793 года. Только толпа способна к проявлению величайшего бескорыстия и величайшей преданности. Как много раз толпа героически умирала за какое-нибудь верование, слова или идеи, которые она сама едва понимала! Толпа, устраивающая стачки, делает это не столько для того, чтобы добиться увеличения своего скудного заработка, которым она удовлетворяется, сколько для того, чтобы повиноваться приказанию. Личный интерес очень редко бывает могущественным двигателем в толпе, тогда как у отдельного индивида он занимает первое место. Никак не интерес, конечно, руководил толпой во многих войнах, всего чаще недоступных ее понятиям, но она шла на смерть и так же легко принимала ее, как легко дают себя убивать ласточки, загипнотизированные зеркалом охотника.

     Случается очень часто, что даже совершенные негодяи, находясь в толпе, проникаются временно самыми строгими принципами морали. Тэн говорит, что сентябрьские убийцы приносили в комитеты все деньги и драгоценности, которые они находили на своих жертвах, хотя им легко было утаить все это. Завывающая многочисленная толпа оборванцев, завладевшая Тюильрийским дворцом во время революции 1848 года, не захватила ничего из великолепных вещей, ослепивших ее, хотя каждая из этих вещей могла обеспечить ей пропитание на несколько дней.

     Такое нравственное влияние толпы на отдельных индивидов хотя и не составляет постоянного правила, но все-таки встречается довольно часто; оно наблюдается даже в случаях менее серьезных, чем те, о которых я только что упомянул. Я уже говорил, что в театре толпа требует от героев пьесы преувеличенных добродетелей, и самое простое наблюдение указывает, что собрание, даже состоящее из элементов низшего разряда, обыкновенно обнаруживает большую щепетильность в этом отношении. Профессиональный вивер, зубоскал, оборванец и сутенер зачастую возмущаются, если в пьесе есть рискованные сцены и не совсем приличные разговоры, которые, однако, в сравнении с их всегдашними разговорами должны бы показаться очень невинными.

     Итак, если толпа часто подпадает под влияние низших инстинктов, то все же иногда она в состоянии явить примеры очень высокой нравственности. Если считать нравственными качествами бескорыстие, покорность и абсолютную преданность химерическому или реальному идеалу, то надо признать, что толпа очень часто обладает этими качествами в такой степени, в какой они редко встречаются даже у самого мудрого из философов. Эти качества толпа прилагает к делу бессознательно, но что за беда! Не будем слишком сетовать на то, что толпа главным образом управляется бессознательными инстинктами и совсем не рассуждает. Если бы она рассуждала иногда и справлялась бы со своими непосредственными интересами, то, быть может, никакая цивилизация не развилась бы на поверхности нашей планеты и человечество не имело бы истории.

 

 

Глава III

Идеи, рассуждения и воображение толпы

 

1.     Идеи толпы

 

    Изучая в первой части этой книги («Психология народов») роль идей в эволюции народов, мы указали, что всякая цивилизация вытекает из небольшого количества основных идей, очень редко обновляемых. Мы представили, как эти идеи утверждаются в душе толпы, с какой трудностью они проникают в нее и какое приобретают могущество после того, как утвердились в ней. Мы видели, как часто великие исторические перевороты вытекают из изменения основных идей толпы.

Я уже достаточно говорил об этом предмете и потому не буду к нему возвращаться теперь; скажу только несколько слов об идеях, доступных толпе, и о том, в какой форме они усваиваются толпой.

Эти идеи можно разделить на два разряда. К первому мы причисляем временные и скоропреходящие идеи, зародившиеся под влиянием минуты; преклонение перед каким-нибудь индивидом или доктриной, например; ко второму – все основные идеи, которым среда, наследственность, общественное мнение дают очень большую устойчивость, таковы прежние религиозные верования и нынешние социальные и демократические идеи.

     Основные идеи можно представить себе в виде массы вод какой-нибудь реки, медленно развивающей свое течение, тогда как преходящие идеи – это маленькие волны, постоянно изменяющиеся и возмущающие поверхность большой массы вод; эти волны не имеют действительного значения, но более заметны для глаз, нежели движение самой реки.

     В настоящее время великие основные идеи, которыми жили наши предки, стали расшатываться; они потеряли всякую прочность, и вследствие этого глубоко поколебались также и все учреждения, опирающиеся на эти идеи. Мы наблюдаем ежедневно образование мелких преходящих идей, о которых я только что говорил, но весьма немногие из этих идей развиваются далее и могут приобрести выдающееся влияние.

     Каковы бы ни были идеи, внушенные толпе, они могут сделаться преобладающими не иначе, как при условии быть облеченными в самую категорическую и простую форму. В таком случае эти идеи представляются в виде образов, и только в такой форме они доступны толпе. Такие идеи-образы не соединяются между собой никакой логической связью аналогии или последовательности и могут заменять одна другую совершенно так, как в волшебном фонаре одно стекло заменяется другим рукой фокусника, вынимающего их из ящика, где они были сложены вместе. Вот почему в толпе удерживаются рядом идеи самого противоречивого характера. Сообразно случайностям минуты, толпа подпадает под влияние одной из разнообразных идей, имеющихся у нее в запасе, и поэтому может совершать самые противоположные действия; отсутствие же критической способности мешает ей заметить эти противоречия.

     Такое явление, однако, не составляет специального свойства толпы; его можно заметить у многих изолированных индивидов, и не только у первобытного человека, но и у всех тех, которые какой-нибудь стороной своего ума приближаются к нему, например у последователей какого-нибудь резко выраженного религиозного верования. Я наблюдал это явление у ученых индусов, воспитанных в наших европейских университетах и имеющих дипломы. На незыблемых основных религиозных или наследственных специальных идеях у них положен был слой западных идей, нисколько не изменивший прежних основ и не имеющий с ними никакой родственной связи. Под влиянием случайностей минуты, те или другие из этих идей выступали на поверхность, вызывая соответствующие поступки и речи, и один и тот же индивид мог на этом основании представить самые резкие противоречия. Впрочем, все эти противоречия больше кажущиеся, нежели действительные, потому что лишь одни только наследственные идеи обладают такой силой в изолированном индивиде, что могут руководить всеми его поступками. Только тогда, когда вследствие скрещивания человек очутился под влиянием различных наследственных импульсов, его поступки на самом деле становятся противоречивыми. Было бы лишне настаивать здесь на этих явлениях, хотя их психологическое значение и очень важно; но я думаю, что нужно по крайней мере десять лет наблюдений и путешествий для того, чтобы их понять как следует.

     Идеи, доступные толпе лишь в самой простой форме, для того, чтобы сделаться популярными, часто должны претерпеть глубокие изменения. В области философских и научных, более возвышенных, идей в особенности можно заметить глубину изменений, которые необходимы для того, чтобы эти идеи могли постепенно спуститься до уровня понятий толпы. Изменения эти находятся в зависимости от категории и расы, к которым принадлежит толпа, но всегда имеют упрощающий и понижающий характер. Вот почему, с социальной точки зрения, не существует в действительности идейной иерархии, то есть более или менее возвышенных идей. Уже одного факта проникновения идеи в толпу и выражения ее в действиях бывает достаточно, чтобы лишить ее всего того, что способствовало ее возвышенности и величию, как бы она ни была истинна и велика при своем начале.

     С социальной точки зрения иерархическая ценность идеи, впрочем, не имеет значения, а принимать во внимание надо только ее последствия. Средневековые мистические идеи, демократические идеи прошлого века, современные социальные идеи нельзя назвать очень возвышенными. С философской точки зрения нельзя не считать их довольно прискорбными заблуждениями, а между тем их роль была и будет очень велика, и они долго будут считаться самыми существенными факторами в поведении государств.

     Но даже когда идея претерпела изменения, сделавшие ее доступной толпе, она все-таки действует лишь в том случае, если посредством известных процессов, о которых речь пойдет в другом месте, она проникла в область бессознательного и стала чувством, а на это требуется всегда довольно продолжительное время.

     Не следует думать, что идея производит впечатление, даже на культурные умы, лишь в том случае, если доказана ее справедливость. Легко убедиться в этом, наблюдая, как мало действуют даже самые непреложные доказательства на большинство людей. Очевидность, если она очень бросается в глаза, может быть замечена каким-нибудь образованным индивидом в толпе, но новообращенный, находясь под властью бессознательного, все-таки очень быстро вернется к своим первоначальным воззрениям. Если вы увидитесь с ним через несколько дней, то он вам снова представит все свои прежние аргументы и в тех же самых выражениях, так как он находится под влиянием прежних идей, сделавшихся чувствами; эти-то последние служат глубокими двигателями наших речей и поступков. В толпе происходит то же самое.

Когда посредством известных процессов идея проникает, наконец, в душу толпы, она получает непреодолимую власть над нею и порождает ряд последствий, которые приходится переносить. Философские идеи, приведшие к французской революции, потребовали целое столетие для того, чтобы укрепиться в душе толпы. Известно уже, какую непреодолимую силу они приобрели после того, как укрепились. Стремление целого народа к приобретению социального равенства, к реализации абстрактных прав и вольностей расшатало все троны и глубоко потрясло западный мир. В течение целых двадцати лет народы устремлялись друг на друга, и Европа пережила такие гекатомбы, которые могли бы испугать Чингисхана и Тамерлана. Никогда еще миру не приходилось наблюдать в такой степени результаты владычества какой-нибудь идеи.

Нужно очень долгое время для того, чтобы идеи укрепились в душе толпы, но не менее времени надо и для того, чтобы они исчезли из нее. Поэтому-то толпа в отношении идей всегда отставала на несколько поколений от ученых и философов. Все государственные люди знают в настоящее время, как много ошибочного заключается в основных идеях, о которых я только что говорил, но так как влияние этих идей еще очень сильно, то государственные деятели вынуждены управлять согласно принципам, в истинность которых они сами уже не верят более.

 

2. Рассуждения толпы

     Нельзя утверждать абсолютным образом, что толпа не рассуждает и не подчиняется рассуждениям. Но аргументы, употребляемые ею, и те, которые на нее действуют, принадлежат с точки зрения логики к такому разряду, что разве только на основании аналогии их можно назвать рассуждениями.

     Рассуждения толпы, несмотря на свое невысокое достоинство, также основываются на ассоциациях, как и рассуждения более возвышенного рода, но они связаны между собой лишь кажущейся аналогией и последовательностью. В них замечается точно такая же связь, как и в идеях эскимоса, знающего по опыту, что лед прозрачен и тает во рту, и выводящего отсюда заключение, что и стекло, как прозрачное тело, должно также таять во рту; или же в идеях дикаря, полагающего, что если он съест сердце мужественного врага, то тем самым усвоит себе его храбрость; или в идеях рабочего, подвергавшегося эксплуатации со стороны своего хозяина и выводящего отсюда заключение, что все хозяева должны быть эксплуататорами.

     Ассоциация разнородных вещей, имеющих лишь кажущееся отношение друг к другу, и немедленное обобщение частных случаев – вот характеристичные черты рассуждений толпы. Подобного рода аргументация всегда выставляется теми, кто умеет управлять толпой, и это единственная аргументация, которая может влиять на нее. Сцепление логических рассуждений совершенно непонятно толпе, вот почему нам и дозволяется говорить, что толпа не рассуждает или рассуждает ложно и не подчиняется влиянию рассуждений. Не раз приходится удивляться, как плохи в чтении речи, имевшие огромное влияние на толпу, слушавшую их. Не следует, однако, забывать, что эти речи предназначались именно для того, чтобы увлечь толпу, а не для того, чтобы их читали философы. Оратор, находящийся в тесном общении с толпой, умеет вызвать образы, увлекающие ее. Если он успеет в этом, то цель его будет достигнута, и двадцать томов речей, всегда придуманных потом, зачастую не стоят нескольких удачных фраз, произнесенных в должную минуту и подействовавших на умы тех, кого нужно было убедить.

     Считаем лишним прибавлять здесь, что эта неспособность толпы правильно рассуждать мешает ей критически относиться к чему-либо, то есть отличать истину от заблуждений, и имеет определенное суждение о чем бы то ни было. Суждения толпы всегда навязаны ей и никогда не бывают результатом всестороннего обсуждения. Но как много есть людей, которые не возвышаются в данном случае над уровнем толпы! Легкость, с которой распространяются иногда известные мнения, именно и зависит от того, что большинство людей не в состоянии составить себе частное мнение, основывающееся на собственных рассуждениях.

 

3. Воображение толпы

 

     Как у всех существ, не способных к рассуждению, воспроизводительная способность воображения толпы очень развита, очень деятельна и очень восприимчива к впечатлениям. Вызванные в уме толпы каким-нибудь лицом образы, представление о каком-нибудь событии или случае по своей живости почти равняются реальным образам. Толпа до некоторой степени напоминает спящего, рассудок которого временно бездействует и в уме которого возникают образы чрезвычайно живые, но эти образы скоро рассеялись бы, если бы их можно было подчинить размышлению. Для толпы, не способной ни к размышлению, ни к рассуждению, не существует поэтому ничего невероятного, а ведь невероятное-то всегда и поражает всего сильнее.

     Вот почему толпа поражается больше всего чудесной и легендарной стороной событий. Подвергая анализу какую-нибудь цивилизацию, мы видим, что в действительности настоящей ее опорой является чудесное и легендарное. В истории кажущееся всегда играло более важную роль, нежели действительное, и нереальное всегда преобладает в ней над реальным.

Толпа, способная мыслить только образами, восприимчива только к образам. Только образы могут увлечь ее или породить в ней ужас и сделаться двигателями ее поступков.

     Театральные представления, где образы представляются толпе в самой явственной форме, всегда имеют на нее огромное влияние. Хлеб и зрелища некогда составляли для римской черни идеал счастья, и она больше ничего не требовала. Века прошли, но этот идеал мало изменился. Ничто так не действует на воображение толпы всех категорий, как театральные представления. Вся зрительная зала испытывает одни и те же эмоции, и если они не превращаются немедленно в действия, то это потому что даже самый бессознательный из зрителей не может не знать в данном случае, что он – жертва иллюзии и что он смеялся и плакал над воображаемыми, а не истинными приключениями. Иногда, впрочем, внушенные образами чувства бывают так сильны, что стремятся, подобно обыкновенным внушениям, выразиться в действиях. Много раз уже цитировалась история одного народного театра, где всегда игрались на сцене лишь одни только мрачные драмы. Актер, изображавший изменника, подвергался постоянной опасности при выходе из театра, и его должны были охранять, так как зрители, возмущенные его воображаемыми преступлениями, готовы были растерзать его. Я полагаю, что это может служить одним из самых замечательных указаний умственного состояния толпы и того в особенности, как легко она поддается внушению. Нереальное действует на нее почти так же, как и реальное, и она имеет явную склонность не отличать их друг от друга.

     Могущество победителей и сила государств именно-то и основываются на народном воображении. Толпу увлекают за собой, действуя главным образом на ее воображение. Все великие исторические события – буддизм, христианство, исламизм, реформа и революция и угрожающее в наши дни нашествие социализма – являются непосредственным или отдаленным последствием сильных впечатлений, произведенных на воображение толпы. Таким образом, все государственные люди всех веков и стран, включая сюда и абсолютных деспотов, всегда смотрели на народное воображение как на основу своего могущества, и никогда не решались действовать наперекор ему. «Представившись католиком, – сказал Наполеон в Государственном совете, – я мог окончить Вандейскую войну; представившись мусульманином, я укрепился в Египте, а представившись ультрамонтаном, я привлек на свою сторону итальянских патеров. Если бы мне нужно было управлять еврейским народом, то я восстановил бы храм Соломона». Никогда еще со времен Александра и Цезаря ни один человек не умел лучше Наполеона действовать на воображение толпы. Он постоянно думал только о том, как бы поразить ее воображение; он заботился об этом во всех своих победах, речах, во всех своих действиях и даже на одре смерти.

     Как действуют на воображение толпы – это мы скоро увидим. Теперь же ограничимся только тем замечанием, что влиять на толпу нельзя, действуя на ее ум и рассудок, то есть путем доказательств. Антонию, например, удалось возбудить народ против убийц Цезаря никак не посредством искусной риторики, а посредством чтения его завещания и указания на его труп.

     Образы, поражающие воображение толпы, всегда бывают простыми и ясными, не сопровождающимися никакими толкованиями, и только иногда к ним присоединяются какие-нибудь чудесные или таинственные факты: великая победа, великое чудо, крупное преступление, великая надежда. Толпе надо всегда представлять вещи в цельных образах, не указывая на их происхождение. Мелкие преступления и несчастные случаи вовсе не поражают воображения толпы, как бы они ни были многочисленны; наоборот, какой-нибудь крупный несчастный случай или преступление глубоко действуют на толпу, хотя бы последствия их были далеко не так пагубны, как последствия многочисленных, но мелких несчастных случаев и преступлений.

     Эпидемия инфлюэнции, унесшая несколько лет тому назад в Париже около 5000 жертв, очень мало подействовала на народное воображение. Эта настоящая гекатомба не выразилась какими-нибудь явственными образами, и на нее указывали лишь еженедельные статистические отчеты. Но какой-нибудь другой крупный несчастный случай, например падение Эйфелевой башни, причем если погибло бы не 5000, а всего 500 человек, но зато единовременно и в общественном месте, непременно подействовал бы гораздо сильнее на воображение толпы. Предполагаемая гибель одного трансатлантического парохода на том основании, что о нем долго не было известий, сильно поразила воображение толпы, между тем как официальная статистика указывает, что в одном только 1894 году погибло 850 парусных судов и 203 паровых. Эта гибель судов, гораздо более важная, если смотреть на нее с точки зрения потери человеческих жизней и товаров, нежели гибель трансатлантического парохода, не произвела ровно никакого впечатления на толпу. Из этого следует, что не факты сами по себе поражают народное воображение, а то, каким образом они распределяются и представляются толпе. Необходимо, чтобы, сгущаясь, если мне будет позволено так выразиться, эти факты представили бы такой поразительный образ, что он мог бы овладеть всецело умом толпы и наполнить всю область ее понятий. Кто владеет искусством производить впечатление на воображение толпы, тот и обладает искусством ею управлять.

 

 

Глава IV

 

Религиозные формы, в которые облекаются все убеждения толпы

 

     Мы уже говорили о том, что толпа не рассуждает, что она принимает или отбрасывает идеи целиком, не переносит ни споров, ни противоречий, что внушения всецело овладевают ее мыслительными способностями и немедленно стремятся перейти в действие. Мы указывали, что толпа под влиянием соответствующего внушения готова принести себя в жертву ради внушенного ей идеала и что ей свойственны только сильные и крайние чувства, причем симпатия у нее быстро превращается в обожание, а антипатия, едва народившись, тотчас же превращается в ненависть. Эти общие указания дозволяют нам предугадывать убеждения толпы.

     Исследуя ближе убеждения толпы как во время эпох веры, так и во время великих политических переворотов, например переворотов предшествовавшего века, можно видеть, что всегда эти убеждения принимают специальную форму, которую я не могу лучше определить, как назвав ее религиозным чувством. Это чувство характеризуется очень просто: обожание предполагаемого верховного существа, боязнь приписываемой ему магической силы, слепое подчинение его велениям, невозможность оспаривать его догматы, желание распространять их, стремление смотреть как на врагов на всех тех, кто не признает их, – вот главные черты этого чувства. Относится ли это чувство к невидимому Богу, к каменному или деревянному идолу, или к герою, к политической идее, – с того самого момента, как в нем обнаруживаются вышеуказанные черты, оно уже имеет религиозную сущность. Сверхъестественное и чудесное встречаются в нем в одинаковой степени. Толпа бессознательно награждает таинственной силой политическую формулу или победоносного вождя, возбуждающего в данный момент ее фанатизм.

     Религиозность обусловливается не одним только обожанием какого-нибудь божества; она выражается и тогда, когда все средства ума, подчинение воли, пылкость фанатизма всецело отдаются на службу какому-нибудь делу или существу, которое становится целью и руководителем помыслов и действий толпы.

     Нетерпимость и фанатизм составляют необходимую принадлежность каждого религиозного чувства и неизбежны у тех, кто думает, что обладает секретом земного или вечного блаженства. Эти черты встречаются в каждой группе людей, восстающих во имя какого-нибудь убеждения. Якобинцы времен террора были так же глубоко религиозны, как и католики времен инквизиции, и их свирепая пылкость вытекала из одного и того же источника.

     Все убеждения толпы имеют такие черты слепого подчинения, свирепой нетерпимости, потребности в самой неистовой пропаганде, которые присущи религиозному чувству; вот почему мы и вправе сказать, что верования толпы всегда имеют религиозную форму. Герой, которому поклоняется толпа, поистине для нее Бог. Наполеон был им в течение пятнадцати лет, и никогда еще ни одно божество не имело таких преданных поклонников и ни одно из них не посылало с такой легкостью людей на смерть. Языческие и христианские боги никогда не пользовались такой абсолютной властью над покоренными ими душами. Основатели религиозных или политических верований только потому могли достигнуть цели, что умели внушить толпе чувство фанатизма, заставляющее человека находить счастье в обожании и подчинении и с готовностью жертвовать своей жизнью для своего идола. Так было во все времена. В своей прекрасной книге о Римской Галлии Фюстель де Куланж указывает, что римская империя держалась не силой, а чувством религиозного восхищения, которое она внушала. «Это был бы беспримерный случай в истории, – говорит он не без основания, – когда режим, ненавидимый народом, держался целых пять веков… Нельзя было бы объяснить себе, как тридцать легионов империи могли принуждать к послушанию стомиллионный народ. Если же эти миллионы людей повиновались, то потому лишь, что император, олицетворявший в их глазах римское величие, пользовался обожанием с общего согласия, подобно божеству. В самой маленькой деревушке империи императору воз двигались алтари. В душе народа, от одного края империи до другого, народилась новая религия, в которой божествами были императоры. За несколько лет до христианской эры вся Галлия, составляющая шестьдесят городов, воздвигла сообща храм Августу близ Лиона… Священники, выбранные собранием галльских городов, были первыми лицами в стране… Нельзя приписывать все это чувству страха и раболепству. Целые народы раболепны быть не могут или, во всяком случае, не могут раболепствовать в течение трех веков. Императора обожали не царедворцы, а Рим, и не только Рим, а вся Галлия, Испания, Греция и Азия».

     В настоящее время великим завоевателям душ не строят больше алтарей, но зато им воздвигают статуи, и культ, оказываемый им теперь, не отличается заметным образом от того, который им оказывали в прежние времена. Философия истории становится нам понятной лишь тогда, когда мы вполне усвоим себе основные пункты психологии толпы, указывающие, что для толпы надо быть богом или ничем.

     Не следует думать, что эти предрассудки прошлых веков окончательно изгнаны рассудком. В своей вечной борьбе против разума чувство никогда не бывало побежденным. Толпа не хочет более слышать слов «божество» и «религия», во имя которых она так долго порабощалась, но никогда еще она не обладала таким множеством фетишей, как в последние сто лет, и никогда не воздвигала столько алтарей и памятников своим старым божествам. Изучавшие народное движение последних лет, известное под именем буланжизма, должны были убедиться, с какой легкостью возрождаются религиозные инстинкты толпы. Не было ни одной деревенской гостиницы, в которой не имелось бы изображения героя. Ему приписывалась сила уничтожить все бедствия и восстановить справедливость; тысячи людей готовы были отдать за него свою жизнь. Какое бы место он мог занять в истории, если бы его характер оказался на высоте этой легенды!

     Незачем повторять здесь, что толпа нуждается в религии, так как все верования, политические, божественные и социальные, усваиваются ею лишь в том случае, если они облечены в религиозную форму, не допускающую оспариваний. Если бы было возможно заставить толпу усвоить атеизм, то он выразился бы в такой же пылкой нетерпимости, как и всякое религиозное чувство, и в своих внешних формах скоро превратился бы в настоящий культ. Эволюция маленькой секты позитивистов любопытным образом подтверждает это положение. С нею случилось то же, что с тем нигилистом, историю которого нам рассказывает глубокий писатель Достоевский. Озаренный в один прекрасный день светом разума, этот нигилист разбил изображения божества и святых, украшавшие алтарь его часовни, потушил восковые свечи и, не теряя ни минуты, заменил уничтоженные изображения творениями философов-атеистов, таких как Бюхнер и Молешотт, и снова благоговейно зажег свечи. Предмет его религиозных верований изменился, но можно ли сказать в самом деле, что изменилось также и его религиозное чувство?

     Некоторые исторические события, и притом наиболее важные, только тогда становятся понятными, – еще раз повторяю это, – когда мы вполне уясним себе ту религиозную форму, в которую всегда в конце концов облекаются все убеждения толпы. Существуют социальные явления, которые надо изучать скорее с точки зрения психолога, нежели натуралиста. Наш великий историк Тэн изучал революцию только как натуралист, вот почему генезис событий часто ускользал от него. Он прекрасно наблюдал факты, но, не зная психологии толпы, не всегда добирался до их источников. Факты испугали его своим кровожадным, анархистским и свирепым характером; он видел в героях этой великой эпопеи только стаю диких эпилептиков, повинующихся без всяких преград своим инстинктам; однако все насилия революции, убийства, потребность в пропаганде, объявление войны всем королям легко объясняются, если смотреть на них просто как на возникновение нового религиозного верования в душе толпы. Реформа, Варфоломеевская ночь, религиозные войны, инквизиция, террор – все это явления тождественные, совершенные толпой, воодушевленной религиозными чувствами, которые необходимым образом требуют истребления огнем и мечом всего того, что противится упрочению нового верования. Методы инквизиции – это методы всех искренно убежденных людей, и эти люди не были бы таковыми, если бы употребляли другие методы.

     Перевороты, аналогичные тем, которые я только что приводил, не были бы возможны, если бы душа толпы не вызывала их. Ни один из самых абсолютных деспотов не мог бы их вызвать. Когда историки рассказывают нам, что Варфоломеевская ночь была делом короля, то они лишь указывают этим, что психология толпы им так же незнакома, как и психология королей. Подобного рода манифестации порождаются только душою толпы; самый абсолютный из монархов, самый деспотичный может только или ускорить их появление, или же замедлить их. Не короли создали Варфоломеевскую ночь, религиозные войны, и не Робеспьер, Дантон или Сен-Жюст создали террор. Во всех этих событиях действовала душа толпы, а не могущество королей.

 

 

Раздел второй

Мнения и верования толпы

 

Глава I

Отдаленные факторы мнений и верований толпы

 

     Изучив духовное устройство толпы, ее способы мыслить, чувствовать и рассуждать, мы переходим теперь к исследованию того, как возникают и устанавливаются ее мнения и верования.

     Факторы, определяющие характер мнений и верований толпы, бывают двоякого рода: факторы непосредственные и факторы отдаленные.

     Отдаленные факторы – это те, которые делают толпу доступной к восприятию известных убеждений и совершенно неспособной проникнуться некоторыми другими взглядами. Эти факторы подготавливают почву, на которой впоследствии внезапно развиваются какие-нибудь новые идеи, поражающие своей силой и результатами. Впрочем, внезапность появления этих идей только кажущаяся. Действительно, некоторые идеи зачастую возникают в толпе и приводятся в исполнение с быстротой молнии, но это так лишь с первого взгляда, так как на самом деле этот взрыв всегда является результатом долгой предшествующей работы.

     Непосредственные факторы, влияющие на толпу, действуют уже на подготовленную отдаленными факторами почву и без этого не вызвали бы никаких результатов; они порождают в толпе активную уверенность, то есть облекают в известную форму идею и развивают ее со всеми ее последствиями. Благодаря этим непосредственным факторам в толпе возникают решения, увлекающие ее; благодаря им разражается бунт, устраивается стачка, или же громадное большинство вдруг возносит какого-нибудь человека к власти или низвергает какое-нибудь правительство.

     Во всех великих событиях истории мы можем наблюдать последовательное действие этих двойных факторов. Возьмем один из самых разительных примеров – Французскую революцию. Отдаленными факторами этого события были творения философов, вымогательства аристократии, успехи научной мысли. Подготовленная таким образом душа толпы легко уже была увлечена непосредственными факторами, как то: речами ораторов и сопротивлением двора по поводу самых незначительных реформ.

К числу отдаленных факторов принадлежат такие общие факторы, которые встречаются в глубине всех верований и мнений толпы, – это раса, традиции, время, учреждения и воспитание. Постараемся теперь изучить роль всех этих разнообразных факторов.

 

1.  Раса

 

     Этот фактор, раса, должен стоять в первом ряду, так как своим значением он превосходит все другие. Ранее мы указали на его влияние и потому не будем больше возвращаться к этому вопросу. В предшествующем труде мы говорили о том, что такое историческая раса и какую она получает силу благодаря закону наследственности, после того как сформировались окончательно ее черты; тогда ее верования, учреждения и искусства, одним словом, все элементы ее цивилизации являются уже не чем иным, как только внешним выражением ее души. Влияние расы таково, что ни один из этих элементов не может перейти от одного народа к другому, не претерпев самых глубоких изменений. Среда, обстоятельства и события служат лишь выражением социальных внушений минуты. Все это может иметь значительное влияние, но оно всегда бывает кратковременным, если только идет вразрез с внушенными идеями расы, то есть целого ряда предков.

     Нам еще представится случай не раз вернуться к этому влиянию расы и указать, как оно велико и как оно преобладает даже в специальных чертах души толпы. Этим объясняется, например, тот факт, что толпа разных стран имеет большие различия в своих верованиях и поступках и что на нее нельзя влиять одинаковым образом.

 

2. Традиции

 

     В традициях выражаются идеи, потребности и чувства прошлого расы; в них заключается синтез расы, всей своей тяжестью давящий на нас.

     Так как эта высказанная мною мысль еще нова – историю же трудно понять без нее, – я посвятил ей в своем предшествующем труде («Психология народов») четыре главы. Читатель увидит из этих глав, что, несмотря на обманчивую внешность, ни язык, ни религия, ни искусства, одним словом, ни один из элементов цивилизации не переходит в неприкосновенном виде от одного народа к другому.

     Биологические науки претерпели большие изменения с тех пор, как эмбриология показала, какое громадное влияние имеет прошлое на эволюцию живых существ. Такое же изменение произойдет и в исторической науке, когда идея о влиянии прошлого получит большее распространение. До сих пор еще она недостаточно распространилась, и многие государственные люди проникнуты еще идеями теоретиков прошлого века, думавших, что общество может порвать со своим прошлым и может быть переделано во всех направлениях, если будет руководствоваться светом разума.

     Народ – это организм, созданный прошлым, и, как всякий организм, он может быть изменен не иначе, как посредством долгих наследственных накоплений.

Люди руководствуются традициями особенно тогда, когда они находятся в толпе, причем меняются легко только одни названия, внешние формы.

     Жалеть об этом нечего. Без традиций не может быть ни национальной души, ни цивилизации. Поэтому-то одним из главных занятий человека с тех пор, как он существует, было создание сети традиции и разрушение ее после того, как благодетельное действие традиций иссякало. Без традиций не может быть цивилизации; без разрушения традиций не может быть никакого прогресса. Трудность заключается в том, чтобы отыскать равновесие между постоянством и изменчивостью, и эта трудность очень велика. Если какой-нибудь народ допустит прочно укрепиться привычкам в течение нескольких поколений, он уже более не может измениться и, как Китай, становится неспособным к совершенствованию. Насильственные революции тут ничего не могут сделать, так как обломки разорванной цепи либо снова спаиваются вместе, и прошлое опять, без всяких изменений, приобретает свою власть, либо эти обломки остаются рассеянными, и тогда за анархией вскоре следует упадок.

     Таким образом, идеал каждого народа состоит в сохранении учреждений прошлого и в постепенном и нечувствительном их изменении мало-помалу. Но этот идеал очень трудно достижим. Древние римляне и современные англичане – единственные, реализовавшие этот идеал.

     Именно толпа и является самой стойкой хранительницей традиционных идей и всего упорнее противится их изменениям, – особенно те категории толпы, которые именуются кастами. Я указывал уже на этот консервативный дух толпы и говорил, что самые бурные

возмущения ведут лишь к перемене слов. Имея в виду разрушенные церкви в конце прошлого столетия, казни и изгнания священников и общее преследование, которым подвергался весь католический культ, можно было думать, конечно, что старые религиозные идеи потеряли окончательно свою власть. А между тем прошло лишь несколько лет после этого, и отмененный культ был восстановлен вследствие общих требований. Вытесненные на время традиции снова вернули свое царство.

      В докладе бывшего члена конвента Фуркруа, цитированном Тэном, говорится об этом отношении вполне определенно:

«Повсеместное празднование воскресного дня и посещение церквей указывает, что масса французов желает возвращения к прежним обычаям, и теперь не время противиться этой национальной склонности… Огромная масса людей нуждается в религии, культе и священниках. Ошибка нескольких современных философов, в которую я и был вовлечен, заключалась именно в том, что они полагали, будто образование, если оно достаточно распространится в народе, может уничтожить религиозные предрассудки. Эти предрассудки служат источником утешения для огромного числа несчастных… Надо, следовательно, оставить народной массе ее священников, ее алтари и культ».

     Ни один пример не показывает лучше этого, какую власть имеют традиции над душой толпы. Не в храмах надо искать самых опасных идолов, и не во дворцах обитают наиболее деспотические из тиранов. И те, и другие могут быть разрушены в одну минуту. Но истинные, невидимые властелины, царящие в нашей душе, ускользают от всякой попытки к возмущению и уступают лишь медленному действию веков.

 

3.Время

 

       В социальных, как и в биологических, проблемах одним из самых энергичных факторов служит время. Время является единственным истинным творцом и единственным великим разрушителем. Время воздвигло горы из песчинок и возвысило до степени человеческого достоинства безвестную клетку геологических эпох. Достаточно вмешательства веков для того, чтобы какое-нибудь явление подверглось полному изменению. Справедливо говорят, что муравей мог бы сгладить Монблан, если б только ему было дано на это время. Если бы какое-нибудь существо получило магическую власть изменять течение времени по желанию, то эта власть была бы равносильна могуществу, которое приписывается верующими только Богу.

      Мы ограничимся здесь рассмотрением влияния времени на генезис мнений толпы. В этом отношении действие его очень велико, и ему подчиняются такие великие силы, как расы, которые не могли бы образоваться без него. Время способствует возникновению, развитию и уничтожению верований; время дает им силу и могущество, и время же лишает их и того, и другого. Время подготавливает мнения и верования толпы или, по крайней мере, почву, на которой они могут развиваться. Вот почему некоторые идеи могут быть осуществимы только в известные эпохи, так как они развиваются и возникают вовсе не внезапно и не случайно, и корни каждой из них можно найти в очень отдаленном прошлом. Если наступает расцвет этих идей, значит, время подготовило его. И генезис этих идей становится понятен, лишь если мы обратимся к прошлому. Идеи – это дочери прошлого и матери будущего и всегда – рабыни времени!

     Таким образом, нашим истинным властелином является время, и нам надо только предоставить ему действовать, чтобы видеть перемену во всем. В настоящий момент нас тревожат грозные притязания толпы и те разрушения и перевороты, которые они, по-видимому, готовят нам. Но время позаботится о том, чтобы восстановить равновесие. «Никакой режим не возник в один день, – говорит Лавосс. – Политические и социальные организации создаются веками. Феодализм существовал в бесформенном и хаотическом виде в течение многих веков, пока не подчинился известным правилам. Абсолютная монархия существовала также многие века, пока не найден был правильный правительственный режим, – и во все эти переходные периоды всегда были большие смуты».

 

4.  Политические и социальные учреждения

 

     Еще довольно распространена та идея, что учреждения могут служить к исправлению недостатков общества, что прогресс народов является последствием усовершенствования учреждений и правительств и социальные перемены можно производить с помощью декретов. Французская революция имела своей исходной точкой именно эту идею, и современные социальные теории в ней находят точку опоры.

     Продолжительный опыт все-таки не в состоянии был серьезно поколебать эту опасную химеру, и напрасно историки и философы пробовали доказать ее неосновательность. Им, однако, нетрудно было бы доказать, что все учреждения представляют собой продукт идей, чувств и нравов и что эти идеи, чувства и нравы нельзя так легко переделать посредством одного только изменения кодексов. Народ не сам выбирает для себя учреждения, точно так же, как и не сам выбирает для себя цвет глаз и волос. Учреждения и правительства – это продукт расы, и не они создают эпоху, а эпоха их создает. Народы управляются не так, как того требует их характер. Нужны целые века для образования какого-нибудь политического режима, и точно так же нужны века для его изменения.Учреждения сами по себе не могут быть ни хороши, ни дурны, и те, которые хороши для какого-нибудь народа в данную минуту, могут быть совершенно непригодны для него в другое время. Поэтому-то не во власти народа изменять эти учреждения на самом деле; он может только посредством насильственных революций менять название учреждений, но сущность их не изменится. Названия, впрочем, не имеют значения – это не более как ярлыки, и историк, проникающий в самую суть вещей, не станет обращать на них особенного внимания. Так, например, самая демократическая страна на свете, Англия, управляется монархическим режимом, между тем в испано-американских республиках, несмотря на существующие там республиканские учреждения, господствует самый тяжелый деспотизм. Судьбы народов определяются их характером, а никак не правительствами. В предшествующей своей работе я старался доказать это яркими примерами.

     Это признается даже в Соединенных Штатах самыми передовыми из республиканцев. Американский журнал «Forum» высказал по этому поводу следующее категорическое мнение, которое я заимствую из «Review of Reviews» за декабрь 1894 года: «Даже самые ярые враги аристократии не должны забывать, что Англия – самая демократическая страна на свете, где наиболее уважаются права личности и где личность пользуется наибольшей свободой».

     Таким образом, тщательное сочинение конституции представляется совсем ненужным и бесполезным упражнением в риторике, так как время и нужда сами позаботятся о том, чтобы выработать подходящую форму конституции, если мы предоставим действовать этим двум факторам. Именно так поступали англосаксы, как это мы узнаем от великого английского историка Маколея, слова которого, сказанные по этому поводу, следовало бы выучить наизусть всем политикам латинских стран, доказав, как много добра сделали законы, казавшиеся с точки зрения чистого разума собранием нелепостей и противоречий. Маколей сравнивает разные конституции, погибшие во время волнений латинских народов Европы и Америки, с конституцией Англии и говорит, что эта последняя изменялась медленно, частями, под влиянием непосредственной нужды, но никогда не на основании спекулятивных рассуждений. «Не заботиться о симметрии, – говорит Маколей, – но больше всего думать о пользе; не отменять аномалий только на том основании, что это аномалии; не вводить новое, пока не ощущается чувство неловкости, причем нововведения допускаются лишь постольку, поскольку они нужны для устранения этого чувства; не переходить за пределы того частного случая, которому надо помочь, – вот правила, которыми обыкновенно руководствовались наши 250 парламентов со времен Иоанна до эпохи Виктории».

     Надо изучить отдельно законы и учреждения каждого народа, чтобы составить себе ясное понятие о том, до какой степени они служат выражением потребностей расы и уже поэтому не могут быть изменены насильственным образом. Можно, например, рассуждать с философской точки зрения о преимуществах и невыгодах централизации, но если мы вспомним, что великая революция, стремившаяся низвергнуть все учреждения прошлого, все-таки вынуждена была не только уважать эту централизацию, но даже еще увеличила ее, то поневоле должны будем признать, что это учреждение – продукт настоятельной необходимости и что оно составляет одно из условий существования народа; поэтому-то нам и приходится пожалеть об ограниченности некоторых политических деятелей, требующих ее уничтожения. Если бы случайно им удалось достигнуть своей цели, это послужило бы немедленно сигналом к ужасной гражданской войне, которая опять-таки привела бы к новой централизации, еще более тяжелой, нежели прежняя.

     Если мы проведем параллель между нынешними глубокими религиозными и политическими разногласиями, разделяющими различные партии во Франции и составляющими главным образом расовый вопрос, и сепаратистскими тенденциями, обнаружившимися в эпоху революции и снова заявившими о себе к концу франко-прусской войны, то увидим, что различные расы, существующие во Франции, далеко не слились между собой. Энергичная централизация и учреждение искусственных департаментов, которые должны были произвести слияние прежних провинций, без сомнения, были самым полезным делом революции. Но если бы можно было произвести децентрализацию, о которой так много толкуют теперь непредусмотрительные люди, то она очень скоро привела бы к самым кровавым раздорам. Не признавать этого – значит игнорировать всю историю нашей страны.

     Из всего вышесказанного мы должны вывести то заключение, что нельзя действовать посредством учреждений на душу толпы. Если мы видим, что некоторые страны, например Соединенные Штаты, достигли высокой степени процветания, имея демократические учреждения, в других же, например испано-американских республиках, господствует самая печальная анархия, несмотря на такие же точно учреждения, то все же тут учреждения нисколько не виноваты ни в величии одних, ни в упадке других. Народы управляются свойствами своего характера, и такие учреждения, которые не соответствуют самым точным образом характеру расы, представляют собой не что иное, как заимствованные одежды, временное переодевание. Кровавые войны и бурные революции не раз возникали и будут возникать с целью ввести учреждения, которым приписывается, как реликвиям святых, сверхъестественная сила создавать счастье людей. В некотором смысле, конечно, можно было бы сказать, что учреждения действуют на душу толпы потому, что они порождают подобные восстания, но на самом деле тут действуют вовсе не учреждения, так как будут ли они побеждены или восторжествуют, они все-таки сами по себе не обладают никакими качествами. На толпу действуют только иллюзии и особенно слова, химерические и сильные, и мы укажем в скором времени, как велико их изумительное влияние на толпу.

 

5. Образование и воспитание

 

     В первом ряду идей, имеющих преобладающее значение в какую-нибудь эпоху и обладающих силой, несмотря на свой часто иллюзорный характер и свою немногочисленность, мы должны поставить в настоящее время следующую: образование в состоянии значительно изменить людей и непременно должно улучшить их и даже создать между ними равенство. Путем повторения это уверение сделалось одним из самых непоколебимых догматов демократии, и в настоящее время так же трудно касаться его, как некогда было трудно касаться догматов церкви.

     Но относительно этого пункта, как и относительно многих других, демократические идеи оказались в полном разногласии с данными психологии и опыта. Многие знаменитые философы, в том числе Герберт Спенсер, без труда доказали, что образование не делает человека ни более нравственным, ни более счастливым и не изменяет ни его инстинктов, ни его наследственных страстей, а иногда даже, если только оно дурно направлено, причиняет более вреда, нежели пользы. Статистики подтвердили этот взгляд, показав нам, что преступность увеличивается вместе с обобщением образования или, по крайней мере, с обобщением известного рода образования. В недавнем своем труде Адольф Гилльо указывает, что в настоящее время на 1000 необразованных преступников приходится 3000 образованных, и в промежуток 50 лет количество преступников возросло с 227 на 100 000 жителей до 552 и, следовательно, увеличилась на 143 %.

     Без сомнения, никто не станет отрицать, что правильно направленное образование может дать очень полезные практические результаты, если не в смысле повышения нравственности, то, во всяком случае, в смысле развития профессиональных способностей. К сожалению, латинские народы, особенно в течение последних 25 лет, основали свои образовательные системы на совершенно ложных принципах, и, несмотря на слова самых знаменитых людей, таких как Брюль, Фюстель де Куланж, Тэн и др., они продолжают настаивать на своих печальных заблуждениях. Я указал уже в одной из своих прежних работ, как наша современная воспитательная система превращает во врагов общества тех, кто получил это воспитание, и как она подготавливает последователей самых худших видов социализма.

     Главная опасность этой воспитательной системы, вполне справедливо именуемой латинской системой, заключается в том, что она опирается на то основное психологическое заблуждение, будто заучиванием наизусть учебников развивается ум. Исходя из такого убеждения, заставляют учить как можно больше, и от начальной школы до получения ученой степени молодой человек только и делает, что заучивает книги, причем ни его способность к рассуждению, ни его инициатива нисколько не упражняются. Все учение заключается для него в том, чтобы отвечать наизусть и слушаться. «Учить уроки, – пишет один из бывших министров народного просвещения, Жюль Симон, – знать наизусть грамматику или конспект, хорошенько повторять и подражать – вот забавная воспитательная система, где всякое усилие является лишь актом веры в непогрешимость учителя и ведет лишь к тому, чтобы нас умалить и сделать беспомощными».

     Если бы такое воспитание было только бесполезно, то можно было бы ограничиться сожалением о несчастных детях, которым предпочитают преподавать генеалогию сыновей Клотария, или историю борьбы Невстрии и Австрозии, или зоологические классификации, вместо того, чтобы обучить их в первоначальной школе чему-нибудь полезному. Но такая система воспитания представляет собой гораздо более серьезную опасность: она внушает тому, кто ее получил, отвращение к условиям своего общественного положения, так что крестьянин уже не желает более оставаться крестьянином, и самый последний из буржуа не видит для своего сына другой карьеры, кроме той, которую представляют должности, оплачиваемые государством. Вместо того, чтобы подготавливать людей для жизни, школа готовит их только к занятию общественных должностей, где можно достигнуть успеха, не проявляя ни малейшей инициативы и не действуя самостоятельно. Внизу лестницы такая воспитательная система создает целые армии недовольных своей судьбой пролетариев, готовых к возмущению, вверху – легкомысленную буржуазию, скептическую и легковерную, питающую суеверное доверие к провиденциальной силе государства, против которого, однако, она постоянно фрондирует, и всегда обвиняет правительство в своих собственных ошибках, хотя в то же время сама решительно не способна предпринять что бы то ни было без вмешательства власти.

     Государство, производящее всех этих дипломированных господ, может использовать из них лишь очень небольшое число, оставляя всех прочих без всякого дела, и таким образом оно питает одних, а в других создает себе врагов. Огромная масса дипломированных осаждает в настоящее время все официальные посты, и на каждую, даже самую скромную, официальную должность кандидаты считаются тысячами, между тем как какому-нибудь негоцианту, например, очень трудно найти агента, который мог бы быть его представителем в колониях. В одном только департаменте Сены насчитывается 20 000 учителей и учительниц без всяких занятий, которые, презирая ремесла и полевые работы, обращаются к государству за средствами к жизни. Так как число избранных ограничено, то неизбежно возрастает число недовольных, и эти последние готовы принять участие во всякого рода возмущениях, каковы бы ни были их цели и каковы бы ни были их вожди. Приобретение таких познаний, которые затем не могут быть приложены к делу, служит верным средством к тому, чтобы возбудить в человеке недовольство.

     Это явление свойственно не только латинским странам; мы можем наблюдать то же самое в Китае – стране, также управляемой солидной иерархией мандаринов, где звание мандарина, так же как у нас, достигается путем конкурса, причем все испытание заключается в безошибочном цитировании наизусть толстых руководств. Армия ученых, не имеющих никаких занятий, считается в настоящее время в Китае истинным национальным бедствием. То же самое стало наблюдаться и в Индии после того, как англичане открыли там школы не для воспитания, как это делается в Англии, а для того только, чтобы обучать туземцев. Вследствие этого в Индии и образовался специальный класс ученых, бабу, которые, не получая занятий, становятся непримиримыми врагами английского владычества. У всех бабу – имеющих занятия или нет – первым результатом полученного ими образования было понижение уровня нравственности. Этот факт, о котором я много говорил в своей книге «Les Civilizations de L’Inde», констатируется всеми авторами, посещавшими Индию.

     Вернуться назад теперь, по-видимому, слишком поздно. Только опыт, последний воспитатель народов, возьмет на себя указать нам наши ошибки, и только опыт в состоянии будет убедить нас в необходимости заменить наши скверные руководства, наши жалкие конкурсы профессиональным воспитанием, которое вернет нашу молодежь к полю, мастерским и колониальным предприятиям, избегаемым ею всеми средствами в настоящее время.

     Это профессиональное воспитание, которого так добиваются теперь все просвещенные умы, существовало у нас некогда, и народы, властвующие теперь над миром своей волей, инициативой и духом предприимчивости, сумели сохранить его. Великий мыслитель Тэн ясно доказал в своем замечательном труде, что прежнее воспитание у нас было почти такое же, какое существует в настоящее время в Англии и Америке, и, проведя замечательную параллель между латинской и англосаксонской воспитательной системой, он явственно указал последствия обоих методов. Быть может, в крайнем случае и можно было бы примириться со всеми неудобствами нашего классического воспитания, хотя бы оно и создавало недовольных да выбитых из колеи, если бы поверхностное приобретение такого множества знаний, заучивание наизусть такого множества руководств в самом деле могло бы повысить умственный уровень. Увы, это не так! Рассудок, опыт, инициатива и характер – вот условия успеха в жизни; книги же этого не дают. Книги – это словари, очень полезные для наведения справок, но совершенно бесполезно хранить в своей голове целые длинные отрывки из них!

Насколько профессиональное образование может более классического содействовать развитию ума, Тэн объясняет следующим образом:

    «Идеи образуются только в своей естественной и нормальной среде. Развитию зародыша этих идей способствуют бесчисленные впечатления, которые юноша получает ежедневно в мастерской, на руднике, в суде, в классе, на верфи, в госпитале, при виде инструментов, материалов и операций, в присутствии клиентов, рабочих, труда, работы, хорошо или дурно сделанной, убыточной или прибыльной. Все эти мелкие частные восприятия глаз, уха, рук и даже обоняния, непроизвольно удержанные в памяти и тайно переработанные, организуются в уме человека, чтобы рано или поздно внушить ему ту или иную новую комбинацию, упрощение, экономию, улучшение или изобретение. Молодой француз лишен всех этих драгоценных восприятий, соприкосновения с элементами, легко усваиваемыми и необходимыми, и притом лишен в самом плодотворном возрасте. В течение семи или восьми лет он заперт в школе, вдали от непосредственного и личного опыта, который мог бы дать ему точное и глубокое понятие о вещах, людях и различных способах обращаться с ними.

…По крайней мере девять из десяти потеряли свое время и труд в течение нескольких лет своей жизни и притом в такие годы, которые могут считаться наиболее действенными, важными и даже решающими. Вычтите прежде всего половину или две трети из тех, которые являются на экзамены, то есть отвергнутых; затем из числа принятых, получивших ученые степени, свидетельства, дипломы, отнимите также половину или две трети – я говорю о переутомленных. От них потребовали слишком многого, заставив их в такой-то день, сидя на стуле или перед какой-нибудь картиной, изображать из себя в течение двух часов в присутствии группы ученых живой запас всех человеческих познаний. Действительно, они были таким вместилищем в течение двух часов в этот день, но через месяц они уже не в состоянии были бы выдержать снова этот экзамен. Приобретенные ими познания, слишком многочисленные и слишком тяжеловесные, непрерывно исчезают из их ума, а новых они не приобретают. Умственная сила их поколебалась, плодоносные соки ее иссякли; перед нами человек уже «готовый и часто совершенно конченный. Устроившись, женившись и покорившись необходимости вращаться в одном и том же кругу, он замыкается в узких пределах своей службы, которую выполняет корректным образом, но далее этого не идет…

     Знаменитый психолог указывает нам затем разницу, существующую между нашей системой и системой англосаксов. У этих последних нет такого множества специальных школ, как у нас; у них обучают не книги, а сами предметы. Инженер обучается там прямо в мастерской, а не в школе, и это дает возможность каждому приобрести познания, отвечающие его умственным способностям, остаться простым рабочим или сделаться мастером, если он не в состоянии идти дальше, или же стать инженером, если это дозволяют его способности. Такой метод, без сомнения, гораздо более демократичен и гораздо более полезен обществу, чем такой, который ставит всю карьеру 18- или 20-летнего человека в зависимость от испытания, продолжающегося всего лишь несколько часов.

«В госпитале, на рудниках, на фабрике, у архитектора, у адвоката ученик, поступающий в очень молодых годах, проходит весь курс учения и практики, почти так же, как у нас проходит его клерк в конторе или живописец в мастерской. Перед тем, до поступления в учение, он мог пройти уже какой-нибудь краткий общий курс, который служит основой, на которую наслаиваются новые знания. Кроме того, у него под рукой часто имеются какие-нибудь технические курсы, которые он может посещать в свободные часы, чтобы приводить в порядок вынесенные им из своего ежедневного опыта наблюдения. При таком режиме практические способности ученика увеличиваются и развиваются сами собой, как раз в такой степени, какая отвечает его природным дарованиям, и в направлении, нужном для его будущей деятельности, для того специального дела, к которому он хочет приспособить себя. Таким образом, в Англии и Соединенных Штатах юноше очень скоро удается извлечь всю пользу из своих дарований. В 25 лет, если только в нем нет недостатка в содержательности и в уме, он уже может быть не только полезным исполнителем, но даже предпринимателем, не только машиной, но и двигателем. Во Франции, где взяла верх противоположная система, принимающая с каждым поколением все более и более китайский характер, общая сумма теряемых сил очень велика».

     И великий философ приходит к следующему заключению относительно все возрастающего несоответствия между нашим латинским воспитанием и жизнью:

     «Во всех трех стадиях учения – в детском, отроческом и юношеском возрасте – теоретическая и школьная подготовка с помощью книг стала длиннее и обременительнее ввиду экзамена и получения степеней, дипломов и свидетельств. Это удлинение и отягощение школьных занятий вызывается применением противоестественного режима, выражающегося в откладывании практического учения, искусственных упражнений и механического набивания головы ненужными сведениями, переутомлением. При этом не принимаются во внимание последующие годы и обязанности, которые выпадают на долю взрослого человека, – одним словом, ни реальный мир, куда должен вступить юноша, ни окружающее его общество, к которому он должен заранее приспособиться, ни житейские столкновения, к которым юноша должен быть заранее хорошо подготовлен, укреплен и вооружен (иначе он не в состоянии будет ни устоять, ни защищаться), не принимаются в расчет этой системой воспитания. Наши школы не дают своим ученикам такой подготовки, более важной, чем всякая другая, не снабжают его необходимой твердостью здравого смысла, воли и нервов. Наоборот, вместо того чтобы подготовить ученика для предстоящих ему условий жизни, школа лишает его необходимых для этого качеств. Отсюда вытекает то, что его вступление в жизнь, его первые шаги на поприще практической деятельности часто сопровождаются рядом неприятных поражений, вызывающих у него чувство огорчения и оскорбления, долго не исчезающее и порой искалечивающее его навсегда. Это тяжелое и опасное испытание; нравственное и умственное равновесие может пострадать от этого и рискует никогда вполне не восстановиться. Разочарование наступает слишком внезапно и бывает слишком полным; заблуждение было слишком велико и слишком велики будут неприятности».

     Это были приблизительно последние страницы, написанные Тэном. Они превосходно резюмируют результаты долгого опыта великого философа. Я думаю, что они совершенно непонятны, к сожалению, для профессоров нашего университета, не бывавших за границей. Воспитание – единственное средство, которым мы обладаем, чтобы несколько действовать на душу народа, и грустно думать, что во Франции почти нет никого, кто бы мог понять, что наше современное воспитание составляет опасный элемент быстрого упадка, и вместо того чтобы развивать нашу молодежь, оно извращает и унижает ее.

     Полезно было бы сопоставить эти страницы Тэна с наблюдениями, произведенными над воспитательной системой в Америке Полем Бурже, и собранными в его прекрасной книге «Outre-Mer». Признав также, что наша воспитательная система создает только ограниченных буржуа без инициативы и без воли или анархистов, – «два типа, одинаково опасных, – цивилизованного человека, бесплодно вращающегося среди бессильной пошлости, либо увлеченного безумием разрушения», – автор приводит сравнения, весьма заслуживающие внимания. Он сравнивает наши французские лицеи, эти фабрики дегенерации, и американские школы, превосходно подготавливающие человека для жизни. Тут можно ясно видеть, какая пропасть существует между действительно демократическими народами и такими, у которых демократические идеи существуют только в речах, а не в мыслях.

     Мы нисколько не удалились от психологии толпы в предшествовавших строках. Чтобы понять идеи и верования, гнездящиеся в толпе в настоящую минуту и готовые завтра же проявиться в полном развитии, надо знать, как готовилась почва для этого. Образование, которое дается молодому поколению в какой-нибудь стране, позволяет нам предвидеть, какая участь ожидает эту страну. Воспитание, получаемое современным поколением, оправдывает самые мрачные предсказания в этом отношении. Образование и воспитание до некоторой степени могут улучшить или испортить душу толпы. Необходимо было указать, как действует на нее современная система и как масса равнодушных и нейтральных индивидов превратилась постепенно в громадную армию недовольных, готовых повиноваться всяким внушениям утопистов и риторов. В школах-то именно и подготавливается будущее падение латинских народов.

 

Глава II

Непосредственные факторы мнений толпы

 

     В предшествующей главе мы изучили отдаленные и подготовительные факторы, развивающие в душе толпы особенную восприимчивость, благодаря которой в толпе возникают известные чувства и идеи. Теперь нам нужно рассмотреть факторы, действующие на толпу непосредственным образом. В следующей главе мы увидим, как надо обращаться с этими факторами, чтобы они оказали свое действие.

     В первой части нашего труда мы изучили чувства, идеи и рассуждения толпы и можем отсюда вывести общее заключение о способах воздействия на душу толпы. Мы уже знаем, что поражает воображение толпы, какой силой и заразительностью обладают внушения, особенно те, которые представляются в форме образов; но так как происхождение внушений бывает весьма разнообразно, то и факторы, способные действовать на душу толпы, могут быть очень различны; поэтому-то и необходимо изучить их отдельно, и такое изучение не будет бесполезной работой. Толпа несколько напоминает сфинкса из античной сказки: надо или научиться разрешать загадки, предлагаемые нам ее психологией, или же безропотно покориться тому, что толпа поглотит нас.

 

1.     Образы, слова и формулы

 

     Изучая воображение толпы, мы видели, что на него очень легко действовать, в особенности образами. Такие образы не всегда имеются в нашем распоряжении, но их можно вызывать посредством умелого применения слов и формул. Искусно обработанные формулы получают действительно ту магическую силу, которая им приписывалась некогда адептами магии. Они могут возбудить в душе толпы самые грозные бури, но умеют также и успокаивать их. Можно было бы воздвигнуть пирамиду, гораздо более высокую, чем пирамида Хеопса, из костей лишь тех людей, которые пали жертвами могущества слов и формул.

     Могущество слов находится в тесной связи с вызываемыми ими образами и совершенно не зависит от их реального смысла. Очень часто слова, имеющие самый неопределенный смысл, оказывают самое большое влияние на толпу. Таковы, например, термины: «демократия», «социализм», «равенство», «свобода» и т. д., до такой степени неопределенные, что даже в толстых томах не удается с точностью разъяснить их смысл. Между тем в них, несомненно, заключается магическая сила, как будто на самом деле в них скрыто разрешение всех проблем. Они образуют синтез всех бессознательных разнообразных стремлений и надежд на их реализацию.

     Ни рассудок, ни убеждение не в состоянии бороться против известных слов и известных формул. Они произносятся перед толпой с благоговением, и тотчас же выражение лиц становится почтительным, и головы склоняются. Многие смотрят на них как на силы природы или сверхъестественные силы. Они вызывают в душе грандиозные и смутные образы, и окружающая их неопределенность только увеличивает их таинственное могущество. Они являются таинственными божествами, скрытыми позади скинии, к которым верующие приближаются с благоговейной дрожью.

     Образы, вызванные словами независимо от их смысла, меняются соответственно времени и народам, хотя сами формулы остаются неизменными. С некоторыми словами временно связаны всем известные образы, вызываемые ими. Слово играет в таком случае роль звонка, вызывающего их появление.

     Не все слова и формулы обладают способностью вызывать образы. Бывает так, что слова, вызывавшие раньше образы, изнашиваются и уже более ничего не пробуждают в уме. Они становятся тогда пустыми звуками, единственная польза которых заключается в том, что они избавляют тех, кто их употребляет, от обязанности думать. Имея маленький запас таких формул и общих мест, заученных нами в молодости, мы обладаем всем, что нужно, чтобы прожить жизнь, не утомляя себя размышлениями.

     Слова, входящие в состав какого-нибудь известного определенного языка, с течением веков изменяются очень медленно, но беспрестанно меняются образы, которые они вызывают, и смысл, который им придается. Вот почему раньше я высказал уже мнение, что точный перевод выражений какого-нибудь языка, особенно если дело идет об исчезнувшем народе, – вещь совершенно невозможная. В самом деле, что мы делаем, например, подставляя французский термин вместо латинского, греческого или санскритского, или стараясь понять книгу, написанную на нашем родном языке два, три столетия тому назад? Мы просто-напросто заменяем образами и идеями, образовавшимися в нашем уме под влиянием современной жизни, те понятия и образы, совершенно не похожие на наши, которые зародились под влиянием древней жизни в душе рас, находившихся в совершенно других условиях существования. Когда люди революции копировали древних греков и римлян, разве они не придавали словам древних именно тот смысл, которого у них никогда не было? Какое сходство может, например, существовать между учреждениями древних греков и теми, которые в наше время носят аналогичные названия? Чем была в те времена республика, как не учреждением, аристократическим по существу, собранием маленьких деспотов, господствующих над толпой рабов, находящихся в самом абсолютном подчинении? Эти коммунальные аристократии, опирающиеся на рабство, не могли бы существовать и одной минуты без него.

     А слово «свобода», разве оно могло означать то же самое, что означает теперь, в такую эпоху, когда даже не подозревалась возможность свободно мыслить и не было более великого и более редкого преступления, как рассуждения о богах, законах и обычаях государства? Слово «отечество», например, в душе какого-нибудь афинянина или спартанца было только культом Афин или Спарты, а вовсе не целой Греции, состоявшей из соперничающих между собой городов, ведших постоянную войну друг с другом. Какой смысл имело это же самое слово «отечество» у древних галлов, разделенных на соперничающие племена, отличавшиеся своей расой, языком и религией, и легко побежденных Цезарем, так как он постоянно имел среди них союзников? Только Рим дал галлам отечество, доставив им политическое и религиозное единство. Даже не заглядывая так далеко, мы видим, что всего лишь два столетия назад слово «отечество» понималось совсем не так, как теперь, французскими аристократами вроде великого Конде, которые вступили в союз с иностранцами против своего монарха. И разве то же самое слово не имело другого смысла для эмигрантов, думавших, что они повинуются законам чести, сражаясь против Франции? Со своей точки зрения они, без сомнения, повиновались этим законам, ибо феодальный закон прикрепляет вассала к его властелину, а не к земле, и, следовательно, где находится этот властелин, там и есть истинное отечество.

     Очень многочисленны слова, смысл которых изменился подобным образом, и добраться до первоначального их смысла вовсе не легко. Справедливо говорят, что надо много прочесть, прежде чем в состоянии будешь сколько-нибудь уяснить себе, что означали для наших предков такие слова, как король и «королевская фамилия». Что же можно сказать относительно более сложных терминов?

     Итак, значение слов бывает непостоянным, временным и меняется сообразно векам и народам. Если мы хотим действовать этими словами на толпу, то прежде всего должны знать, что они означают в данную минуту, а никак не то, что они некогда означали или могут означать для индивидов, обладающих другой духовной организацией.

     Таким образом, когда после разных политических переговоров и перемен религиозных верований в толпе возникает глубокая антипатия к образам, вызываемым известными словами, то первой обязанностью настоящего государственного человека должно быть изменение слов. При этом он, разумеется, не должен касаться сущности вещей, так как эти последние слишком тесно связаны с наследственной организацией народа, чтобы их можно было изменить. Рассудительный Токвиль давно уже обращал внимание на то, что труды консульства и империи состояли главным образом в том, чтобы нарядить в новые слова большинство учреждений прошлого, то есть заменить слова, вызывавшие неприятные образы в воображении толпы, другими, новизна которых мешала появлению этих образов. Так изменены были, например, названия налогов, хотя налоги и сборы остались по существу те же.

     Самой главной обязанностью государственных людей должно быть, следовательно, переименование и поименование популярными или же нейтральными названиями тех вещей, которых толпа уже не выносит более под их прежними именами. Могущество слов так велико, что стоит только придумать изысканные названия для каких-нибудь самых отвратительных вещей, чтобы толпа тотчас же приняла их. Тэн справедливо замечает, что именно призывая свободу и братство, – слова очень популярные в те времена, – якобинцы могли «водворить деспотизм, достойный Дагомеи, суд, достойный инквизиции, и организовать человеческие гекатомбы, напоминающие гекатомбы Древней Мексики». Искусство правителей, а также адвокатов, именно и заключается в том, чтобы уметь обращаться со словами. Главная трудность этого искусства состоит в том, что в одном и том же обществе, но в разных социальных слоях одни и те же слова весьма часто имеют совершенно различный смысл. Внешне в этих общественных слоях употребляют такие же точно слова, но эти слова никогда не имеют того же самого значения.

     В предшествующих примерах мы указывали на время как на главный фактор изменения смысла слов. Если мы включим сюда и расу, то увидим, что в одну и ту же эпоху у народов одинаково цивилизованных, но различной расы одни и те же слова выражают часто очень различные идеи. Трудно понять все эти различия, не совершив многочисленных путешествий, поэтому-то я и не буду на них настаивать. Я ограничусь лишь указанием на то, что слова, наиболее употребляемые толпой, обладают различным смыслом у разных народов. К таковым принадлежат, например, «демократия» и «социализм», столь часто употребляемые в настоящее время. Эти слова в действительности вызывают совершенно противоположные образы в душе романских и англосаксонских народов. У латинян слово «демократия» означает главным образом исчезновение воли и инициативы индивида перед волей и инициативой общин, представляемых государством. На государство все более и более налагается обязанность руководить всем, централизовать, монополизировать и фабриковать все, к государству обращаются постоянно все партии без исключения – радикалы, социалисты или монархисты. У англосаксов в Америке то же самое слово «демократия» означает, наоборот, самое широкое развитие воли и индивида и насколько возможно большее устранение государства, которому ничем, даже делом народного просвещения, не дают управлять, за исключением полиции, армии и дипломатических сношений. Итак, то же самое слово, которое у одного народа обозначает устранение воли и индивидуальной инициативы и преобладание государства, у другого получает совсем иной смысл и означает чрезмерное развитие именно индивидуальной воли и инициативы и полное устранение государства.

     В первой книге этого труда («Психология народов») я особенно указывал на различие, которое существует между демократическим идеалом романских народов и англосаксов. Совершенно независимо от меня Поль Бурже на основании своих путешествий пришел в своей последней книге «Outre-Mer» к выводам, почти одинаковым с моими.

 

2.     Иллюзии

 

     Начиная с самой зари цивилизации, толпа постоянно подпадала под влияние иллюзий. Наибольшее число храмов, статуй и алтарей было воздвигнуто именно творцам иллюзий. Некогда властвовали религиозные иллюзии, теперь на сцену выступают философские и социальные, но эти грозные владычицы всегда находились во главе цивилизаций, последовательно развивавшихся на нашей планете. Во имя иллюзий сооружались храмы Халдеи и Египта, средневековые религиозные здания, и во имя этих же иллюзий совершился переворот в Европе сто лет тому назад. Все наши художественные, политические или социальные понятия непременно носят на себе могущественный отпечаток иллюзий. Человек иногда повергает в прах эти иллюзии ценой ужасных переворотов, но он всегда бывает вынужден снова извлечь их из-под развалин.

     Без этих иллюзий ему не удалось бы выйти из состояния примитивного варварства, и без них он скоро снова впал бы в то же состояние. Все это пустые тени, дщери наших мечтаний, но они вынудили народы создать все то, что составляет теперь славу искусства и величие нашей цивилизации.

     «Если бы уничтожить в музеях и библиотеках и разбить о камни паперти все произведения и художественные памятники, вдохновленные религией, что же осталось бы от великой мечты человечества? Доставлять людям надежды и иллюзии, без которых они не могли бы существовать, – вот назначение богов, героев и поэтов. Наука старалась выполнить эту задачу в течение пятидесяти лет. Но в сердцах, жаждущих идеала, ее погубило то, что она не осмеливается обещать больше и не умеет достаточно лгать».

     Философы последнего столетия с большим рвением старались уничтожить религиозные, политические и социальные иллюзии, которыми жили наши предки. Но уничтожая эти иллюзии, они в то же время опустошили источники надежды и смирения. И позади разбитых химер они наткнулись на слепые и скрытые силы природы, неумолимые, безжалостные к слабости и чуждые сострадания.

     Несмотря на весь свой прогресс, философия до сих пор не дала еще толпе никаких идеалов, которые могли бы прельстить ее; но так как толпе нужны иллюзии во что бы то ни стало, то она инстинктивно, как бабочка, летящая на свет, направляется к тем, кто ей их доставляет. Главным фактором эволюции народов никогда не была истина, но всегда заблуждение. И если социализм так могуществен в настоящее время, то лишь потому, что он представляет собой единственную уцелевшую иллюзию. Несмотря на все научные демонстрации, он продолжает все-таки расти, и социальная иллюзия царит в настоящее время над всеми обломками прошлого, и ей принадлежит будущее. Толпа никогда не стремилась к правде; она отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и предпочитает поклоняться заблуждению, если только заблуждение это прельщает ее. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится ее повелителем; кто же стремится образумить ее, тот всегда бывает ее жертвой.

 

3.Опыт

 

     Опыт является, наверное, единственным действительным средством для прочного укрепления какой-нибудь истины в душе толпы и разрушения иллюзий, сделавшихся чересчур опасными. Нужно, однако, чтобы опыт совершен был в широких размерах и чтобы он повторился несколько раз. Опыт одного поколения обыкновенно не приносит пользы следующему, вот почему лишне пользоваться историческими фактами как примерами. Единственное значение таких демонстраций заключается лишь в том, что они показывают, до какой степени необходимо из века в век повторять опыт, чтобы он мог оказать какое-либо влияние и пошатнуть хотя бы одно-единственное заблуждение, если только оно прочно укоренилось в душе толпы.

     Наш век, так же, как и предшествующий, будет, вероятно, приводиться историками будущего в пример как эра любопытных опытов. И действительно, ни в какие другие века их не производилось так много!

     Самым гигантским из всех этих опытов была, без сомнения, Французская революция. Для обнаружения истины, заключающейся в том, что нельзя переделать во всех отношениях какое-нибудь общество лишь на основании указаний чистого разума, понадобилось погубить несколько миллионов человеческих жизней и волновать Европу в течение целых двадцати лет. Чтобы доказать на опыте, как дорого обходятся народам Цезари, которых они приветствуют радостными криками, понадобился целый ряд разорительных испытаний в течение целых пятидесяти лет, но, несмотря на всю их очевидность, они все еще, по-видимому, недостаточно убедительны. Между тем первый из этих опытов стоил три миллиона человеческих жизней и был причиной нашествия; второй же вызвал разложение и необходимость содержать постоянные армии. Третий опыт чуть-чуть не был сделан недавно и, вероятно, рано или поздно будет-таки сделан. Чтобы убедить целый народ в том, что огромная германская армия вовсе не представляет собой, как учили нас лет тридцать тому назад, только безвредную национальную гвардию, понадобилась ужасная война, стоившая нам очень дорого.

     Мнение толпы составилось в данном случае путем грубых ассоциаций предметов, совершенно несходных между собой, механизм образования которых я изложил выше. Наша национальная гвардия тех времен состояла из миролюбивых лавочников без всякого следа дисциплины, и к ней нельзя было относиться серьезно; поэтому все, что носило аналогичное название, вызывало те же самые образы и вследствие этого считалось таким же безвредным учреждением; заблуждение толпы разделялось в то время, как это вообще часто бывает с какими-нибудь общими мнениями, так же и ее вожаками. В своей речи, произнесенной 31 декабря 1887 года в палате депутатов и воспроизведенной Е. Олливье в его книге, Тьер, часто следовавший за мнением толпы, но никогда его не опережавший, утверждал, что Пруссия, помимо действующей армии, приблизительно равняющейся французской армии, не имеет ничего другого, кроме национальной гвардии, такой же, как и французская национальная гвардия, и, следовательно, не представляющей серьезного значения. Эти утверждения вышеназванного государственного человека оказались столь же верными, как и его предвидения незначительной будущности железных дорог.

     Чтобы признать, наконец, что протекционизм разоряет народы, которые вводят его у себя, понадобится так же по крайней мере двадцатилетний бедственный опыт. Примеры эти можно увеличить до бесконечности.

 

4.Рассудок

 

     Перечисляя факторы, способные производить впечатление на душу толпы, мы могли бы совершенно не упоминать о рассудке, если бы это не было нужно нам для того, чтобы указать на отрицательное значение его влияния.

     Мы указали уже, что на толпу нельзя влиять рассуждениями, так как ей доступны только грубые ассоциации идей. Поэтому-то факторы, умеющие производить впечатление на толпу, всегда обращаются к ее чувствам, а не к ее рассудку. Законы логики не оказывают на нее никакого действия. Чтобы убедить толпу, надо сначала хорошенько ознакомиться с воодушевляющими ее чувствами, притвориться, что разделяешь их, затем попытаться их изменить, вызывая посредством первоначальных ассоциаций какие-нибудь прельщающие толпу образы. Надо также уметь вернуться назад в случае нужды, и главное – уметь угадывать ежеминутно те чувства, которые порождаешь в толпе.

     Мои первые наблюдения над искусством производить впечатление на толпу и над тем, как мало действует логика в данном случае, относятся ко времени осады Парижа, к тому дню, когда я увидел, как вели в Лувр, где заседало в то время правительство, маршала В., которого неистовая толпа обвиняла в том, что он снимал план укреплений с целью продать его пруссакам. Один из членов правительства, знаменитый оратор Г. П., вышел, чтобы уговорить толпу, требовавшую немедленной казни своего пленника. Я ожидал, что оратор докажет толпе нелепость ее обвинений, сказав, что маршал, которого она обвиняет, сам был одним из строителей этих укреплений и что планы этих укреплений продаются у всех книгопродавцев. К моему величайшему изумлению (я был тогда очень молод), я услышал совсем другую речь. «Расправа будет произведена, – закричал оратор, приближаясь к пленнику, – и расправа самая безжалостная. Предоставьте правительству национальной обороны закончить ваше расследование. Мы же покамест запрем пленника». Толпа немедленно успокоилась, удовлетворенная этим кажущимся исполнением своих требований, и спустя четверть часа маршал мог спокойно вернуться домой. Но он неминуемо был бы разорван на части, если бы оратор начал приводить толпе, находящейся в состоянии ярости, логические доводы, которые мне по молодости лет казались столь убедительными.

     Необходимость постоянно менять свою речь сообразно с производимым ею в ту минуту впечатлением заранее осуждает на неуспех всякие подготовленные и заученные речи. В такой речи оратор следит только за развитием своей собственной мысли, а не за развитием мыслей своих слушателей, и уже поэтому одному влияние его совершенно ничтожно.

     Логические умы, привыкшие всегда иметь дело с целой цепью рассуждений, вытекающих одно из другого, непременно прибегают к такому же способу убеждения, когда обращаются к толпе, и всегда бывают изумлены тем, как мало действуют на нее аргументации. Попробуйте подействовать рассуждениями на примитивные умы, на дикарей или детей, например, и вы тогда вполне убедитесь, как мало значения имеет подобный метод аргументации.

     Незачем, однако, спускаться до примитивных существ, чтобы убедиться в полной несостоятельности их рассуждений, когда им приходится бороться с чувствами. Припомним только, как упорно держались в течение долгих веков религиозные суеверия, противоречащие даже самой простой логике. В течение более чем двух тысяч лет самые блестящие гении склонялись перед их властью, и лишь в современные эпохи явилась возможность оспаривать их достоверность. В Средние века и в эпоху Возрождения было немало просвещенных людей, но не было ни одного, которого путем рассуждений можно было бы убедить в ребяческом характере всех этих суеверий и возбудить в нем хотя бы слабые сомнения насчет злодеяний дьявола и необходимости костра для колдуний.

     Следует ли сожалеть о том, что толпа никогда не управляется рассудком? Мы не решились бы утверждать это. Вряд ли голос рассудка мог бы увлечь человечество на путь цивилизации и сообщить ему ту горячность и смелость, которую вызвали в нем химеры. Без сомнения, эти химеры, дщери бессознательного, были необходимы. Каждая раса заключает в своей духовной организации те законы, которые управляют ее судьбой, и быть может, она повинуется именно этим законам, движимая роковым инстинктом во всех своих побуждениях, даже явно самых безрассудных. Иногда нам кажется, что народы подчиняются тайным силам, подобным тем, которые заставляют желудь развиваться постепенно в дуб и вынуждают комету двигаться по своей орбите.

     То немногое, что мы можем узнать об этих силах, мы должны отыскивать в общем ходе эволюции народа, а не в отдельных фактах, из которых слагается эта эволюция. Если же принимать во внимание только такие изолированные факты, то может показаться, что историей управляют самые невероятные случайности. Разве это не невероятный факт, например, что несколько арабских шаек, вышедших из пустынь, в состоянии были победить самую большую часть старого греко-римского мира и основать империю, еще более великую, нежели империя Александра? Разве не невероятно также, что в старой иерархической Европе какой-то безвестный артиллерийский поручик мог царствовать над множеством народов и королей.

    Представим, следовательно, разум философам, но не будем требовать от него слишком большого вмешательства в дело управления людьми. Не при помощи рассудка, а всего чаще помимо него, народились такие чувства, как честь, самоотвержение, религиозная вера, любовь к славе и к отечеству – чувства, которые были до сих пор главными пружинами всякой цивилизации.

 

Глава III

Вожаки толпы и их способы убеждения

 

     Духовная организация толпы нам уже известна, и мы знаем также, какие двигатели могут действовать на ее душу. Теперь нам остается рассмотреть способы применения этих двигателей и указать, кто может ими пользоваться.

 

1. Вожаки и толпы

 

     Лишь только известное число живых существ соберется вместе, все равно, будет ли то стадо животных или толпа людей, они инстинктивно подчиняются власти своего вождя. В толпе людей вождь часто бывает только вожаком, но тем не менее роль его значительна. Его воля представляет то ядро, вокруг которого кристаллизуются и объединяются мнения. Он составляет собой первый элемент организации разнородной толпы и готовит в ней организацию сект. Пока же это не наступит, он управляет ею, так как толпа представляет собой раболепное стадо, которое не может обойтись без властелина.

     Вожак обыкновенно сначала сам был в числе тех, кого ведут; он так же был загипнотизирован идеей, апостолом которой сделался впоследствии. Эта идея до такой степени завладела им, что все вокруг исчезло для него, и всякое противное мнение ему казалось уже заблуждением и предрассудком. Потому-то Робеспьер, загипнотизированный идеями Руссо, и пользовался методами инквизиции для их распространения.

     Обыкновенно вожаки не принадлежат к числу мыслителей – это люди действия. Они не обладают проницательностью, так как проницательность ведет обыкновенно к сомнениям и бездействию. Чаще всего вожаками бывают психически неуравновешенные люди, полупомешанные, находящиеся на границе безумия. Как бы ни была нелепа идея, которую они защищают, и цель, к которой они стремятся, их убеждения нельзя поколебать никакими доводами рассудка. Презрение и преследование не производят на них впечатления или же только еще сильнее возбуждают их. Личный интерес, семья – все ими приносится в жертву. Инстинкт самосохранения у них исчезает до такой степени, что единственная награда, к которой они стремятся, – это мученичество. Напряженность их собственной веры придает их словам громадную силу внушения. Толпа всегда готова слушать человека, одаренного сильной волей и умеющего действовать на нее внушительным образом. Люди в толпе теряют свою волю и инстинктивно обращаются к тому, кто ее сохранил.

     В вожаках у народов никогда не бывало недостатка, но эти вожаки всегда должны были обладать очень твердыми убеждениями, так как только такие убеждения создают апостолов. Часто вожаками бывают хитрые ораторы, преследующие лишь свои личные интересы и действующие путем поблажки низким инстинктам толпы. Влияние, которым они пользуются, может быть и очень велико, но всегда бывает очень эфемерно. Великие фанатики, увлекавшие душу толпы, Петр Пустынник, Лютер, Савонарола, деятели революции, только тогда подчинили ее своему обаянию, когда сами подпали под обаяние известной идеи. Тогда им удалось создать в душе толпы ту грозную силу, которая называется верой и содействует превращению человека в абсолютного раба своей мечты.

     Роль всех великих вожаков главным образом заключается в том, чтобы создать веру, все равно, религиозную ли, политическую, социальную, или веру в какое-нибудь дело, человека или идею, вот почему их влияние и бывало всегда очень велико. Из всех сил, которыми располагает человечество, сила веры всегда была самой могущественной, и не напрасно в Евангелии говорится, что вера может сдвинуть горы. Дать человеку веру – это удесятерить его силы. Великие исторические события произведены были безвестными верующими, вся сила которых заключалась в их вере. Не ученые и не философы создали великие религии, управлявшие миром и обширные царства, распространявшиеся от одного полушария до другого!

     Во всех этих случаях, конечно, действовали великие вожаки, а их не так много в истории. Они образуют вершину пирамиды, постепенно спускающейся от этих могущественных властителей над умами толпы до того оратора, который в дымной гостинице медленно подчиняет своему влиянию слушателей, повторяя им готовые формулы, смысла которых он сам не понимает, но считает их способными непременно повести за собой реализацию всех мечтаний и надежд.

     Во всех социальных сферах, от самых высших до низших, если только человек не находится в изолированном положении, он легко подпадает под влияние какого-нибудь вожака. Большинство людей, особенно в народных массах, за пределами своей специальности не имеет почти ни о чем ясных и более или менее определенных понятий. Такие люди не в состоянии управлять собой, и вожак служит им руководителем.

     Власть вожаков очень деспотична, но именно этот деспотизм и заставляет ей подчиняться. Нетрудно убедиться, как легко они вынуждают рабочие классы, даже самые буйные, повиноваться себе, хотя для поддержания своей власти у них нет никаких средств. Они назначают число рабочих часов, величину заработной платы, организуют стачки и заставляют их начинаться и прекращаться в определенный час.

     В настоящее время вожаки толпы все более и более оттесняют общественную власть, теряющую свое значение вследствие распрей. Тирания новых властелинов покоряет толпу и заставляет ее повиноваться им больше, чем она повиновалось какому-нибудь правительству. Если же вследствие какой-нибудь случайности вожак исчезает и не замещается немедленно другим, то толпа снова становится простым сборищем без всякой связи и устойчивости. Во время последней стачки кучеров омнибусов в Париже достаточно было арестовать двух вожаков, руководивших ею, чтобы она тотчас же прекратилась. В душе толпы преобладает не стремление к свободе, а потребность подчинения; толпа так жаждет повиноваться, что инстинктивно покоряется тому, кто объявляет себя ее властелином.

     Класс вожаков удобно подразделяется на две определенные категории. К одной принадлежат люди энергичные, с сильной, но появляющейся у них лишь на короткое время волей; к другой – вожаки, встречающиеся гораздо реже, обладающие сильной, но в то же время и стойкой волей. Первые – смелы, буйны, храбры; они особенно пригодны для внезапных дерзких предприятий, для того, чтобы увлечь массы несмотря на опасность и превратить в героев вчерашних рекрутов. Таковы были, например, Ней и Мюрат во времена Первой империи. В наше время таким был Гарибальди, не обладавший никакими особенными талантами, но очень энергичный, сумевший овладеть целым неаполитанским королевством, располагая лишь горстью людей, тогда как королевство имело в своем распоряжении дисциплинированную армию для своей защиты.

     Но энергия этих вожаков, хотя и очень могущественная, держится недолго и исчезает вместе с возбудителем, вызвавшим ее появление. Очень часто герои, проявившие такую энергию, вернувшись к обыденной жизни, обнаруживали самую изумительную слабость и полную неспособность руководить своими поступками даже при самых обыкновенных условиях, хотя они с виду так хорошо умели руководить другими людьми. Такие вожаки могут выполнять свою функцию лишь при том условии, если ими руководят и возбуждают их постоянно, и если всегда над ними находится человек или идея, указываюие им их поведение.

     Вторая категория вожаков, обладающих стойкой волей, не столь блестяща, но имеет гораздо большее значение. К этой категории и принадлежат истинные основатели религии и творцы великих дел: св. Павел, Магомет, Христофор Колумб, Лессепс. Умны ли они или ограниченны – все равно, мир будет всегда им принадлежать! Их упорная воля представляет собой такое бесконечно редкое и бесконечно могущественное качество, которое все заставляет себе покоряться. Часто не отдают себе достаточно отчета в том, чего можно достигнуть посредством упорной и сильной воли, а между тем ничто не может противостоять такой воле – ни природа, ни боги, ни люди.

     Ближайшим примером того, что достигается сильной волей, служит знаменитый человек, разделивший два мира и выполнивший задачу, которую напрасно пытались выполнить в течение трех тысяч лет многие из величайших государей. Позднее он потерпел неудачу в подобном же предприятии, но тогда уже наступила старость, перед которой все стушевывается, даже воля. История тех трудностей, которые надо было преодолеть при прорытии Суэцкого канала, лучше всего указывает во всех своих подробностях, как много может сделать одна только сильная воля. Очевидец, доктор Казалес, в нескольких захватывающих строчках резюмирует это великое дело, об осуществлении которого рассказывал сам его бессмертный автор: «Он рассказывал изо дня в день все эпизоды эпопеи канала, – говорит Казалес. Он рассказывал, как ему надо было победить невозможное и сделать его возможным, восторжествовать над всеми препятствиями, коалициями, неудачами, несчастиями и неуспехами всякого рода. Однако ничто не могло ввергнуть его в уныние, заставить упасть духом. Он вспоминал, как восстала и безустанно нападала на него Англия, какую нерешительность выказывали Египет и Франция; как французский консул больше других мешал началу работ и как ему нужно было противодействовать, влияя на рабочих, подвергая их жажде и отказывая им в пресной воде; он говорил, что морское министерство, инженеры, все люди серьезные, опытные, ученые, но естественным образом настроенные враждебно против его идеи и притом убежденные в его гибели, предсказывали эту гибель в такой-то день и час, точно дело шло о солнечном затмении».

     Книга, в которой была бы рассказана жизнь всех великих вожаков толпы, конечно, не могла бы заключать в себе много имен, но все эти имена стояли во главе важнейших событий нашей цивилизации и истории.

 

2.  Способы действия вожаков: утверждение, повторение, зараза

 

     Когда бывает нужно на мгновение увлечь толпу, заставить ее совершить какой-нибудь акт, например ограбить дворец, погибнуть, защищая укрепление или баррикаду, надо действовать посредством быстрых внушений, и самым лучшим внушением является все-таки личный пример. Однако толпа, чтобы повиноваться внушению, должна быть подготовлена к этому раньше известными обстоятельствами, и главное – надо, чтобы тот, кто хочет увлечь ее за собой, обладал особенным качеством, известным под именем обаяния, о котором мы будем говорить далее.

     Когда же дело идет о том, чтобы заставить душу толпы проникнуться какими-нибудь идеями или верованиями, например современными социальными теориями, то применяются другие способы, преимущественно следующие: утверждение, повторение, зараза. Действие этих способов медленное, но результаты, достигаемые ими, очень стойки.

     Простое утверждение, не подкрепляемое никакими рассуждениями и никакими доказательствами, служит одним из самых верных средств для того, чтобы заставить какую-нибудь идею проникнуть в душу толпы. Чем более кратко утверждение, чем более оно лишено какой бы то ни было доказательности, тем более оно оказывает влияние на толпу. Священные книги и кодексы всех веков всегда действовали посредством простого утверждения; государственные люди, призванные защищать какое-нибудь политическое дело, промышленники, старающиеся распространять свои продукты с помощью объявлений, хорошо знают, какую силу имеет утверждение.

     Утверждение тогда лишь оказывает действие, когда оно повторяется часто и, если возможно, в одних и тех же выражениях. Кажется, Наполеон сказал, что существует только одна заслуживающая внимания фигура риторики – это повторение. Посредством повторения идея водворяется в умах до такой степени прочно, что в конце концов она уже принимается как доказанная истина.

     Влияние утверждения на толпу становится понятным, когда мы видим, какое могущественное действие оно оказывает на самые просвещенные умы. Это действие объясняется тем, что часто повторяемая идея в конце концов врезается в самые глубокие области бессознательного, где именно и вырабатываются двигатели наших поступков. Спустя некоторое время мы забываем, кто был автором утверждения, повторявшегося столько раз, и в конце концов начинаем верить ему, отсюда-то и происходит изумительное влияние всяких публикаций. После того, как мы сто, тысячу раз прочли, что лучший шоколад – это шоколад X, нам начинает казаться, что мы слышали это с разных сторон, и мы в конце концов совершенно убеждаемся в этом. Прочтя тысячи раз, что мука V спасла таких-то и таких-то знаменитых людей от самой упорной болезни, мы начинаем испытывать желание прибегнуть к этому средству, лишь только заболеваем аналогичной болезнью. Читая постоянно в одной и той же газете, что А – совершенный негодяй, а В – честнейший человек, мы в конце концов становимся сами убежденными в этом, конечно, если только не читаем при этом еще какую-нибудь другую газету, высказывающую совершенно противоположное мнение. Только утверждение и повторение в состоянии состязаться друг с другом, так как обладают в этом случае одинаковой силой. После того, как какое-нибудь утверждение повторялось уже достаточное число раз и повторение было единогласным (как это можно наблюдать, скажем, на примере некоторых финансовых предприятий, пользующихся известностью и достаточно богатых, чтобы купить себе поддержку общественного мнения), образуется то, что называется течением, и на сцену выступает могущественный фактор – зараза. В толпе идеи, чувства, эмоции, верования – все получает такую же могущественную силу заразы, какой обладают некоторые микробы. Это явление вполне естественное, и его можно наблюдать даже у животных, когда они находятся в стаде. Паника, например, или какое-нибудь беспорядочное движение нескольких баранов быстро распространяется на целое стадо. В толпе все эмоции так же точно быстро становятся заразительными, чем и объясняется мгновенное распространение паники. Умственные расстройства, например безумие, также обладают заразительностью. Известно, как часто наблюдаются случаи умопомешательства среди психиатров, а в последнее время замечено даже, что некоторые формы, например агорафобия, могут даже передаваться от человека животным.

     Появление заразы не требует одновременного присутствия нескольких индивидов в одном и том же месте; оно может проявлять свое действие и на расстоянии, под влиянием известных событий, ориентирующих направление мыслей в известном смысле и придающих ему специальную окраску, соответствующую толпе. Это заметно особенно в тех случаях, когда умы уже подготовлены заранее отдаленными факторами, о которых я говорил выше. Поэтому-то революционное движение 1848 года, начавшись в Париже, сразу распространилось на большую часть Европы и пошатнуло несколько монархий.       Подражание, которому приписывается такая крупная роль в социальных явлениях, в сущности составляет лишь одно из проявлений заразы. В другом месте я уже достаточно говорил о влиянии подражания и поэтому здесь ограничусь лишь тем, что воспроизведу то, что было сказано мною об этом предмете пятнадцать лет тому назад и развито впоследствии другими авторами в новейших сочинениях:

«Человек, так же, как и животное, склонен к подражанию; оно составляет для него потребность при условии, конечно, если не обставлено затруднениями. Именно эта потребность и обусловливает могущественное влияние так называемой моды. Кто же посмеет не подчиниться ее власти, все равно, касается ли это мнений, идей, литературных произведений или же просто-напросто одежды? Управляют толпой не при помощи аргументов, а лишь при помощи образцов. Во всякую эпоху существует небольшое число индивидов, внушающих толпе свои действия, и бессознательная масса подражает им. Но эти индивиды не должны все-таки слишком удаляться от преобладающих в толпе идей, иначе подражать будет трудно, и тогда все их влияние сведется к нулю. По этой-то причине люди, стоящие много выше своей эпохи, не имеют вообще на нее никакого влияния. Они слишком отдалены от нее. Поэтому-то и европейцы со всеми преимуществами своей цивилизации имеют столь незначительное влияние на народы Востока; они слишком отличаются от этих народов…

     Двойное влияние – прошлого и взаимного подражания – в конце концов вызывает у людей одной и той же страны и одной и той же эпохи такое сходство, что даже те, кто менее всего должен был бы подаваться такому влиянию, – философы, ученые и литераторы – обнаруживают все же такое семейное сходство в своих мыслях и стиле, что по этим признакам можно тотчас же узнать эпоху, к которой они принадлежат. Достаточно короткого разговора с каким-нибудь человеком, чтобы получить полное понятие о том, что он читает, какие его обычные занятия и в какой среде он живет».

Зараза настолько могущественна, что она может внушать индивидам не только известные мнения, но и известные чувства. Благодаря именно такой заразе в известную эпоху подвергались презрению известные произведения, например «Тангейзер», спустя несколько лет возбудивший восторги тех же самых людей, которые его осмеяли.

     Мнения и верования распространяются в толпе именно путем заразы, а не путем рассуждений, и верования толпы всех эпох возникали посредством такого же точно механизма: утверждения, повторения и заразы. Ренан совершенно справедливо сравнивает первых основателей христианства «с рабочими социалистами,распространяющими свои идеи по кабакам». Вольтер, также говоря о христианской религии, сказал, «что в течение более чем ста лет ее последователями была только самая презренная чернь».

     На примерах, аналогичных тем, на которые я уже указывал здесь, можно ясно проследить, как зараза, действующая вначале только в народных слоях, постепенно переходит в высшие слои общества; мы можем убедиться в этом на наших современных социалистских доктринах, которыми в настоящее время начинают увлекаться уже те, кто осужден сделаться первыми жертвами их торжества. Действие заразы настолько сильно и могущественно, что перед ним отступает всякий личный интерес.

     Вот почему всякое мнение, сделавшись популярным, в конце концов получает такую силу, что проникает и в самые высшие социальные слои и становится там господствующим, хотя бы нелепость его была вполне очевидна. В этом явлении заключается очень любопытная реакция низших социальных слоев на высшие, тем более любопытная, что все верования толпы всегда проистекают из какой-нибудь высшей идеи, не пользовавшейся никаким влиянием в той среде, в которой она народилась. Обыкновенно вожаки, подпавшие под влияние этой идеи, завладевают ею, извращают ее, создают секту, которая в свою очередь извращает и затем распространяет ее в недрах масс, продолжающих извращать ее все более и более. Сделавшись наконец народной истиной, эта идея некоторым образом возвращается к своему первоначальному источнику и тогда уже действует на высшие слои нации. В конце концов мы видим, что все-таки ум управляет миром. Философы, создавшие какие-нибудь идеи, давно уже умерли и превратились в прах, но благодаря описанному мною механизму, мысль их все-таки торжествует в конце концов.

 

3.     Обаяние

 

     Идеи, распространяемые путем утверждения, повторения и заразы, обязаны своим могуществом главным образом таинственной силе, которую они приобретают, – обаянию.

     Идеи или люди, подчинявшие себе мир, господствовали над ним преимущественно благодаря этой непреодолимой силе, именуемой обаянием. Мы все понимаем значение этого слова, но оно употребляется часто в таких различных смыслах, что объяснить его нелегко. Обаяние может слагаться из противоположных чувств, например восхищения и страха. В основе обаяния действительно часто заложены именно эти чувства, но иногда оно существует и без них. Наибольшим обаянием, например, пользуются умершие, следовательно, – существа, которых мы не боимся: Александр, Цезарь, Магомет, Будда. С другой стороны, есть такие предметы и фикции, которые нисколько не возбуждают в нас восхищения, например чудовищные божества подземных храмов Индии, но которые тем не менее имеют огромное обаяние. В действительности обаяние – это род господства какой-нибудь идеи или какого-нибудь дела над умом индивида. Это господство парализует все критические способности индивида и наполняет его душу удивлением и почтением. Вызванное чувство необъяснимо, как и все чувства, но, вероятно, оно принадлежит к тому же порядку, к какому принадлежит очарование, овладевающее замагнитизированным субъектом. Обаяние составляет самую могущественную причину всякого господства; боги, короли и женщины не могли бы никогда властвовать без него.

     Различные виды обаяния можно, однако, подразделить на две главные категории: обаяние приобретенное и обаяние личное. Приобретенное обаяние – то, которое доставляется именем, богатством, репутацией; оно может совершенно не зависеть от личного обаяния. Личное же обаяние носит более индивидуальный характер и может существовать одновременно с репутацией, славой и богатством, но может обходиться и без них.

     Приобретенное или искусственное обаяние гораздо больше распространено. Уже одного того факта, что какой-нибудь индивид занимает известное социальное положение, обладает известным богатством и титулами, бывает зачастую достаточно, чтобы придать ему обаяние, как бы ни было ничтожно его личное значение. Военный в своем мундире, судья в своей мантии всегда пользуются обаянием. Паскаль совершенно справедливо указывал на необходимость облачить судей в мантии и парики. Без этого они бы лишились на три четверти своего авторитета. Самый свирепый социалист всегда бывает несколько смущен при виде принца или маркиза; стоит присвоить себе такой титул, и самый прозорливый коммерсант легко даст себя обморочить.

     Это влияние титулов, орденов и мундиров на толпу встречается во всех странах, даже там, где больше всего развито чувство личной свободы. Я приведу по этому поводу отрывок из новой книги одного путешественника, рассказывающего следующее о том обаянии, которым пользуются некоторые личности в Англии:

«Много раз мне приходилось наблюдать особенное состояние опьянения, которое овладевает даже самыми благоразумными англичанами при виде и общении с каким-нибудь пэром Англии. Они заранее уже любят его, лишь бы богатство его соответствовало его положению, и в его присутствии они всё переносят от него с восторгом. Они краснеют от удовольствия, когда он приближается к ним или заговаривает с ними; сдерживаемая радость сообщает непривычный блеск их глазам. У них “лорд находится в крови”, если позволено будет так выразиться, как мы выражаемся, например, про испанца – что у него танцы в крови, про немца – что у него музыка в крови, и про француза – что у него в крови революция. Их страсть к лошадям и Шекспиру менее сильна, и они менее извлекают из нее наслаждений. Книга пэров имеет огромный сбыт и ее можно найти в самых отдаленных местах и у всех так же, как Библию».

      Я касаюсь здесь лишь обаяния, которое имеют люди; но рядом с этим можно поставить и обаяние мнений, литературных и художественных произведений и т. д. В последнем случае чаще всего обаяние является результатом усиленного повторения. История, и в особенности история литературы и искусства, представляет собой не что иное, как повторение все одних и тех же суждений, которые никто не смеет оспаривать и в конце концов все повторяют их так, как выучили в школе. Есть имена и вещи, которых никто не смеет коснуться. Для современного читателя, например, чтение Гомера доставляет, конечно, огромную и непреодолимую скуку, но кто же посмеет сознаться в этом? Парфенон в его настоящем виде является несчастной развалиной, лишенной всякого интереса, но эта развалина обладает обаянием именно потому, что она представляется нам не в том виде, в каком она есть, а в сопровождении всей свиты исторических воспоминаний. Главное свойство обаяния именно и заключается в том, что оно не допускает видеть предметы в их настоящем виде и парализует всякие суждения. Толпа всегда, а индивиды – весьма часто нуждаются в готовых мнениях относительно всех предметов. Успех этих мнений совершенно не зависит от той частицы истины или заблуждения, которая в них заключается, а исключительно лишь от степени их обаяния.

     Теперь я буду говорить о личном обаянии. Этот род обаяния совершенно отличается от искусственного или приобретенного обаяния и не зависит ни от титула, ни от власти; оно составляет достояние лишь немногих лиц и сообщает им какое-то магнетическое очарование, действующее на окружающих, несмотря даже на существование между ними равенства в социальном отношении и на то, что они не обладают никакими обыкновенными средствами для утверждения своего господства. Они внушают свои идеи, чувства тем, кто их окружает, и те им повинуются, как повинуются, например, хищные звери своему укротителю, хотя они легко могли бы его разорвать.

     Великие вожаки толпы: Будда, Магомет, Жанна д’Арк, Наполеон обладали в высшей степени именно такой формой обаяния и благодаря ей подчиняли себе толпу. Боги, герои и догматы внушаются, но не оспариваются; они исчезают, как только их подвергают обсуждению.

     Великие люди, об обаянии которых я только что говорил, без этого обаяния не могли бы сделаться знаменитыми. Конечно, Наполеон, находясь в зените своей славы, пользовался огромным обаянием, благодаря своему могуществу, но все же это обаяние существовало у него и тогда еще, когда он не имел никакой власти и был совершенно неизвестен. Благодаря протекции, он был назначен командовать армией в Италии и попал в кружок очень строгих, старых воинов-генералов, готовых оказать довольно-таки сухой прием молодому собрату, посаженному им на шею.

     Но с первой же минуты, с первого свидания, без всяких фраз, угроз или жестов, будущий великий человек покорил их себе. Тэн заимствует из мемуаров современников следующий интересный рассказ об этом свидании: «Дивизионные генералы, в том числе Ожеро, старый вояка, грубый, но героичный, очень гордившийся своим высоким ростом и своей храбростью, прибыли в главную квартиру весьма предубежденными против выскочки, присланного из Парижа. Ожеро заранее возмущался, уже составив себе мнение о нем по описанию и готовясь не повиноваться этому “фавориту Барраса”, “генералу Вандемьера”, “уличному генералу”, на которого все смотрели, как на медведя, потому что он всегда держался в стороне и был задумчив; притом этот малорослый генерал имел репутацию математика и мечтателя. Их ввели. Бонапарт заставил себя ждать. Наконец он вышел, опоясанный шпагой, и, надев шляпу, объяснил генералам свои намерения, отдал приказания и отпустил их. Ожеро безмолвствовал, и только когда они уже вышли на улицу, он спохватился и разразился своими обычными проклятиями, соглашаясь вместе с Массеной, что этот маленький генерал внушил ему страх, и он решительно не может понять, почему с первого взгляда он почувствовал себя уничтоженным перед его превосходством».

     Обаяние Наполеона еще более увеличилось под влиянием его славы, когда он сделался великим человеком. Тогда уже его обаяние сделалось почти равносильно обаянию какого-нибудь божества. Генерал Вандамм, революционный вояка, еще более грубый и энергичный, чем Ожеро, говорил о нем маршалу д’Орнано в 1815 году, когда они вместе поднимались по лестнице в Тюильрийском дворце: «Мой милый, этот человек производит на меня такое обаяние, в котором я не могу отдать себе отчета, и притом до такой степени, что я, не боящийся ни Бога, ни черта, приближаясь к нему, дрожу, как ребенок; и он бы мог заставить меня пройти через игольное ушко, чтобы затем бросить меня в огонь».

     Наполеон оказывал такое же точно обаяние на всех тех, кто приближался к нему.

Сознавая вполне свое обаяние, Наполеон понимал, что он только увеличивает его, обращаясь даже хуже, чем с конюхами, с теми важными лицами, которые его окружали и в числе которых находились знаменитые члены Конвента, внушавшие некогда страх Европе. Рассказы, относящиеся к тому времени, заключают в себе много знаменательных фактов в этом отношении. Однажды в Государственном совете Наполеон очень грубо поступил с Беньо, с которым обошелся как с неучем и лакеем. Достигнув желаемого действия, Наполеон подошел к нему и сказал: «Ну, что, большой дурак, нашли вы, наконец, свою голову?» Беньо, высокий, как тамбур-мажор, нагнулся очень низко, и маленький человечек, подняв руку, взял его за ухо, «что было знаком упоительной милости, – пишет Беньо, – обычным жестом смилостивившегося господина». Подобные примеры дают ясное понятие о степени низости и пошлости, вызываемой обаянием в душе некоторых людей, объясняют, почему великий деспот питал такое громадное презрение к людям, его окружавшим, на которых он действительно смотрел, лишь как на пушечное мясо.

Даву, говоря о своей преданности и преданности Маре Бонапарту, прибавлял: «Если бы император сказал нам обоим: “Интересы моей политики требуют, чтобы я разрушил Париж, и притом так, чтобы никто не мог из него выйти и бежать”, – то Маре, без сомнения, сохранил бы эту тайну, я в том уверен, но тем не менее не мог бы удержаться и вывел бы из Парижа свою семью и тем подверг бы тайну опасности. Ну, а я из боязни, чтобы никто не догадался об этой тайне, оставил бы в Париже свою жену и детей».

Надо иметь в виду именно эту удивительную способность Наполеона производить обаяние, чтобы объяснить себе его удивительное возвращение с острова Эльбы и эту победу над Францией одинокого человека, против которого выступили все организованные силы великой страны, казалось, уставшей уже от его тирании. Но стоило ему только взглянуть на генералов, присланных для того, чтобы завладеть им, и поклявшихся им завладеть, и все они немедленно подчинились его обаянию.

     «Наполеон, – пишет английский генерал Уолслей, – высаживается во Франции почти один, как беглец с маленького острова Эльбы, и в несколько недель ему удается без всякого кровопролития ниспровергнуть всю организацию власти во Франции, во главе которой находился ее законный король. Существуют ли случаи, где личное превосходство человека проявлялось бы более поразительным образом? В продолжении всей этой последней его кампании можно ясно видеть, какую власть он имел над союзниками, заставляя их следовать его инициативе, и как мало было нужно, чтобы он их раздавил окончательно».

     Его обаяние пережило его и продолжало увеличиваться.

     Благодаря именно этому обаянию попал в императоры его безвестный племянник. Наблюдая за тем, как возрождается его легенда, мы можем убедиться, насколько еще могущественна его великая тень. Обращайтесь дурно с людьми сколько вам угодно, убивайте их миллионами, вызывайте нашествия за нашествиями – и все вам будет прощено, если вы обладаете достаточной степенью обаяния и талантом для поддержания этого обаяния.

     Я привел тут совершенно исключительный пример обаяния, но необходимо было указать именно на такой случай, чтобы происхождение великих религий, великих доктрин и великих империй сделалось нам понятным. Генезис всего этого неясен, если не принять во внимание могущественную силу обаяния.

     Но обаяние основывается не исключительно на личном превосходстве, на военной славе или религиозном страхе. Оно может иметь гораздо более скромное происхождение и все-таки быть весьма значительным. Наш век указывает нам много таких примеров. Одним из самых разительных является история знаменитого человека (Лессепса), изменившего вид земного шара и коммерческие сношения народов, отделив два континента. Он успел в своем предприятии не только вследствие громадной воли, но и вследствие обаяния, которое он имел на всех окружающих. Чтобы победить почти всеобщее недоверие, ему надо было только показаться. Он говорил несколько минут, и благодаря его очарованию противники быстро превращались в его сторонников. Англичане в особенности восставали против его проекта, но стоило ему лишь показаться в Англии, и все уже были на его стороне. Когда позднее он проезжал через Саутгемптон, колокола звонили в его честь, а теперь Англия собирается воздвигнуть ему статую. «Победив все – вещи, людей, болота, скалы и пески», он уже не верил более в препятствия и вздумал было возобновить Суэц в Панаме. Он начал с теми же средствами, но пришла старость; кроме того, вера, сдвигающая горы, двигает ими лишь тогда, когда они не слишком высоки. Но горы, однако, устояли и возникшая из этого катастрофа уничтожила блестящий ореол славы, окружавший этого героя. Его жизнь лучше всего показывает, как возникает обаяние и как оно может исчезнуть. Сравнившись в величии с самыми знаменитыми героями истории, он был низвергнут простыми судьями своей страны в ряды самых презренных преступников. Когда он умер, толпа отнеслась к этому совершенно равнодушно, и только иностранные государи сочли нужным почтить память одного из величайших людей в истории.

     Одна иностранная газета, а именно «Neue Freie Presse», высказала по поводу судьбы Лессепса психологически верные замечания, которые я и воспроизвожу здесь:

     «После осуждения Фердинанда Лессепса нам нечего изумляться печальному концу Христофора Колумба. Если Фердинанда Лессепса считать мошенником, то всякую благородную иллюзию надо признавать преступлением. Древний мир увенчал бы память Лессепса ореолом славы и возвел бы его на Олимп, потому что он изменил поверхность земли и выполнил дело, совершенствующее ее. Своим приговором Фердинанду Лессепсу председатель суда создал себе бессмертие, так как народы всегда будут спрашивать имя человека, не побоявшегося унизить свой век, нарядив в халат каторжника старика, жизнь которого была славой его современников… Пусть нам не говорят более о неумолимости правосудия там, где царит бюрократическая ненависть ко всяким великим, смелым делам. Нации нуждаются в таких смелых людях, верующих в себя и преодолевающих все препятствия без внимания к своей собственной особе. Гений не может быть осторожен; руководствуясь осторожностью, он никогда не мог бы расширить круг человеческой деятельности.

…Фердинанд Лессепс пережил и опьянение успеха, и горечь разочарований – это Суэц и Панама. Душа возмущается против этой морали успеха. Когда ему удалось соединить два моря, государи и нации воздали ему почести, но после того, как он потерпел поражение, не совладав со скалами Кордильеров, он превратился в обыкновенного мошенника… Тут проявляется борьба классов общества, неудовольствие бюрократов и чиновников, мстящих посредством уголовного кодекса тем, кто хотел бы возвыситься над другими…Современные законодатели приходят в замешательство перед такими великими идеями человеческого гения; публика же в них понимает еще меньше, и какому-нибудь генеральному адвокату, конечно, нетрудно доказать, что Стэнли – убийца, а Лессепс – обманщик».

     Все эти различные примеры, приведенные нами, касаются лишь крайних форм обаяния. Чтобы установить во всех подробностях его психологию, нам бы нужно было поставить эти формы в конце ряда, спускающегося от основателей религий и государств до какого-нибудь субъекта, старающегося ослепить своего соседа блеском нового костюма или орденами.

     Между обоими концами такого ряда можно вместить все формы обаяния в различных элементах цивилизации: науках, искусствах, литературе и т. д., тогда будет видно, что обаяние составляет основной элемент всякого убеждения. Сознательно или нет, но существо, идея или вещь, пользующиеся обаянием, тотчас же, путем заразы, вызывают подражание и внушают целому поколению известный способ чувствований и выражения своих мыслей. Подражание чаще всего бывает бессознательным, и именно это и обусловливает его совершенство. Современные художники, воспроизводящие в своих произведениях бледные цвета и застывшие позы некоторых примитивных живописцев, и не подозревают, конечно, откуда у них явилось такое вдохновение. Они сами верят в свою искренность, а между тем, если бы один знаменитый художник не воскресил бы эту форму искусства, то мы бы продолжали в ней видеть лишь наивные стороны и более низкую степень искусства. Те же художники, которые по примеру другого знаменитого мастера переполняют свои картины фиолетовыми тенями, вовсе не замечают в природе

преобладания фиолетовой краски более, чем это замечалось лет пятьдесят тому назад, но на них до такой степени подействовали личные и специальные впечатления одного художника, что они подчинились этому внушению, тем более, что, несмотря на такую странность, художник сумел приобрести большое обаяние. Во всех элементах цивилизации можно легко найти много таких примеров.

     Из всего предыдущего мы видим, что в генезисе обаяния участвуют многие факторы, и одним из самых главных был всегда успех. Всякий человек, имеющий успех, всякая идея, завладевающая умами, уже на этом самом основании становятся недоступными никаким оспариваниям. Доказательством того, что успех составляет одну из главных основ обаяния, является одновременное исчезновение обаяния с исчезновением успеха. Герой, которого толпа превозносила только накануне, может быть на другой день осмеян ею, если его постигла неудача. Реакция будет тем сильнее, чем больше было обаяние. Толпа смотрит тогда на павшего героя как на равного себе и мстит за то, что поклонялась прежде его превосходству, которого не признает теперь. Когда Робеспьер посылал на казнь своих коллег и множество современников, он пользовался огромным обаянием. Но стоило лишь перемещению нескольких голосов лишить его власти, и он немедленно потерял свое обаяние, и толпа провожала его на гильотину градом таких же проклятий, какими она осыпала его прежние жертвы. Верующие всегда с особенной яростью разбивают богов, которым поклонялись некогда.

     Под влиянием неудачи обаяние исчезает внезапно. Оно может прийти в упадок и вследствие оспаривания, но это совершается медленнее. Однако именно такой способ разрушения обаяния гораздо более действен. Обаяние, которое подвергается оспариваниям, уже перестает быть обаянием. Боги и люди, сумевшие долго сохранить свое обаяние, не допускали оспариваний. Чтобы вызывать восхищение толпы, надо всегда держать ее на известном расстоянии.

 

Глава IV

Границы изменчивости мнений и верований толпы

 

1. Постоянные верования

 

     Между анатомическими и психологическими признаками живых существ наблюдается тесный параллелизм. В анатомических признаках мы наталкиваемся на некоторые элементы, остающиеся неизменными или изменяющиеся так медленно, что нужны целые геологические эпохи, чтобы вызвать эти изменения. Но рядом с постоянными, неизменяющимися признаками существуют другие, очень подвижные, подвергающиеся изменению под влиянием среды или при помощи искусства; скотоводы и садоводы, например, могут по произволу изменять эти признаки, притом иногда до такой степени, что они совершенно скрывают основные черты от взоров не очень внимательного наблюдателя. В нравственных чертах наблюдается такое же явление. Рядом с неизменными психологическими элементами какой-нибудь расы встречаются элементы подвижные и изменяющиеся. Вот почему, изучая верования и мнения какого-нибудь народа, мы наталкиваемся в глубине на очень стойкое основание, на которое наслаиваются мнения, столь же подвижные, как и песок, покрывающий какую-нибудь скалу.

     Мнения и верования толпы образуют, следовательно, два разряда, резко отличающиеся друг от друга. К первому мы отнесем все великие постоянные верования, удерживающиеся в течение многих столетий, и на которых покоится вся цивилизация; таковы, например, идеи христианства, феодализма, реформации, а в наше время – принцип национализма, демократические и социальные идеи; ко второму относятся временные и переменчивые мнения, проистекающие большей частью из общих понятий, которые нарождаются и исчезают с каждой эпохой, – это, например, теории, руководящие искусствами и литературой в известные времена, те, которые вызвали появление романтизма, натурализма, мистицизма и т. д. Эти теории большей частью столь же поверхностны, как и мода, и подвергаются таким же изменениям, как она, напоминая маленькие волны, которые беспрестанно то появляются, то исчезают на поверхности какого-нибудь глубокого озера.

     Число великих общих верований очень невелико. Нарождение этих верований и их исчезновение составляют для каждой исторической расы кульминационные пункты ее истории и образуют истинный остов всякой цивилизации.

Нетрудно внушить толпе какое-нибудь преходящее мнение, но очень трудно утвердить в ее душе прочное верование, и также трудно уничтожить это последнее, когда оно уже установилось. Изменение таких установившихся верований достигается чаще всего лишь при помощи очень бурных революций, да и те в состоянии произвести это только тогда, когда верование почти совсем уже потеряло свою власть над душами. Революция же окончательно сметает то, что и так уже совсем расшатано, но держится лишь благодаря привычке; поэтому-то начинающаяся революция всегда знаменует конец какого-нибудь верования. Нетрудно распознать тот день, когда какое-нибудь великое верование отмечается печатью смерти. Это бывает тогда, когда оно подвергается обсуждению, так как всякое общее верование представляет собой только фикцию, которая может существовать лишь при том условии, чтобы ее не подвергали исследованию.

     Но если даже какое-нибудь верование и поколебалось, все-таки учреждения, основанные на нем, могут долго сохранять свою силу и лишь постепенно теряют ее. Когда же оно падет окончательно, то все, что оно поддерживало, рушится вслед за ним. Народ может изменить свои верования не иначе, как при условии полного изменения всех элементов своей цивилизации, и эти изменения будут происходить до тех пор, пока не установится какое-нибудь новое общее верование; пока же этого не произойдет, народ поневоле будет находиться в состоянии анархии. Общие верования необходимы для поддержки цивилизаций, так как они дают известное направление идеям и только они одни могут внушить веру и создать долг.

     Народы всегда сознавали пользу приобретения общих верований, инстинктивно понимая, что исчезновение этих верований знаменует для них час упадка. Фанатический культ Рима был для римлян именно таким верованием, которое сделало их властелинами мира; и когда верование это исчезло, Рим пришел в упадок. Варвары же, уничтожившие римскую цивилизацию, только тогда достигли некоторой сплоченности и могли выйти из анархии, в которой находились до тех пор, когда усвоили себе некоторые общие верования.

     Итак, народы не без основания защищали свои верования с такой ярой нетерпимостью. Подобная нетерпимость, заслуживающая осуждения с философской точки зрения, в жизни народов составляет одну из необходимейших добродетелей. Для основания или же поддержания общих верований воздвигалось в Средние века такое множество костров и так много погибло изобретателей или новаторов. Для защиты этих верований мир столько раз подвергался потрясениям, столько миллионов людей легли костьми на полях битв, и, вероятно, столько же их погибнет в будущем!

     Очень трудно установить общее верование, но, когда оно установлено наконец-то, сила его долгое время бывает непреодолима, и как бы ни были ложны его философские основы, все-таки даже самые про свещенные умы подчиняются ему. Разве европейские народы не считали в течение чуть ли не пятнадцати веков неопровержимой истиной такие религиозные легенды, которые при ближайшем исследовании оказываются столь же варварскими, как и легенды Молоха. Ужасающая нелепость такой легенды не была замечена в течение многих веков, и даже такие могущественные гении, как Галилей, Ньютон и Лейбниц, ни на одну минуту не допускали возможности ее оспаривания. Ничто не может лучше этого факта доказать гипнотизирующее влияние общих верований, но в то же время и ничто так ясно не указывает на унизительные границы, поставленные человеческому уму!

     Лишь только какой-нибудь новый догмат утвердился в душе толпы, он немедленно становится вдохновителем всех ее учреждений, ее искусства и ее поведения. Власть его над душами абсолютна. Люди долго только и мечтают об его реализации, законодатели хлопочут об его применении в жизни, философы же, артисты и литераторы занимаются его разъяснением, воспроизводя его в различных формах. Из основного верования могут, конечно, возникнуть временные побочные идеи, но они всегда будут носить на себе отпечаток того верования, из которого произошли; египетская цивилизация, средневековая европейская цивилизация, мусульманская цивилизация арабов – все они происходят из того небольшого числа религиозных верований, которые наложили свой отпечаток на самомалейшие элементы этих цивилизаций, вследствие чего можно с первого же взгляда распознать эти основные верования. Итак, благодаря общим верованиям люди каждой эпохи бывают окружены сетью традиций, мнений и привычек, от ига которых они не в состоянии избавиться и которые обусловливают их взаимное сходство. Эти верования управляют людьми так же, как и вытекающие из них обычаи, руководящие всеми малейшими актами нашего существования настолько, что даже самый независимый ум не может совершенно освободиться от их власти. Истинной тиранией может быть только такая, которая бессознательно действует на души, так как с нею нельзя бороться. Тиберий, Чингисхан, Наполеон, без сомнения, были опасными тиранами, но Моисей, Будда, Магомет и Лютер из глубины своих могил еще сильнее властвовали над душами. Заговор может свергнуть тирана, но что он может сделать против какого-нибудь прочно установившегося верования? В яростной борьбе с католицизмом, несмотря даже на кажущееся сочувствие народных масс и на все способы истребления, столь же немилосердные, как и во времена инквизиций, побежденной оказалась все-таки великая революция. Единственные настоящие тираны, которых знало человечество, всегда были тени умерших или же иллюзии, созданные самим же человечеством. Нелепость многих общих верований с философской точки зрения никогда не препятствовала их торжеству. Даже более: торжество это только и возможно при условии, если в верованиях заключается какой-нибудь таинственный вздор; так что очевидная нелепость некоторых современных верований никак не может препятствовать им овладеть душою толпы.

 

2. Непостоянные мнения толпы

 

     Над прочно установившимися верованиями, о которых только что шла речь, лежит поверхностный слой мнений, идей и мыслей, постоянно нарождающихся и исчезающих. Некоторые из них держатся всего лишь один день, но даже более или менее важные из них не продолжаются дольше жизни одного поколения. Мы говорили уже, что изменения, которым подвергаются мнения, иногда имеют более поверхностный, нежели существенный характер, и всегда носят на себе отпечаток характера расы. Рассматривая, например, политические учреждения страны, в которой мы живем, мы указывали, что самые противоположные с виду партии: монархисты, радикалы, империалисты, социалисты и т. п. – в сущности, имеют совершенно одинаковый идеал, что зависит исключительно от умственного строения нашей расы, так как в другой расе под этим же названием подразумевается совершенно противоположный идеал. Никакие названия, присваиваемые мнениям, ни ложное применение их в жизни не могут изменить сущности вещей. Буржуа революции, пропитанные латинской литературой и вперившие свои взоры в Римскую республику, заимствовали у нее ее законы, ее пуки прутьев, скрывавшие секиры, и тоги, стараясь перенять ее учреждения и следуя во всем ее примеру. Но они не сделались римлянами от этого, хотя и находились под влиянием могущественного исторического внушения. Роль философа, следовательно, заключается в том, чтобы разыскать то, что уцелело от старых верований под изменившейся внешностью, и различить, что в этом движущемся потоке мнений надо отнести на счет общих верований и души расы.

     Не обладая таким философским критерием, можно было бы думать, что толпа меняет свои религиозные и политические убеждения очень часто и когда ей вздумается. В самом деле, вся история, политическая, религиозная, художественная и литературная, указывает на это. Возьмем, например, очень краткий период нашей истории, от 1790 до 1820 года – тридцатилетний промежуток времени, захватывающий лишь одно поколение. Мы видим, что толпа сначала была монархической, затем чрезвычайно революционной, потом она стала империалистской и, наконец, опять вернулась к монархизму. В религии в это же время толпа переходит от католицизма к атеизму, затем к деизму, и, наконец, возвращается к самым преувеличенным формам католицизма. Но так поступает не одна только толпа, а и те, кто руководит ею; мы с удивлением видим, как эти же самые члены Конвента, заклятые враги королей, не признающие ни богов, ни

монархов, становятся самыми смиренными слугами Наполеона и с благочестием несут восковые свечи в процессиях при Людовике XVIII.

     А в последующие семьдесят лет сколько перемен произошло в мнениях толпы! «Коварный Альбион» становится в начале этого века союзником Франции при наследнике Наполеона, и Россия, подвергавшаяся дважды нашему нашествию и так радовавшаяся нашей последней неудаче, внезапно стала признаваться нами лучшим нашим другом.

     В литературе, искусствах и философии такие перемены совершаются еще быстрее. Романтизм, натурализм, мистицизм и т. п. нарождаются и погибают один за другим, и артист и писатель, которые вчера еще превозносились нами, сегодня уже возбуждают только одно глубокое презрение.

    Если мы будем анализировать все эти перемены, кажущиеся нам столь глубокими, то увидим, что все, что противоречит общим верованиям и чувствам расы, имеет лишь эфемерное существование, и на время уклонившееся течение реки возвращается всегда снова к своему прежнему направлению. Мнения, не связанные ни с каким общим верованием или чувством расы и, следовательно, не имеющие прочности, находятся во власти всяких случайностей, другими словами, зависят от малейших изменений среды. Возникнув под влиянием внушения и заразы, мнения эти всегда имеют временный характер: они нарождаются и исчезают, иногда с такой же быстротой, как песчаные дюны, наносимые ветром на берегу моря.

     В наши дни количество подвижных мнений толпы стало больше, нежели когда-либо, и это обусловливается следующими тремя причинами.

     Первая причина – это постепенное ослабление прежних верований, которые все более и более теряют свою власть и не могут уже действовать на преходящие мнения толпы, давая им известное направление. Исчезновение общих верований предоставляет место массе частных мнений, не имеющих ни прошлого, ни будущего.

     Вторая – это все возрастающее могущество толпы, которая встречает все менее и менее противовеса, и вследствие этого необыкновенная подвижность идей, наблюдающаяся в толпе, может проявляться совершенно свободно, не встречая нигде помехи.

     Третья – печать, распространяющая самые противоречивые мнения и внушениями одного рода быстро сменяющая внушения другого рода. Таким образом, ни одно мнение не может утвердиться и осуждается на гибель прежде, чем оно успеет распространиться настолько, чтобы сделаться общим.

     Все эти причины вызвали совершенно новое явление в истории мира и притом в высшей степени характерное для современной эпохи – это бессилие правительств руководить мнением толпы.

     Некогда, еще не так давно, действие правительств, влияние нескольких писателей и весьма небольшого количества органов печати были истинными регуляторами мнений толпы. В настоящее время писатели потеряли всякое влияние, журналы же служат лишь отражением мнений толпы. Что касается государственных людей, то вместо того чтобы направлять мнение толпы, они стараются за ним следовать. Они боятся этого мнения, и эта боязнь, иногда доходящая даже до степени ужаса, лишает их устойчивости в поступках.

     Таким образом, мнение толпы стремится все более и более к тому, чтобы сделаться высшим регулятором политики. В настоящее время оно уже настолько пользуется властью, что может навязывать государству известные союзы, как это можно было наблюдать недавно в деле союза с Россией, вызванного исключительно народным движением. Характерным симптомом для наших дней является также согласие пап, королей и императоров давать интервью и излагая свои мысли относительно данного предмета, отдавать их на суд толпы. Некогда говорили, что политика не должна быть делом чувства, но можно ли это сказать теперь, когда политика все более и более руководствуется импульсами непостоянной толпы, не признающей разума и подчиняющейся только чувству?

     Что же касается печати, некогда руководившей мнениями толпы, то и она, подобно правительствам, должна была стушеваться перед могуществом толпы. Конечно, печать и теперь еще представляет значительную силу, но только потому, что она служит отражением мнений толпы и их беспрестанных изменений. Сделавшись простым справочным агентством, печать отказалась от проведения в толпу каких бы то ни было идей или доктрин. Она следит за всеми изменениями общественного мнения, причем условия конкуренции заставляют ее следить за этим очень тщательно из опасения лишиться своих читателей. Старые органы печати, серьезные и влиятельные, например «Constitutionnel», «Débats», «Siècle», к которым предшествующее поколение прислушивалось с таким же благоговением, как к ораторам, исчезли или превратились в справочные листки, помещающие смехотворную летопись, светские сплетни и финансовые рекламы. Где же можно найти у нас теперь настолько богатую газету, чтобы редакторы ее могли позволить себе высказывать свои личные мнения? Да и какой вес могут иметь эти мнения в глазах читателей, желающих только, чтобы им доставляли сведения и забавляли их, и постоянно опасающихся, что за всякой рекомендацией газеты скрывается спекуляция? Критика не решается даже рекомендовать какую-нибудь книгу или театральную пьесу, потому что этим она может только повредить им, а никак не помочь. Журналы до такой степени сознают бесполезность критики или какого-нибудь личного мнения, что они мало-помалу уничтожили все отделы литературной критики и ограничиваются лишь тем, что печатают только одно название книги, прибавляя две-три строчки рекламы и более ничего. Через двадцать лет, вероятно, такая же участь постигнет и театральную критику.

     Прислушивание к мнению толпы составляет в настоящее время главную заботу печати и правительств. Какое действие произвело то или иное событие, законодательный проект, речь – вот что им постоянно надо знать! Но это далеко не легко, так как ничто не может быть изменчивее мыслей толпы, и нередко можно наблюдать, как толпа подвергает проклятьям то, что она превозносила накануне.

     Такое полное отсутствие руководства мнениями толпы так же, как и разрушение общих верований, имели своим конечным результатом полное распадение всяких убеждений и всё увеличивающееся равнодушие толпы ко всему тому, что не касается ее непосредственных интересов. Вопросы, относящиеся к таким доктринам, как социализм, находят убежденных защитников лишь в совершенно неграмотных слоях, каковы рабочие на фабриках и копях. Мелкие буржуа и рабочие, получившие некоторое образование, или заразились скептицизмом, или же сделались необыкновенно изменчивы в своем образе мыслей.

     Совершившаяся в течение двадцати пяти лет эволюция в этом направлении действительно поразительна. В предшествующую и даже не очень отдаленную эпоху мнения все-таки указывали на некоторое ориентирование в известном направлении, они вытекали из какого-нибудь основного общего верования. Монархист роковым образом должен был иметь известные, очень определенные убеждения как в истории, так и в науке, а республиканец должен был иметь совершенно противоположные идеи. Монархист, например, был совершенно убежден в том, что он не происходит от обезьяны, тогда как республиканец был убежден в противном. Монархист должен был с ужасом отзываться о революции, а республиканец – с уважением. Одни имена произносились с благоговением, другие же нельзя было произносить иначе, как с проклятием. Даже в Сорбонне господствовало подобное же наивное отношение к истории. В настоящее время вследствие обсуждений и анализа мнения теряют свое обаяние, их резкости быстро сглаживаются. Лишь весьма немногие из этих мнений сохранили еще настолько силы, чтобы увлекать нас, и современный человек все более и более охватывается равнодушием.

     Не будем, однако, слишком сожалеть о таком общем исчезновении устойчивости мнений. Нельзя, конечно, отрицать, что в жизни народа это служит симптомом упадка. Без всякого сомнения, ясновидящие, апостолы, вожаки, одним словом, убежденные люди обладают совершенно иной силой, нежели отрицатели, критики и равнодушные. Но не следует забывать: при существующем могуществе толпы всякое мнение, обладающее достаточной степенью обаяния, чтобы овладеть ею, должно тотчас же получить такую тираническую власть, что эра свободных суждений прекратилась бы надолго. Толпа представляет собой властелина, иногда миролюбивого, как были миролюбивы Гелиогобал и Тиберий, но все же ужасного в моменты своих капризов. Если какая-нибудь цивилизация подпадет под власть толпы, она становится в зависимость от массы случайностей и не может уже долго продержаться. Если что-нибудь и в состоянии отсрочить час окончательного разрушения, то это именно такое всевозрастающее равнодушие толпы ко всякому общему верованию.

 

Раздел третий

Классификация и описание толпы различных категорий

 

 

Глава I

Классификация толпы

 

Мы изучили уже общие черты, свойственные одухотворенной толпе; теперь нам надо рассмотреть частные особенности, присоединяющиеся к этим общим чертам в собраниях различных категорий тогда, когда под влиянием соответствующих возбудителей эти собрания превращаются в толпу.

     Исходной точкой при классификации толпы будет служить нам простое скопище. Низшая форма такого скопища наблюдается тогда, когда оно состоит из индивидов различных рас и не имеет другой общей связи, кроме более или менее почитаемой воли одного вождя. Типом такого скопища являются варвары весьма различного происхождения, наводнявшие Римскую империю в течение многих веков. Над этим скопищем, состоящим из различных рас, будет находиться такая толпа, которая под влиянием известных факторов приобрела уже общие черты и в конце концов образовала расу. При случае и в такой толпе могут проявиться специальные черты, характерные для толпы всякого рода, но все же над ними будут преобладать в большей или меньшей степени черты, свойственные расе.

     Обе категории скопищ под влиянием факторов, о которых мы говорили выше, могут превращаться в организованную или одухотворенную толпу. В этой организованной толпе мы устанавливаем следующие различия:

А. Толпа

1. Анонимная (уличная толпа, например), разнородная.

2. Неанонимная (присяжные, парламентские собрания и т. д.).

В. Толпа

1. Секты (политические, религиозные и т. д.), однородная.

2. Касты (военные, духовенство, рабочие и т. д.).

3. Классы (буржуазия, крестьянство и т. д.).

Постараемся в нескольких словах определить главные отличительные черты этих различных категорий толпы.

 

1.  Разнородная толпа

 

     О характерных чертах этой толпы мы уже говорили раньше. Такая толпа составляется из индивидов, самых разнообразных по своей профессии и умственному развитию. Мы знаем уже, что коллективная психология людей, образующих действующую толпу, отличается значительно от их индивидуальной психологии, и умственное развитие не препятствует этому. Нам известно, что в собраниях ум не играет никакой роли и двигателями являются бессознательные чувства.

     Основной фактор – раса – дозволяет нам установить еще более глубокие различия между разнообразными формами такой толпы. Нам приходилось уже не раз возвращаться к вопросу о той роли, которую играет раса, и указывать, что она является самым могущественным фактором, определяющим поступки людей, и, кроме того, выражается в действиях и свойствах толпы. Толпа, состоящая из индивидов самых разнообразных, но одной и той же расы (например, англичан или китайцев), значительно отличается от толпы, в состав которой входят индивиды также всякого рода, но принадлежащие к разным расам (например, русские, французы, испанцы).

     Глубокие различия, создаваемые наследственной умственной организацией в мыслях и чувствах людей, тотчас же выступают наружу, как только какие-нибудь обстоятельства, довольно, впрочем, редкие, соединяют вместе в толпе, и притом в приблизительно равной пропорции, индивидов различной национальности; эти различия обнаруживаются, даже несмотря на кажущуюся общность интересов, заставивших их собраться вместе. Попытки социалистов собрать в общем конгрессе представителей рабочего населения каждой страны обыкновенно приводили лишь к самым яростным разногласиям. Латинская толпа, как бы она ни была революционна или консервативна, непременно обратится к вмешательству государства для реализации своих требований. Эта толпа всегда обнаруживает склонность к централизации и цезаризму. Английская же или американская толпа не признает государства и всегда будет обращаться к частной инициативе. Французская толпа больше всего стоит за равенство, английская – за свободу. Такие различия, существующие между расами, ведут к тому, что социализм и демократия представляют почти столько же разнообразных форм, сколько есть наций.

Душа расы вполне подчиняет себе душу толпы и имеет могущественную силу, ограничивающую ее колебания. Надо признать основным законом, что низшие свойства толпы выражаются тем слабее, чем сильнее в ней развита душа расы. Господство толпы означает варварство или же возвращение к варварству. Только путем приобретения прочно организованной души раса может избавиться мало-помалу от неразумной власти над ней толпы и выйти из состояния варварства.

     Оставив в стороне расу, мы можем разделить разнородную толпу на два отдела: толпу анонимную, уличную толпу и толпу неанонимную, к которой надо отнести все совещательные собрания, например присяжных. Чувство ответственности, не существующее в толпе первого рода, развито в толпе второго рода и придает ее поступкам очень часто совершенно иное направление.

 

2.     Толпа однородная

 

     Толпа однородная состоит из трех категорий: сект, каст и классов.

Секта представляет первую степень организации однородной толпы. В ее состав входят индивиды различной профессии и воспитания, различной среды, причем единственной связью между ними служат верования. Таковы, например, различные религиозные, а также политические секты.

     Каста представляет уже самую высшую степень организации, доступную толпе. В состав секты, как мы видели, входят индивиды различных профессий, воспитания и среды, связанные лишь общностью верований, тогда как в состав касты входят лишь индивиды одной и той же профессии, следовательно, происходящие приблизительно из одной и той же среды и получившие одно и то же воспитание. Таковы будут касты военная и духовная.

     Класс образуется индивидами различного происхождения, собравшимися не вследствие общности верований, как это мы видим у членов какой-нибудь секты, не в силу общности профессиональных занятий, как это наблюдается в касте, но в силу известных интересов, привычек, образовавшихся под влиянием одинакового образа жизни и воспитания. Таковы, например, буржуазный класс, земледельческий и т. д.

     В этой работе я не буду входить в подробное исследование толпы однородной (секты, касты и классы), так как откладываю это до следующего тома. Свое же исследование толпы разнородной я намерен закончить изображением нескольких определенных категорий этой толпы, избранных мною как типы.

   

Глава II

Преступная толпа

 

     Название «преступная толпа» ни в каком случае не подходит к такой толпе, которая после известного состояния возбуждения превратилась в простой бессознательный автомат, повинующийся внушениям. Но я все-таки сохраняю это ошибочное название, потому что оно узаконено новейшими психологическими исследованиями. Без сомнения, некоторые действия толпы преступны, если их рассматривать сами по себе, но тогда и поступок тигра, пожирающего индуса, также надо назвать преступным. Преступления толпы всегда вызваны каким-нибудь очень могущественным внушением, и индивиды, принявшие участие в совершении этого преступления, убеждены, что они исполнили свой долг, чего нельзя сказать об обыкновенном преступнике.

     История преступлений толпы вполне подтверждает все вышесказанное. Как типичный пример можно привести убийство губернатора Бастилии де Лонея. После взятия этой крепости губернатора окружила очень возбужденная толпа, и со всех сторон его стали осыпать ударами. Одни предлагали его повесить, другие – отрубить ему голову или привязать его к хвосту лошади. Отбиваясь, он нечаянно ударил ногой одного из присутствующих. Тотчас же кто-то предложил, чтобы получивший удар перерезал горло губернатору, и это предложение было немедленно принято толпой.

     Тот, кому пришлось выполнить роль палача, был повар без места, отправившийся вместе с другими зеваками в Бастилию посмотреть, что там делается. Повинуясь общему решению, он был убежден, что совершает патриотический подвиг и даже заслуживает медали за то, что убил чудовище. Врученной ему саблей он ударил губернатора по голой шее, но сабля оказалась плохо заточенной. Тогда он преспокойно вынул из своего кармана маленький ножик с черной ручкой, и так как в качестве повара он научился резать мясо, то при помощи этого ножа благополучно окончил операцию, которую должен был сделать.

     В этом случае можно ясно проследить действие механизма, о котором сказано выше: повиновение внушению, тем более могущественному, что оно бывает коллективным, и уверенность убийцы в том, что он совершает достойный похвалы поступок, уверенность тем более сильная, что он видит единодушное одобрение со стороны своих сограждан. Конечно, такой поступок будет преступным с точки зрения закона, но с психологической точки зрения мы так не назовем его.

     Общие черты преступной толпы такие же, как и всякой другой толпы: восприимчивость к внушению, легковерие, непостоянство, приоритет чувств, как хороших, так и дурных. Все эти черты мы можем найти у толпы, оставившей по себе одно из самых ужасных воспоминаний в нашей истории – это так называемые сентябристы. У них, впрочем, можно встретить много общих черт с убийцами Варфоломеевской ночи. Подробности, которые я приведу здесь, позаимствованы у Тэна, почерпнувшего их из мемуаров современников.

     Неизвестно в точности, кто отдал приказание или внушил идею опустошить тюрьмы посредством избиения заключенных. Был ли то Дантон, или кто другой – все равно. Для нас в данном случае интересен только сам факт могущественного внушения, полученного толпой, на которую возложено было совершение убийств.

     Толпа убийц состояла приблизительно из четырехсот человек и представляла собой самый совершенный тип разнородной толпы. За исключением небольшого числа профессиональных нищих, почти вся она состояла из лавочников и ремесленников всех разрядов: башмачников, слесарей, парикмахеров, каменщиков, чиновников, комиссионеров и т. д. Под влиянием такого же внушения, которому повиновался повар в приведенном выше случае, все эти люди были совершенно уверены, что они совершают патриотический долг. Они выполняли двойную обязанность – судей и палачей – и вовсе не считали себя преступниками.

     Проникнутые важностью своей миссии, они, прежде всего, образовали род трибунала, и в этом тотчас же выказалась вся односторонность суждений толпы и ее правосудия. Ввиду огромного числа обвиняемых было решено, что дворяне, священники, офицеры, придворные – одним словом, люди, одно звание которых служит уже достаточным доказательством их виновности в глазах доброго патриота, будут убиты гуртом, без дальнейших рассуждений и специальных решений суда; что касается других, то их надлежало судить по внешнему виду и по их репутации. Таким образом, толпа удовлетворила требованиям своей примитивной совести и могла уже на законном основании приступить к убийствам, давая волю своим инстинктам свирепости, генезис которых был мною указан выше и которые в толпе развиваются всегда в очень высокой степени. Но эти инстинкты нисколько не мешают попеременному проявлению совершенно противоположных чувств в толпе, например чувствительности, которая доходит до такой же крайности, как и свирепость.

     Люди эти обладали экспансивной чувствительностью, характеризующей парижского рабочего. Один из федератов, например, узнал, что заключенных в государственной тюрьме оставили без воды на 26 часов. Он пришел в такую ярость, что готов был бы растерзать нерадивого тюремщика, если бы за него не заступились сами же заключенные. Когда импровизированный трибунал оправдывал кого-нибудь из заключенных, стража и убийцы обнимали его с восторгом, раздавались самые неистовые аплодисменты, а затем снова приступали к массовым убийствам. Во время самого совершения убийств не прекращалось веселье; танцевали вокруг трупов, устанавливали скамьи для «дам», желавших видеть, как убивают аристократов. При этом убийцы не переставали выказывать совершенно специфическое чувство справедливости. Один из убийц заявил трибуналу, что дамы, сидящие далеко, плохо видят и что лишь некоторым из присутствующих выпадает на долю удовольствие бить аристократов. Трибунал признал справедливость этого замечания, и решено было осужденных медленно проводить между шпалерами убийц, которые будут бить их тупым концом сабли, чтобы продлить мучения. Они кромсали совершенно обнаженные жертвы в течение получаса и затем, когда все уже вдоволь насмотрелись, несчастных приканчивали, вскрывая им животы.

     Но в другом отношении убийцы обнаруживали такую большую щепетильность и нравственность, которую трудно было ожидать у них. Они не брали, например, ни денег, ни драгоценностей, найденных у своих жертв, и все это в целости доставляли в комитеты.

     Во всех таких действиях можно наблюдать первичные формы рассуждения, характерные для души толпы. Так, перерезав от 12 000 до 15 000 врагов нации, толпа немедленно подчинилась новому внушению. Кто-то высказал замечание, что и в других тюрьмах, там, где сидят старые нищие, бродяги и молодые арестанты, много находится лишних ртов, от которых недурно было бы избавиться; притом ведь между ними, несомненно, должны существовать и враги народа, вроде некоей г-жи Делярю, вдовы отравителя. «Наверное, она взбешена, что сидит в тюрьме. Если бы она могла, то подожгла бы Париж; она, уж верно, говорила это, она сказала это! Еще один удар метлы!». Такие доводы показались настолько убедительными толпе, что все заключенные были перебиты гуртом, и в том числе около пятидесяти детей в возрасте от 12 до 17 лет, которые ведь также могли со временем превратиться во врагов нации, поэтому лучше было отделаться от них теперь же.

     После недели такого труда, когда все было закончено, убийцы могли наконец подумать и об отдыхе. Вполне убежденные в том, что они заслужили благодарность отечества, они явились к властям с требованием награды; наиболее же ретивые даже заявили притязание на получение медали.

     История Коммуны 1871 года тоже заключает в себе немало подобных фактов. И нам предстоит еще не раз наблюдать нечто подобное, так как влияние толпы все возрастает, а власти перед нею капитулируют.

 

Глава III

Присяжные и уголовные суды

 

     Не имея возможности рассмотреть здесь все категории присяжных, я остановлюсь лишь на той, которую считаю наиболее важной, – на присяжных уголовного суда. Эти присяжные представляют собой превосходный образчик толпы разнородной, неанонимной. Мы находим тут и восприимчивость к внушению, и преобладание бессознательных чувств вместе со слабым развитием способности рассуждать, и влияние вожаков, и т. д., и т. д. Изучая эту категорию присяжных, мы можем наблюдать интересные образцы ошибок, которые могут быть сделаны людьми, не посвященными в психологию масс.

    Присяжные прежде всего дают нам прекрасный пример того, как мало имеет значение, с точки зрения принятых решений, умственный уровень отдельных индивидов, входящих в состав толпы. Мы уже раньше говорили, что ум не играет никакой роли в решениях совещательного собрания, касающихся общих, а не исключительно технических, вопросов. Суждения, высказанные относительно общих вопросов собранием каменщиков и бакалейщиков, мало отличаются от суждений ученых и артистов, когда они соберутся вместе для совещания по этим вопросам. В разное время, а именно до 1848 года, администрация делала очень тщательный выбор лиц, призванных исполнять обязанности присяжных, останавливаясь преимущественно на людях просвещенных, профессорах, чиновниках, литераторах и т. д. Теперь же присяжные набираются преимущественно из мелкого купечества, лавочников, хозяев, рабочих и служащих. И, к величайшему удивлению специалистов, статистика указала, что каков бы ни был состав присяжных, решения их бывают тождественны. Сами судьи, как бы они ни относились враждебно к учреждению присяжных, не могли не признать справедливости этого факта. Вот как высказывается по этому поводу бывший председатель уголовного суда Берар де Гляже в своих «Воспоминаниях»:

     «В настоящее время выбор присяжных находится в действительности в руках муниципальных советников, которые записывают одних и исключают других по желанию, руководствуясь политическими и избирательными соображениями, связанными с их положением… Большинство выбранных состоит из коммерсантов, не столь крупных, как те, которые выбирались в прежнее время, и из служащих в разных ведомствах… Но все мнения и все профессии сливаются в лице судей, причем некоторые из них обнаруживают горячность неофитов; дух присяжных, таким образом, не подвергся изменениям и приговоры их остались те же».

     Из этой цитаты мы удерживаем лишь выводы, вполне справедливые, но не объяснения, так как они неверны. Удивляться тут нечему, ибо психология толпы, а следовательно, и присяжных, большей частью неизвестна ни судьям, ни адвокатам; доказательством тому может служить, например, следующий факт, изложенный автором вышеприведенной цитаты. Один из самых знаменитых адвокатов уголовного суда, Лашо, систематически пользовался своим правом отвергать присяжных и всегда исключал из списка присяжных всех образованных людей. Однако опыт доказал в конце концов всю бесполезность такого рода исключений, и мы видим теперь, что Министерство юстиции и адвокаты, по крайней мере в Париже, совершенно отказались от этой системы, и несмотря на это, как справедливо замечает де Гляже, приговоры присяжных не изменились, «они не стали ни лучше, ни хуже после этого».

     Присяжные, как и толпа, легко подчиняются влиянию чувств и очень мало – влиянию рассуждения. «Они не могут устоять, – говорит один адвокат, – при виде женщины, кормящей грудью своего младенца, или при дефилировании сирот перед ними». «Чтобы снискать расположение судей, женщине достаточно быть симпатичной», – говорит де Гляже.

     Безжалостные к таким преступлениям, которые могут коснуться их личной безопасности, действительно наиболее опасным для общества, присяжные очень снисходительны к преступлениям, совершенным под влиянием страсти. Они очень редко бывают строги к девушкам, виновным в детоубийстве, или к покинутой девушке, облившей серной кислотой своего соблазнителя. Во всех таких случаях присяжные инстинктивно понимают, что преступления эти не очень опасны для общества, и что в стране, где не существует законов, покровительствующих покинутым девушкам, преступление той, которая мстит за себя, скорее даже полезно, нежели вредно, так как оно служит предостережением для соблазнителей.

     Заметим вскользь, что это различие, которое инстинктивно делается присяжными между преступлениями, опасными для общества и не опасными для него, не лишено справедливости. Цель уголовных законов должна, конечно, состоять в том, чтобы защищать общество от опасных преступников, а никак не в том, чтобы мстить им. Но наши уголовные кодексы и особенно наши судьи до сих пор проникнуты духом мщения старинного первобытного права, и термин «vindicta» почти ежедневно употребляется ими. Доказательством такой склонности наших судей служит отказ большинства применять превосходный закон Беранже, разрешающий осужденному отбывать свое наказание тогда только, когда он совершит рецидив. Между тем каждый из судей прекрасно знает, так как это доказывается статистикой, что применение наказания в первый раз неминуемо влечет за собой рецидив преступления. Но судьям всегда кажется, что общество осталось неотомщенным, если они освобождают осужденного, и потому они предпочитают создавать опасных рецидивистов, нежели оставлять общество без надлежащего отмщения.

     Присяжные, как и всякая толпа, легко ослепляются обаянием, и хотя, как совершенно верно замечает де Гляже, они очень демократичны по своему составу, но тем не менее они всегда аристократичны в своих пристрастиях.

     «Имя, происхождение, большое состояние, репутация, защита знаменитым адвокатом, и вообще все то, что отличает и блестит, составляют для обвиняемых очень выгодное условие».

     Всякий хороший адвокат должен больше всего заботиться о том, чтобы действовать на чувства присяжных, как действуют на чувства толпы; он не должен много рассуждать; если же он захочет прибегнуть к этому способу, то должен пользоваться лишь самыми примитивными формами рассуждений. Один английский адвокат, славившийся своим успехом в уголовном суде, указал, как следует действовать. «Он внимательно следил за присяжными во время своей речи. Это самый благоприятный момент. Благодаря чутью и привычке адвокат читал на лицах присяжных впечатление, произведенное каждой его фразой, словом, и выводил отсюда свои заключения. Прежде всего ему нужно было различить тех, кто уже заранее был на его стороне. Укрепив за собой их содействие в один миг, он уже переходил к тем, кто казался ему расположенным не в пользу обвиняемого, и старался угадать, что восстанавливает их против него. Это самая трудная часть работы, так как ведь могут существовать множество причин, порождающих желание осудить человека помимо всякого чувства справедливости».

     В этих нескольких строках резюмируется весь механизм ораторского искусства, и нам становится ясно, почему речи, приготовленные заранее, всегда так плохо действуют. Надо менять выражения ежеминутно, постоянно обращая внимание на производимое впечатление.

     Оратору нет нужды привлекать на свою сторону всех присяжных – он должен привлечь только вожаков, которые дают направление общему мнению. Как во всякой толпе, так и тут, существует лишь небольшое число индивидов, которые ведут за собой других. «Я убедился на опыте, – говорит адвокат, которого я цитирую, – что в момент произнесения приговора достаточно бывает одного или двух энергичных людей, чтобы увлечь за собой остальных присяжных».

     Этих-то двух-трех вожаков и надо постараться убедить адвокату при помощи искусных внушений. Прежде всего надо постараться им понравиться. Если вы сумели понравиться индивиду в толпе, то он уже готов проникнуться всяким вашим убеждением и находит превосходными все ваши доводы, каковы бы они ни были. Привожу следующий анекдот, заимствованный мной из одной интересной книги о Лашо: «Известно, что во время своих защитительных речей, произносимых в суде, Лашо постоянно не теряет из виду двух или трех лиц из присяжных, казавшихся ему влиятельными, но несговорчивыми. Обыкновенно ему удавалось смягчить этих упрямцев, но однажды в провинции он наткнулся на такого, на которого не действовала никакая аргументация, несмотря на то, что Лашо расточал ее перед ним в течение целых трех четвертей часа. Это был первый из сидевших на второй скамье, седьмой по счету присяжный. Было отчего прийти в отчаяние! Вдруг, в самый разгар своих страстных убеждений, Лашо останавливается и, обращаясь к председателю суда, говорит: “Господин председатель, не можете ли вы приказать спустить занавес там, напротив: господин седьмой присяжный совсем ослеплен солнцем”. Седьмой присяжный, покраснев, улыбнулся и поблагодарил. С этой минуты от уже был привлечен на сторону защиты».

     Многие писатели, и даже из очень выдающихся, в последнее время стали сильно нападать на учреждение присяжных, служащее, однако, для нас единственной защитой против заблуждений и ошибок (притом весьма частых) такой касты, которая не подлежит никакому контролю. Некоторые из этих писателей желали бы, чтобы присяжные выбирались лишь из образованных классов. Но мы доказали уже, что решения присяжных и при подобных условиях останутся те же, как теперь, при нынешнем составе присяжных. Другие же, основываясь на ошибках в приговорах присяжных, желали бы совершенно отменить этих последних и заменить их судьями. Однако те ошибки, в которых теперь так обвиняют присяжных, прежде всего делаются самими же судьями, так как ведь если какой-нибудь из обвиняемых предстает перед присяжными, то это значит, что его уже раньше признали виновным сами судьи: следственный судья, прокурор и др.

     Магистратура в самом деле является единственным ведомством, действия которого не подлежат никакому контролю. Несмотря на все революции, демократическая Франция не обладает все-таки правом «Habeas Corpus», которым так гордится Англия. Мы изгнали всех тиранов, но в каждом городе мы посадили судью, который по своему усмотрению распоряжается честью и свободой своих сограждан. Самый ничтожный следственный судья, едва успевший соскочить со школьной скамьи, получает возмутительное право отправлять по своему усмотрению в тюрьму самых почетных граждан, и притом на основании лишь простых личных подозрений, в которых он не обязан никому отдавать отчета. Он может продержать их в тюрьме полгода, год под предлогом следствия и затем отпустить их без всякого вознаграждения или извинений. Приказание привести в суд совершенно равносильно знаменитому «Lettre de cachet», с той лишь разницей, что этим последним средством, которое так справедливо ставили в упрек прежней монархии, могли пользоваться лишь очень важные лица, а теперь это средство находится в руках целого класса граждан, которых ни в коем случае нельзя причислить к разряду наиболее просвещенных и независимых.

     Разве не следует из этого, что если бы обвиняемого судили судьи, а не присяжные, то он лишился бы своего единственного шанса на оправдание? Во всяком случае, ошибки присяжных являются лишь последствием ошибок судей. Только эти последние и бывают виновны в чудовищных судебных ошибках, вроде недавнего случая с доктором Л., который был привлечен к ответственности одним довольно-таки ограниченным следственным судьей на основании лишь показаний полуидиотки, обвинившей доктора в том, что он сделал ей выкидыш за 30 фр. Доктор, конечно, был бы отправлен на каторгу, если бы не взрыв негодования общественного мнения, вынудивший главу государства немедленно помиловать его. Честность подсудимого, засвидетельствованная всеми его согражданами, казалось, должна была доказать грубость ошибки, и сами судьи даже признавали это, но, следуя духу касты, сделали все от них зависящее, чтобы помешать помилованию. Во всех подобных делах присяжные, ничего не понимающие в технических подробностях, естественно, прислушиваются к тому, что говорит обвинение, и в конце концов успокаиваются тем, что дело было расследовано судьями, уже искушенными во всяких тонкостях. Кто же в таких случаях является истинным виновником ошибок – судьи или присяжные? Будем же тщательно охранять институт присяжных, так как он составляет, наверное, единственную категорию толпы, которая не может быть заменена никакими отдельными личностями. Только этот институт в состоянии смягчить строгости законов, которые уже потому, что они одинаковы для всех, должны быть слепы в принципе и не могут принимать во внимание частных случаев. Недоступный состраданию и признающий только текст закона, судья со своей профессиональной строгостью приговорит к одинаковому наказанию грабителя, убийцу и бедную девушку, брошенную на произвол судьбы своим соблазнителем, которую довела до детоубийства нужда. Присяжные же инстинктивно чувствуют, что соблазненная девушка гораздо менее виновна, нежели ее соблазнитель, не подлежащий, однако, каре законов, и поэтому оказывают ей снисхождение.

     Хорошо зная психологию каст, а также психологию других категорий толпы, я решительно не вижу ни одного случая, когда бы я мог не пожелать лучше иметь дело с присяжными, нежели с судьями, если бы мне пришлось быть неправильно обвиненным в каком-нибудь преступлении. С первыми я все-таки имел бы некоторые шансы на оправдание, тогда как со вторыми этого бы не было. Будем опасаться могущества толпы, но еще более мы должны страшиться власти некоторых каст. Первую можно все-таки убедить, вторые же остаются непреклонными.

 

Глава IV

Избирательная толпа

 

     Избирательная толпа, то есть те собрания, которые созываются для избрания лиц на известные должности, представляет собой толпу разнородную, но так как действия ее направлены лишь к одной вполне определенной цели – выбору между различными кандидатами, то в ней можно наблюдать проявление лишь некоторых характерных черт, уже описанных нами. Наиболее выдающимися чертами в этой толпе будут также слабая способность к рассуждению, отсутствие критического духа, раздражительность, легковерие и односторонность. В решениях этой толпы легко можно проследить влияние вожаков и роль перечисленных нами выше факторов: утверждения, повторения, обаяния и заразы.

     Проследим теперь способы воздействия на избирательную толпу, так как на этом основании мы можем яснее представить себе ее психологию.

     Первым условием, которым должен обладать кандидат на выборах, является обаяние. Личное обаяние может быть заменено только обаянием богатства. Даже талант и гений не составляют серьезных условий успеха. Самое главное – это обаяние, то есть возможность предстать перед избирателями, не возбуждая никаких оспариваний. Если избиратели, большинство которых состоит из рабочих и крестьян, так редко выбирают

представителей из своей среды, то лишь потому, что люди, вышедшие из их рядов, не имеют для них никакого обаяния. Если же случайно они выбирают кого-нибудь из своей среды, то это вызывается обыкновенно побочными причинами, желанием помешать какому-нибудь выдающемуся человеку, крупному хозяину рабочих, например, у которого сами избиратели находятся в постоянном подчинении. Поступая так, избиратели получают на время иллюзию власти над тем, кому всегда подчинялись.

     Но обаяние не всегда, однако, служит залогом успеха. Избиратель хочет также, чтобы льстили его тщеславию и угождали его вожделениям. Чтобы на него подействовать, надо осыпать его самой нелепой лестью и, не стесняясь, давать ему самые фантастические обещания. Если это рабочий, то надо льстить ему, браня его хозяина; что же касается соперника-кандидата, то надо стараться уничтожить его, распространяя о нем посредством утверждения, повторения и заразы мнение, что он последний из негодяев и что всем известно, как много он совершил преступлений. Незачем, конечно, искать в данном случае чего-нибудь даже похожего на доказательства. Если противник мало знаком с психологией толпы, он станет оправдываться с помощью аргументов, вместо того чтобы отвечать на утверждения противоположными утверждениями, и, конечно, таким образом лишится всяких шансов на успех.

     Написанная программа кандидата не должна быть чересчур категоричной, так как противники могут ею воспользоваться и предъявить ему ее впоследствии; но зато словесная программа должна быть самой чрезмерной. Он может обещать без всяких опасений самые важные реформы. Все эти преувеличенные обещания производят сильное впечатление в данную минуту, в будущем же ни к чему не обязывают. В самом деле, избиратель обыкновенно нисколько не старается узнать потом, насколько выбранный им кандидат выполнил обещания, которые, собственно, и вызвали его избрание.

     Во всех этих случаях мы можем наблюдать действие тех самых факторов убеждения, о которых мы говорили раньше; мы снова встретимся с этими факторами при обсуждении действия слов и формул, обладающих, как известно, магической силой. Оратор, который умеет пользоваться ими, поведет толпу за собой куда хочет. Существуют выражения, которые всегда производят одно и то же действие, как бы они ни были избиты. Такой кандидат, который сумел бы отыскать новую формулу, хотя лишенную вполне определенного смысла, но отвечающую самым разнообразным стремлениям толпы, разумеется, может рассчитывать на безусловный успех. Кровавая испанская революция 1873 года была произведена посредством нескольких таких слов, имеющих сложное значение и которые каждый может объяснять по-своему. Один из современных писателей рассказывает следующим образом происхождение этой революции:

     «Радикалы пришли к убеждению, что унитарная республика – не что иное, как замаскированная монархия, и кортесы, чтобы доставить им удовольствие, провозгласили единогласно федеральную республику, причем никто из вотировавших не мог бы сказать, что в сущности они вотировали. Но объявленная формула всех восхищала и приводила в восторг. Все думали, что основали на земле царство добродетели и счастья. Один республиканец, которого враг его не захотел величать титулом федералиста, обиделся, точно ему нанесено было смертельное оскорбление. На улицах друг друга приветствовали словами:“Salud у republica federal!” и распевали гимны во славу отсутствия дисциплины и автономии солдата. Чем же на самом деле была эта “федеральная республика”? Одни понимали под этим словом эмансипацию провинций, учреждения, подобные тем, какие существуют в Соединенных Штатах, или децентрализацию администрации; другие же думали об уничтожении всякой власти, о предстоящей великой социальной ликвидации в будущем. Социалисты в Барселоне и Андалузии проповедовали абсолютное господство общин и предполагали создать в Испании десять тысяч независимых муниципальных городов, управляющихся своими собственными законами, и отменить при этом одновременно и армию, и жандармерию. Скоро возмущение распространилось по всем провинциям юга, из одного города в другой, из одной деревни в другую. Как только какая-нибудь община проделывала “prononciamiento”, то первым делом она уничтожала телеграф и железную дорогу, чтобы прервать все свои сношения с соседями и с Мадридом. Не было ни одной самой маленькой деревушки, которая бы не действовала отдельно. Федерализм уступил место самому грубому “кантонализму”, сопровождавшемуся пожарами и убийствами и ознаменовавшемуся кровавыми сатурналиями».

     Что касается влияния, которое могли бы иметь рассуждения на ум избирателей, то достаточно прочесть протокол любого избирательного собрания, чтобы составить себе на этот счет вполне определенное мнение. В таком собрании раздаются утверждения, ругательства, иногда доходит дело до тумаков, но никогда не приходится слышать никаких рассуждений; если на время и восстанавливается тишина, то это бывает лишь тогда, когда кто-нибудь из присутствующих со сварливым характером заявит, что он желает предложить кандидату один из тех трудных вопросов, которые всегда приводят в восторг аудиторию. Однако радость оппонентов длится обыкновенно недолго, так как скоро противники их заглушают своим ревом того, кто первый подает голос. Типом всех публичных собраний подобного рода можно считать те, протоколы которых я выбираю здесь из сотни других подобных же протоколов, печатающихся чуть ли не ежедневно в разных газетах:

     «Организатор попросил присутствующих выбрать президента, и этого было достаточно, чтобы разразилась гроза. Анархисты бросились вперед, чтобы взять бюро приступом; социалисты же с жаром старались отразить их, толкались, ругали друг друга продажными шпионами и т. д., и в конце концов один из граждан удалился с подбитым глазом.

Наконец кое-как удалось составить бюро среди всеобщего шума, и на трибуне остается компаньон X. Он начинает развивать настоящий обвинительный акт против социалистов, которые прерывают его криками: “Кретин! бандит! каналья!” и т. д. – эпитеты, на которые компаньон X. отвечает изложением теории, изображающей социалистов“ идиотами” или“ шутами”.

…Партия Аллемана организовала вчера вечером в зале торговли на улице Фобург дю Тамил большое подготовительное собрание к празднику рабочих первого мая. Лозунгом было: “тишина и спокойствие”».

«Компаньон Г. обозвал социалистов кретинами и обманщиками; тотчас же ораторы и слушатели стали осыпать друг друга бранью, и дело дошло до рукопашной схватки, на сцену появились стулья, скамьи, столы и т. д.»

     Не следует, однако, думать, что такой способ обсуждения был свойствен только какому-нибудь известному классу избирателей и находился бы в зависимости от их социального положения. Во всяком анонимном собрании, какое бы оно ни было, хотя бы оно исключительно состояло из ученых, прения всегда облекаются в одну и ту же форму. Я говорил уже, что люди в толпе стремятся к сглаживанию умственных различий, и доказательства этого мы встречаем на каждом шагу. Вот, например, извлечение из протокола одного собрания, состоявшего исключительно из студентов, заимствованного мною из газеты «Temps» от 13 февраля 1895 года: «Шум все увеличивался по мере того, как время шло, и я не думаю, что нашелся бы хоть один оратор, который мог бы сказать две фразы и при этом его не прерывали. Каждую минуту раздавались крики то из одного места, то из другого, а то изо всех мест сразу; аплодировали, свистели, между различными слушателями возникали яростные споры, размахивали угрожающим образом тростями, мерно стучали в пол, кричали: “Вон! На трибуну!”. М. С. начал расточать по адресу ассоциации самые нелестные эпитеты, называя ее подлой, чудовищной, продажной и мстительной и т. д., заявляя, что стремится к ее уничтожению…»

      Спрашивается, как же при подобных условиях избиратель составляет себе свое мнение? Но такой вопрос может явиться у нас лишь тогда, когда мы пребываем в странном заблуждении насчет свободы такого собрания. Толпа ведь имеет только внушенные мнения и никогда не составляет их путем рассуждений. В занимающих нас случаях мнения и голоса избирателей находятся в руках избирательных комитетов, где вожаками чаще всего бывают виноторговцы, имеющие влияние на рабочих, так как они оказывают им кредит. «Знаете ли вы, что такое избирательный комитет? – спрашивает один из самых мужественных защитников современной демократии, г. Сегерер. – Это просто ключ ко всем нашим учреждениям, главная часть нашей политической машины. Франция в настоящее время управляется комитетами».

     Комитеты, каково бы ни было их название: клубы, синдикаты и проч. – составляют, быть может, самый главный элемент опасности надвигающегося могущества толпы. Они представляют собой самую безличную и, следовательно, самую угнетающую форму тирании. Вожаки, руководящие комитетами, имея право говорить и действовать от имени какого-нибудь собрания, избавляются от всякой ответственности и могут все себе позволить. Ни один из самых свирепых тиранов не мог бы никогда и помышлять о таких предписаниях, какие издавались, например, революционными комитетами. Они истребляли Конвент и урезали его, и Робеспьер оставался абсолютным властелином до тех пор, пока мог говорить от их имени. Но в тот день, когда он отделился от них, он погиб. Царство толпы – это царство комитетов, то есть вожаков, и нельзя даже вообразить себе худшего деспотизма.

     Действовать на комитеты нетрудно; надо только, чтобы кандидат мог быть принят и обладал достаточными ресурсами. По признанию самих же жертвователей, довольно было трех миллионов, чтобы устроить множественные выборы генералу Буланже.

Такова психология избирательной толпы; она не отличается ничем от психологии толпы других категорий и нисколько не лучше и не хуже ее. Но из всего вышесказанного я все же не вывожу заключения против всеобщей подачи голосов. Если бы от меня зависела судьба этого учреждения, то я бы оставил его в том виде, в каком оно существует теперь, руководствуясь практическими соображениями, вытекающими непосредственно из изучения психологии толпы. Без сомнения, неудобства всеобщей подачи голосов достаточно бросаются в глаза, и отрицать это невозможно. Нельзя отрицать также, что цивилизация была делом лишь небольшого меньшинства, одаренного высшими умственными способностями и занимающего верхушку пирамиды, постепенно расширяющейся книзу по мере того, как понижается умственный уровень различных слоев наций. Конечно, величие цивилизаций не может зависеть от голосов низших элементов, берущих только численностью; без сомнения, подача голосов толпы часто бывает очень опасна, и мы уже не раз расплачивались за это нашествиями. Весьма вероятно, что мы еще дороже поплатимся в будущем ввиду приближающегося могущества толпы. Но все эти возражения, совершенно верные в теоретическом отношении, в практическом теряют всю свою силу в наших глазах, когда мы вспоминаем о непоколебимом могуществе идей, превращенных в догматы. Догмат верховной власти толпы не подлежит защите с философской точки зрения, совершенно так же, как и средневековые религиозные догматы, но тем не менее он обладает абсолютной силой в настоящее время; этот догмат, следовательно, столь же неприкосновенен, как были некогда неприкосновенны наши религиозные идеи. Представьте себе современного свободного мыслителя, перенесенного магической силой в средние века. Вы, может быть, думаете, что, удостоверившись в верховном могуществе религиозных идей, господствовавших тогда, от стал бы пробовать с ними бороться? Или, попав в руки судьи, желающего сжечь его вследствие обвинения в заключении договора с дьяволом или же посещении шабаша, он стал бы оспаривать существование дьявола или шабаша? Но ведь оспаривать верования толпы – это то же, что спорить с ураганом. Догмат всеобщей подачи голосов обладает в настоящее время такой же силой, какой некогда обладали религиозные догматы. Ораторы и писатели отзываются о нем с таким уважением и таким подобострастием, какие не выпадали даже на долю Людовика XIV. Поэтому-то и надо относиться к этому догмату, как ко всем религиозным догматам, на которые действует только время.

     Было бы, впрочем, бесполезно пробовать поколебать этот догмат, так как он опирается все-таки на некоторые Доводы, говорящие в его пользу. «Во времена равенства, – говорит справедливо Токвиль, – люди не питают никакого доверия друг к другу вследствие своего сходства. Но именно это сходство вселяет им доверие, почти безграничное, к общественному мнению, так как они полагают, что, ввиду всеобщего одинакового умственного развития, истина должна быть там, где находится большинство». Предположить, следовательно, что ограничение подачи голосов на каких бы то ни было основаниях должно повести к улучшению голосований толпы? Я не допускаю этого на основании ранее высказанных мною причин, касающихся низкого умственного уровня всех собраний, каков бы ни был их состав. В толпе люди всегда сравниваются, и если дело касается общих вопросов, то подача голосов сорока академиков окажется нисколько не лучше подачи голосов сорока водоносов. Не думаю, чтобы голосования, которые так часто ставились в вину всеобщей подаче голосов (например, восстановление империи), были бы иного характера, если бы вотирующие были выбраны исключительно из числа ученых и образованных. Если какой-нибудь индивид изучил греческий язык, математику, сделался архитектором, ветеринаром, медиком или адвокатом, то это еще не значит, что он приобрел особенные сведения в социальных вопросах. Ведь все наши экономисты большей частью образованные люди, в большинстве случаев профессора и академики, но разве существует хоть один общий вопрос, протекционизм, биметаллизм и т. д., относительно которого они пришли бы к соглашению? И это потому, что вся их наука представляет собой лишь очень смягченную форму всеобщего невежества. Перед социальными же проблемами, куда входит столько неизвестных величин, сравниваются все незнания.

     Таким образом, если даже избирательный корпус будет состоять исключительно из людей, начиненных наукой, все же их вотум будет не лучше и не хуже, чем нынешний вотум избирателей. Они будут точно так же руководствоваться своими чувствами и духом своей партии. Наши затруднения нисколько бы не уменьшились, но нам пришлось бы, кроме того, испытать еще тяжелую тиранию каст.

     Подача голосов толпы везде будет одинакова и в конце концов всегда будет служить выражением стремлений и бессознательных потребностей расы, все равно – будет ли эта подача голосов ограниченной или общей и практикуется ли она в республиканской или монархической стране, во Франции, Бельгии, Греции, Португалии или Испании. Арифметическое среднее всех избраний, во всякой стране, служит изображением души расы, а эта душа остается почти одинаковой из поколения в поколение.

     Все вышесказанное приводит нас еще раз к заключению, что раса имеет большое значение и что учреждения и правительства играют лишь незначительную роль в жизни народов. Эти последние главным образом управляются душою расы, то есть наследственными остатками, сумма которых собственно и составляет душу расы. Раса и цель насущных потребностей повседневной жизни – вот таинственные властелины, которые управляют судьбами нации.

 

Глава V

Парламентские собрания

 

     Парламентские собрания представляют собой разнородную толпу, неанонимную. Несмотря на различный их состав в разные эпохи и у разных народов, они все-таки обнаруживают сходные черты, причем влияние расы сказывается лишь в смягчении или увеличении этих черт. Парламентские собрания в самых различных странах, в Греции, Италии, Португалии, Испании, Франции, Америке имеют очень большие аналогии в своих прениях и голосованиях и причиняют правительствам одинаковые затруднения.

Парламентский режим, впрочем, является идеалом всех современных цивилизованных народов, хотя в основу его положена та психологически неверная идея, что много людей, собравшихся вместе, скорее способны прийти к независимому и мудрому решению, нежели небольшое их число.

     В парламентских собраниях мы встречаем черты, общие всякой толпе: односторонность идей, раздражительность, восприимчивость к внушению, преувеличение чувств, преобладающее влияние вожаков. Но уже вследствие своего особого состава парламентская толпа имеет некоторые особенности, на которых мы здесь остановимся.

     Односторонность мнений составляет важнейшую черту этой толпы. Во всех партиях, и особенно у латинских народов, мы встречаем неизменную склонность разрешать самые сложные социальные проблемы посредством самых простых абстрактных принципов и общих законов, применяемых ко всем случаям. Принципы естественным образом меняются сообразно каждой партии, но уже вследствие своего нахождения в толпе индивиды всегда обнаруживают стремление к преувеличению достоинства этих принципов и стараются довести их до крайних пределов. Вот почему парламенты всегда являются представителями самых крайних мнений.

     Самый совершенный образец односторонности таких собраний представляют якобинцы великой революции. Проникнутые догматами и логикой, с головой, наполненной неопределенными общими местами, якобинцы стремились проводить в жизнь свои стойкие принципы, не заботясь о событиях, и можно смело сказать, что они прошли через всю революцию, не замечая ее. Вооружившись очень простыми догматами, которые служили для них путеводителями, они вообразили, что могут переделать общество во всех его частях и вернуть утонченную цивилизацию к ранней фазе социальной эволюции. Способы, употребленные ими для осуществления их мечты, также отличались абсолютной односторонностью. Они ограничивались только тем, что насильственным образом уничтожали все то, что мешало им. Впрочем, и все остальные – жирондисты, монтаньяры, термидорианцы и т. п. – действовали в том же духе.

     Парламентская толпа очень легко поддается внушению, и, как во всякой толпе, внушение исходит от вожаков, обладающих обаянием. Но в парламентских собраниях восприимчивость к внушению имеет резко определенные границы, и на них-то не мешает указать.

     Относительно всех вопросов, представляющих местный или областной интерес, у членов парламентского собрания имеются настолько стойкие, неизменяющиеся мнения, что никакая аргументация не в состоянии была бы их поколебать. Даже талант Демосфена не мог бы заставить депутата изменить свой вотум относительно таких вопросов, как протекционизм и др., представляющих требования влиятельных избирателей. Предшествовавшее внушение, произведенное в этом духе на депутатов их избирателями, настолько сильно, что мешает всяким другим внушениям и способствует поддержанию абсолютной стойкости мнений.

     Вероятно, к этим мнениям, предварительно установленным во время выборов, относится следующее размышление одного старинного английского парламентского деятеля: «В течение тех пятидесяти лет, что я заседаю в Вестминстере, я слышал множество речей. Весьма немногие из них заставили меня изменить свои мнения, но ни одна не изменила моего вотума».

В вопросах общего характера, касающихся, например, низвержения министерства, учреждении налогов и т. п., не существует никакой стойкости мнений, и потому тут могут действовать внушения вожаков совершенно так же, как в обыкновенной толпе. В каждой партии существуют свои вожаки, пользующиеся иногда совершенно одинаковым влиянием, отчего депутат подвергается иной раз противоположным внушениям и естественным образом обнаруживает нерешительность. Этим объясняется такая ситуация, когда порой депутат в какие-нибудь четверть часа меняет свое мнение, вотирует противоположным образом и прибавляет какую-нибудь статью к только что вотированному им закону, совершенно уничтожающую его значение. Так, например, только что отняв право у заводчиков выбирать и увольнять своих рабочих, депутат, вотируя поправку к этому закону, почти совершенно лишает его силы.

     На этом-то основании палата депутатов во время каждого законодательного периода обнаруживает рядом с вполне определенными также и очень неопределенные мнения. Но так как вопросы общего характера всегда бывают более многочисленны, то в палате неизбежно преобладает нерешительность, поддерживаемая притом страхом перед избирателем, скрытое внушение которого всегда стремится образовать противовес внушению вожаков. В таких же прениях, очень, впрочем, многочисленных, относительно которых у членов собрания не существует ранее установившихся мнений, всегда одерживают победу вожаки, навязывающие свои мнения толпе. Потребность в таких вожаках очевидна уже потому, что под именем предводителей групп они встречаются в собраниях всех стран и являются настоящими властелинами этих собраний. Люди в толпе не могут обойтись без господина, и потому-то голосование какого-нибудь собрания обыкновенно служит выражением мнения лишь очень небольшого меньшинства.

     Вожаки действуют главным образом не своими рассуждениями, а своим обаянием, и лучшим доказательством этого служит то, что если вследствие какой-нибудь случайности они лишаются обаяния, то вместе с этим исчезает и их влияние.

Обаяние вожаков имеет индивидуальный характер и не находится в зависимости ни от имени, ни от славы. Вот что рассказывает Жюль-Симон о великих людях 1848 года, среди которых он заседал:

     «За два месяца перед тем, как сделаться всемогущим, Людовик Наполеон был ничто…

Виктор Гюго взошел на трибуну. Он не имел успеха. Его слушали, как слушают Феликса Пиа, но ему меньше аплодировали. “Я не люблю его идей, – сказал мне Волабелл, говоря о Феликсе Пиа, – но это один из самых великих писателей и величайший оратор Франции”. Эдгар Кинэ, этот редкий и могущественный ум, не считался ни во что. Он пользовался популярностью до открытия собрания, но в собрании ее совершенно не имел…

     Политические собрания представляют собой именно такое место на земле, где блеск гения всего меньше ощущается. Там имеют значение красноречие, приспособленное ко времени и месту, и услуги, оказанные не отечеству, а партиям. Для оказания должного почтения Ламартину в 1848 г. и Тьеру в 1871 г. понадобился могущественный стимул настоятельной, неустранимой опасности, но как только она прошла, то сразу же исчезли чувства и страха, и благодарности». Я воспроизвел эту цитату ради фактов, которые в ней заключаются, но не ради объяснений, представляющих лишь весьма посредственный интерес в психологическом отношении. Толпа потеряла бы тотчас же свой характер толпы, если бы она приняла во внимание услуги, оказанные вожаками отечеству или партиям. Толпа, повинующаяся вожаку, подчиняется лишь его обаянию, и сюда не примешивается никакое чувство интереса или благодарности. Поэтому-то вожак, обладающий достаточным обаянием, имеет почти абсолютную власть. Известно, например, каким громадным влиянием пользовался в течение многих лет, благодаря своему обаянию, один знаменитый депутат, побитый на последних выборах вследствие известных финансовых событий. Прежде по одному только его знаку низвергались министерства, и один писатель следующим образом определил его деятельность: «Г-ну X. Мы обязаны главным образом тем, что заплатили за Тонкин втрое дороже, чем это бы следовало, что мы не заняли прочного положения на Мадагаскаре, что у нас обманом отняли господство на нижнем Нигере, и что мы потеряли преобладающее положение, которое занимали раньше в Египте. Теории г-на X. причинили нам более территориальных потерь, чем все опустошения Наполеона I».

     Не надо, впрочем, слишком уж обвинять вышеназванного вожака. Конечно, он стоит нам очень дорого, но все же его влияние главным образом основывалось на том, что он следовал общественному мнению, которое в колониальных вопросах держалось иных воззрений, нежели теперь. Вожак очень редко идет впереди общественного мнения; обыкновенно он следует за ним и усваивает себе все его заблуждения.

     Способы убеждения, которыми пользуются вожаки помимо своего обаяния, те же самые, что и во всякой другой толпе. Чтобы искусно пользоваться ими, вожак должен, хотя бы даже бессознательным образом, понимать психологию толпы и знать, как надо говорить толпе. В особенности ему должно быть известно обаяние известных слов, формул и образов. Он должен обладать совершенно специальным красноречием, преимущественно заключающимся в энергичных, хотя и совершенно бездоказательных, утверждениях и ярких образах, обрамленных весьма поверхностными рассуждениями. Такой род красноречия встречается во всех собраниях, даже в английском парламенте, несмотря на всю его уравновешенность.

     «Нам постоянно приходится читать о прениях в палате общин, – пишет английский философ Мэн, – состоящих почти исключительно из обмена общими местами, не имеющими особого значения, и весьма резкими выражениями. Однако этот род общих формул оказывает поразительное действие на воображение чистой демократии. Всегда легко заставить толпу принять доводы общего характера, если они преподносятся ей в действующих на ее воображение выражениях, хотя доводы эти и не подвергались никакой предварительной проверке и даже вряд ли ей доступны».

     Значение таких сильных выражений, на которое указывает вышеприведенная цитата, нисколько не преувеличено. Мы уже несколько раз указывали на особое могущество слов и формул. Надо выбирать такие слова, которые могут вызывать очень живые образы. Следующая фраза, заимствованная нами из речи одного из вожаков наших собраний, служит прекрасным образчиком подобного красноречия: «В тот день, когда одно и то же судно унесет к лихорадочным берегам ссылки продажного политика и убийцу-анархиста, они могут вступить между собой в разговор и покажутся друг другу двумя дополнительными сторонами одного и того же социального порядка вещей».

     Образ, вызванный этой речью, достаточно ясен, и, конечно, противники оратора должны были почувствовать, чем он им угрожает. Им должны были одновременно представиться и лихорадочные берега, и судно, увозящее их, так как ведь и они тоже могут быть причислены к той довольно плохо разграниченной категории политиков, на которых намекал оратор. Разумеется, при этом они должны были испытывать такое же смутное чувство страха, какое испытывали члены Конвента, слушая неясные речи Робеспьера, более или менее угрожавшие им ножом гильотины. Под влиянием этого-то чувства страха члены Конвента и уступали всегда Робеспьеру.

      В интересах вожаков позволять себе самые невероятные преувеличения. Оратор, слова которого я только что цитировал, мог утверждать, не возбуждая особенных протестов, что банкиры и священники содержали на жаловании метателей бомб и что администраторы крупных финансовых компаний заслуживают такого же наказания, как и анархисты. На толпу подобные утверждения всегда действуют, и даже тем сильнее, чем они яростнее и чем более угрожающий характер имеют. Ничто так не запугивает слушателей, как подобного рода красноречие, они не протестуют из опасения прослыть изменниками или сообщниками.

     Такое особое красноречие можно наблюдать во всех собраниях, и в критические моменты оно всегда усиливалось. С этой точки зрения чтение речей великих ораторов революции представляет немалый интерес. Ораторы эти считали себя обязанными постоянно прерывать свою речь, чтобы поносить преступление и восхвалять добродетель, а также чтобы разражаться проклятиями против тиранов и тут же приносить клятву – «жить свободным или умереть». Слушатели вставали, с жаром аплодировали ораторам и затем, успокоенные, снова садились на свои места.

Вожак может быть иногда умным и образованным человеком, но вообще эти качества скорее даже вредят ему, нежели приносят пользу. Ум делает человека более снисходительным, открывая перед ним сложность вещей и давая ему самому возможность выяснять и понимать, а также значительно ослабляет напряженность и силу убеждений, необходимых для того, чтобы быть проповедником и апостолом. Великие вожаки всех времен, и особенно вожаки революций, отличались чрезвычайной ограниченностью, причем даже наиболее ограниченные из них пользовались преимущественно наибольшим влиянием.

    Речи самого знаменитого из них, Робеспьера, зачастую поражают своей несообразностью. Читая эти речи, мы не в состоянии объяснить себе громадной роли могущественного диктатора.

     Общие места, многословие дидактического красноречия и латинская культура, поставленная к услугам скорее души ребенка, нежели пошляка, граничащая как в обороне, так и в нападении с манерой школьников, кричащих:“Поди-ка сюда!”. Никакой идеи, никакой остроумной мысли или выходки, но постоянная скука среди бури. И кончая это чтение, невольно хочется воскликнуть:“уф!” – как это делал вежливый Камилл Демулен».

     Страшно даже подумать иной раз о той силе, которую дает человеку с чрезвычайной узостью ума, но обладающему обаянием, какое-нибудь очень твердое убеждение. Но для того, чтобы игнорировать всякие препятствия и уметь хотеть, надо именно соединять в себе все эти условия. Толпа инстинктивно распознает в таких энергичных убежденных людях своих повелителей, в которых она постоянно нуждается.

     В парламентском собрании успех какой-нибудь речи почти исключительно зависит от степени обаяния оратора, а не от приводимых им доводов. И это подтверждается тем, что, если оратор теряет по какой-нибудь причине свое обаяние, он лишается в то же время и своего влияния, то есть он уже не имеет более власти управлять по желанию голосованием.

     Что же касается неизвестного оратора, выступающего с речью, хотя бы и очень доказательной, но не содержащей в себе ничего другого, кроме этих основательных доказательств, то самое большее, на что он может рассчитывать, – это чтобы его выслушали. Депутат и проницательный психолог Декюб так охарактеризовал образ депутата, не обладающего обаянием:

    «Заявив место на трибуне, депутат вынимает свои документы, методически развертывает их и с уверенностью приступает к своей речи… Он ласкает себя мыслью, что ему удастся вселить в душу слушателей свои собственные убеждения. Он тщательно взвесил свои аргументы и, запасясь массой цифр и доказательств, заранее уверен в успехе, так как, по его мнению, всякое сопротивление должно исчезнуть перед очевидностью. Он начинает свою речь, убежденный в своей правоте, рассчитывая на внимание своих коллег, которые, конечно, ничего иного не желают, как преклониться перед истиной.

     Он говорит, несколько раздосадованный начинающимся шумом, и тотчас же поражается тем движением, которое возникает в зале.

    Что же это значит, если не воцаряется молчание? Отчего же такое всеобщее невнимание? О чем думают вот эти, разговаривающие друг с другом? Какая такая настоятельная причина заставила вот того депутата покинуть свое место?

Оратор начинает ощущать тревогу, морщит брови, останавливается. Ободряемый председателем, он начинает снова, возвышает голос. Его слушают еще меньше. Он еще более напрягает свой голос, волнуется; шум все усиливается. Он перестает слышать сам себя, еще раз останавливается, потом, испугавшись, что его молчание вызовет неприятный возглас “закрой прения”, он снова начинает говорить. Шум становится невыносимым».

     Когда парламентские собрания достигают известной степени возбуждения, они становятся похожими на обыкновенную разнородную толпу, и чувства их всегда бывают крайними. Они могут проявить величайший героизм и в то же время совершить самые худшие насилия. Индивид в таком собрании перестает быть самим собой настолько, что он станет вотировать мероприятия, наносящие прямой ущерб его личным интересам.

История революции указывает, до какой степени собрания могут становиться бессознательными и повиноваться внушениям, наиболее противоречащим их интересам. Великой жертвой для дворянства было отречение от своих привилегий, между тем оно, не колеблясь, принесло эту жертву в знаменитую ночь учредительного собрания. Отречение от своей личной неприкосновенности создало для членов Конвента постоянную угрозу смерти; между тем они решились на это и не побоялись взаимно истреблять друг друга, прекрасно зная, однако, что завтра они сами могут попасть на тот самый эшафот, на который сегодня отправили своих коллег. Но они дошли уже до степени полного автоматизма, механизм которого я уже раньше описал, и потому никакие соображения не могли помешать им повиноваться внушениям, гипнотизирующим их. Очень типична в этом отношении следующая фраза из мемуаров одного из членов Конвента, Билльо Варенна: «Всего чаще мы и сами не желали, двумя днями или одним днем раньше, принимать тех решений, которые теперь нам ставят в упрек, – говорит он, – но эти решения порождал кризис». Ничего не может быть справедливее!

     Такое проявление бессознательности можно наблюдать во время всех бурных заседаний Конвента.

«Они одобряют и предписывают, – говорит Тэн, – то, к чему сами питают отвращение, – не только глупости и безумия, но и преступления, убийства невинных, убийства своих же друзей. Единогласно и при громе самых бурных аплодисментов левая, соединившись с правой, посылает на эшафот Дантона, своего естественного главу, великого организатора и руководителя революции. Единогласно и также под шум аплодисментов правая, соединившись с левой, вотирует наихудшие декреты революционного правительства. Единогласно и при восторженных криках энтузиазма и заявлениях горячего сочувствия Коло д’Эрбуа, Кутону, Робеспьеру Конвент при помощи произвольных и множественных избраний удерживает на своем месте человекоубийственное правительство, которое ненавидят одни за свои убийства и другие – за то, что оно стремится к их истреблению. Равнина и Гора, большинство и меньшинство, кончили тем, что согласились вместе содействовать своему собственному самоубийству. Двадцать второго прериаля Конвент в полном составе подставил свою шею и восьмого термидора, тотчас же после речи Робеспьера, он опять подставил ее».

Картина эта, пожалуй, может показаться слишком уж мрачной, но тем не менее она верна. Парламентские собрания, достаточно возбужденные и загипнотизированные, обнаруживают точно такие же черты; они становятся похожими на непостоянное стадо, повинующееся всем импульсам. Следующее описание собрания 1848 года, сделанное Спюллером, парламентским деятелем, демократические убеждения которого несомненны, заимствовано мною из «Revue Litteraire» как очень типичное. Оно изображает все преувеличенные чувства, свойственные толпе, и ту чрезмерную изменчивость, которая дозволяет толпе в несколько мгновений пройти всю шкалу самых противоречивых чувствований.

    «Раздоры, подозрения, зависть и попеременно – слепое доверие и безграничные надежды довели до падения республиканскую партию. Ее наивность и простосердечие равнялись только ее всеобщей подозрительности. Никакого чувства законности, никакого понятия о дисциплине; только страхи и иллюзии, не ведающие границ, – в этом отношении крестьянин и ребенок имеют много сходства между собою. Спокойствие их может соперничать только с их нетерпением, и свирепость их равняется их кротости. Это – свойство еще не вполне образованного темперамента и результат отсутствия воспитания. Ничто их не удивляет, но все приводит в замешательство. Дрожащие, боязливые и в то же время бесстрашные и героические, они бросаются в огонь и отступают перед тенью.

       Им неизвестны следствия и отношения вещей. Столь же быстро приходя в уныние, как и в состояние возбуждения, склонные к панике, они всегда хватают или слишком высоко, или слишком низко и не придерживаются никогда должной меры и степени. Более подвижные, нежели вода, они отражают в себе все цвета и принимают все формы. Какую же основу для правительства могли бы они составить?»

К счастью, необходимы особенные условия, чтобы все эти черты сделались постоянным явлением в парламентских собраниях. Эти собрания становятся толпой лишь в известные моменты. В огромном большинстве случаев люди, составляющие их, сохраняют свою индивидуальность, и вот почему собрания могут издавать превосходные технические законы. Правда, эти законы раньше были выработаны каким-нибудь специалистом в тиши кабинета, поэтому, в сущности, они представляют собой дело одного индивида, а не целого собрания. И такие законы, конечно, всегда бывают самыми лучшими и портятся только тогда, когда целый ряд неудачных поправок превращает их в коллективное дело. Деятельность толпы всегда и везде бывает ниже деятельности изолированного индивида. Только специалисты спасают собрания от принятия слишком беспорядочных и нецелесообразных решений, и в таких случаях специалист всегда является временным вожаком. Собрание на него не действует, но зато он сам действует на него.

     Несмотря на все трудности, сопряженные с их деятельностью, парламентские собрания все-таки являют собой лучшее, что до сих пор могли найти народы для самоуправления и, главное – чтобы оградить себя, насколько возможно, от ига личной тирании. Разумеется, парламент является идеалом правительства, по крайней мере для философов, мыслителей, писателей, артистов и ученых, словом, для тех, кто образует вершину цивилизации. В сущности, парламентские собрания представляют серьезную опасность лишь в двух направлениях: в отношении насильственной растраты финансов и в отношении прогрессивного ограничения индивидуальной свободы.

     Первая опасность является неизбежным последствием требований и непредусмотрительности избирательной толпы. Пусть какой-нибудь член собрания предложит какую-нибудь меру, удовлетворяющую якобы демократическим идеям, например обеспечение пенсии рабочим, увеличение жалования железнодорожным сторожам, учителям и т. д.; другие члены, чувствуя страх перед избирателями, не посмеют отвергнуть предложенные меры, так как побоятся показать пренебрежение интересами вышеназванных лиц, хотя и будут сознавать, что эти меры должны тяжело отозваться на бюджете и потребуют новых налогов. Колебания, таким образом, невозможны. Последствия увеличения расходов отдалены и не касаются непосредственно членов собраний, зато последствия отрицательного вотума могут дать себя знать в тот день, когда понадобится предстать перед избирателем.

     Кроме этой первой причины, вызывающей увеличение расходов, существует другая, не менее повелительная – обязанность соглашаться на все расходы, представляющие чисто местный интерес. Депутат не может противиться этому, так как эти расходы служат опять-таки выражением требований избирателей, и притом он лишь в том случае может рассчитывать на удовлетворение требований своего округа, если сам уступит подобным же требованиям своих коллег. В номере «Economiste» от 6 апреля 1895 года напечатан любопытный обзор того, во что могут обходиться втечение одного года расходы, представляющие чисто избирательный интерес и касающиеся постройки железных дорог. Чтобы соединить Лангей (город с 3000 жителей), находящийся на горе, с Пюи, вотирована постройка железной дороги, которая обойдется в 15 миллионов; для соединения Бомона (3500 жителей) с Кастель-Саррацином вотировано 7 миллионов; для соединения деревни Усть (523 жителя) с Сенкс (1200 жителей) – 7 миллионов; для соединения Прад с деревней Олетт (747 жителей) – 6 миллионов и т. д. Только на один 1895 год вотировано 90 миллионов на постройку железных дорог, лишенных всякого общего интереса. Другие расходы, вотированные также в избирательных интересах, не менее значительны. Закон о пенсиях для рабочих обойдется в год минимум в 165 миллионов, согласно вычислениям министра финансов; по словам же академика Леруа-Болье, – 800 миллионов. Ясно, что постоянное прогрессирование таких расходов должно неминуемо привести к банкротству. Многие из европейских стран – Португалия, Греция, Испания, Турция – уже дошли до этого; другие же, Италия, например, скоро очутятся в таком положении. Но слишком тревожиться по этому поводу нечего, так как публика без особенно сильных протестов согласилась на понижение на 4/5 платежей по купонам в этих государствах. Такие остроумные банкротства дозволяют мгновенно остановить нарушенное равновесие бюджетов. Войны, социализм и экономическая борьба подготавливают нам еще и не такие катастрофы, и в эпоху всеобщего распадения, в которую мы вступили, надо покориться необходимости жить изо дня в день и не заботиться о будущем, которое от нас ускользает.

     Вторая из этих опасностей, представляемых парламентскими собраниями, вынужденное ограничение индивидуальной свободы, хотя и не так бросается в глаза, но тем не менее вполне реальна. Она является результатом бесчисленных и всегда ограничительных законов, вотируемых парламентами, считающими себя обязанными так поступать и не замечающими последствий этого из-за своей односторонности.

    Очевидно, эта опасность действительно неизбежна, если даже Англия, представляющая, конечно, самый совершенный тип парламентского режима (такого, в котором представитель более независим от своего избирателя, чем где бы то ни было), не могла избавиться от этой опасности. Герберт Спенсер в одном из своих прежних трудов указал, что увеличение кажущейся свободы должно сопровождаться уменьшением истинной свободы. Возвращаясь к этому в своей новой книге «Индивид и государство», Спенсер выражается следующим образом об английском парламенте: «С этого времени законодательство пошло по тому пути, который я указал. Диктаторские меры, быстро увеличиваясь, постоянно стремились к тому, чтобы ограничить личную свободу, и притом двумя способами: ежегодно издавалось множество постановлений, налагающих стеснения на граждан там, где их действия прежде были совершенно свободны, и вынуждающих их совершать такие действия, которые они могли прежде совершать или не совершать по желанию. В то же время общественные повинности, все более и более тяжелые, особенно имеющие местный характер, ограничили еще более свободу граждан, сократив ту часть их прибыли, которую они могут тратить по своему усмотрению, и увеличив ту часть, которая от них отнимается, для нужд общественных деятелей».

    Это прогрессивное ограничение свободы выражается во всех странах в следующей особой форме, на которую, однако, Герберт Спенсер не указывает. Введение целой серии бесчисленных мероприятий, имеющих обыкновенно ограничительный характер, необходимым образом ведет к увеличению числа чиновников, обязанных приводить их в исполнение, и к усилению их власти и влияния; эти чиновники, следовательно, прогрессивно стремятся к тому, чтобы сделаться настоящими властелинами в цивилизованных странах. Власть их тем более велика, что постоянные перемены правления нисколько не влияют на их положение, так как административная каста – единственная ускользающая от этих перемен и обладающая безответственностью, безличностью и беспрерывностью. Из всех же видов деспотизма самый тяжелый именно тот, который представляется в такой троякой форме.

 

     Постоянное изобретение таких ограничительных законов и постановлений, окружающих самыми византийскими формальностями все малейшие акты жизни, роковым образом ведет к сужению все в большей и большей степени сферы, в которой граждане могут двигаться свободно. Жертвы иллюзии, заставляющей их думать, что, умножая законы, они лучше обеспечат равенство и свободу, народы ежедневно налагают на себя самые тяжелые оковы.

     Но это не проходит для них даром. Привыкнув переносить всякое иго, народы сами ищут его и доходят до потери всякой самостоятельности и энергии. Они становятся тогда пустой тенью, пассивными автоматами, без воли, без сопротивляемости и без силы. Тогда-то человек бывает вынужден искать на стороне те пружины, которых ему не хватает. Благодаря возрастающей индифферентности и бессилию граждан, роль правительств непременно должна еще больше увеличиться. Правительства должны поневоле обладать духом инициативы, предприимчивости и руководительства, так как все это отсутствует у частных лиц; они должны все предпринимать, всем руководить, всему покровительствовать. Государство в конце концов становится всемогущим провидением. Опыт учит, однако, что власть таких богов никогда не бывает ни слишком прочной, ни слишком сильной.

    Такое прогрессивное ограничение всякой свободы у некоторых народов, – несмотря на внешние вольности,порождающие лишь иллюзию свободы, – по-видимому, является последствием не только какого-нибудь режима, но и старости этих народов; оно представляет один из симптомов, предшествующих фазе упадка, которую не могла избежать до сих пор еще ни одна цивилизация.

    Если судить по наставлениям прошлого и симптомам, являющимся со всех сторон, то большинство наших современных цивилизаций уже достигло этой фазы крайней старости, которая предшествует упадку. По-видимому, такие фазы имеют одинаково роковое значение для всех народов, так как в истории они повторяются часто.

Все эти фазы общей эволюции цивилизации нетрудно изложить вкратце, и мы закончим наш труд таким изложением. Быть может, этот беглый обзор бросит все-таки некоторый свет на причины нынешнего могущества толпы.

     Если мы проследим в общих чертах генезис величия и упадка цивилизаций, предшествовавших нашей цивилизации, то что же нам представится прежде всего?

На заре этих цивилизаций мы видим горсть людей разнообразного происхождения, соединившихся вместе благодаря случайностям миграций, нашествий и побед. Общую связь между всеми этими людьми, отличавшимися друг от друга своим языком и религией, в жилах которых текла разная кровь, составляла полупризнаваемая власть одного вождя. В таких смешанных скопищах людей в высшей степени развиты психологические черты толпы: временное сцепление частиц, героизм, слабости, импульсивность и бурные чувства. Прочного в таком скопище нет ничего, это – варвары.

Затем время совершает свое дело. Тождественность среды, повторение скрещиваний, потребности общей жизни медленно действуют, и скопище разнородных единиц начинает сливаться и образовывает расу, то есть агрегат, обладающий общими чертами и чувствами, которые все более и более фиксируются наследственностью. Толпа становится народом, и этот народ уже может выйти из состояния варварства. Однако он выйдет из него лишь тогда, когда, после долгих усилий, постоянной борьбы и бесчисленных начинаний он приобретет идеал. Природа этого идеала имеет мало значения; он может представлять собой культ Рима, Афин или поклонения Аллаху, все равно, но этого идеала будет достаточно, чтобы создать единство чувств и мыслей у всех индивидов расы, находящейся на пути своего образования.

     Тогда-то и может народиться новая цивилизация со всеми своими учреждениями, верованиями и искусствами. Увлекаемая своей мечтой, раса последовательно приобретет все, что дает блеск, силу и величие. Она, без сомнения, будет толпою в известные часы, но тогда за изменчивыми и подвижными чертами, свойственными всякой толпе, всегда будет находиться прочный субстрат – душа расы, узко ограничивающая размахи колебаний народа и управляющая случаем.

     Совершив свое созидательное дело, время неизбежно переходит к делу разрушения, которого не избегают ни боги, ни люди. Достигнув известной степени могущества и сложности, цивилизация перестает расти и осуждается на упадок. Скоро должен пробить для нее час старости. Наступление его неизбежно отмечается ослаблением идеала, поддерживающего душу расы. По мере того как бледнеет идеал, начинают колебаться здания политических, социальных и религиозных учреждений, опирающиеся на этот идеал.

     По мере прогрессивного исчезновения идеала раса все более и более теряет то, что составляло ее силу, единство и связность. Личность и ум индивида могут, однако, развиваться, но в то же время коллективный эгоизм расы заменяется чрезмерным развитием индивидуального эгоизма, сопровождающимся ослаблением силы характера и уменьшением способности к действию. То, что составляло прежде народ, известную единицу, общую массу, превращается в простую агломерацию индивидов без всякой связности, лишь временно и искусственно удерживаемых вместе традициями и учреждениями. Тогда-то и наступает момент, когда люди, разъединяемые своими личными интересами и стремлениями и не умея собою управлять, требуют, чтобы руководили малейшими их действиями, и государство начинает оказывать свое поглощающее влияние.

    С окончательной потерей идеала раса окончательно теряет свою душу; она превращается в горсть изолированных индивидов и становится тем, чем была в самом начале, – толпой. Тогда снова в ней появляются все характерные изменчивые черты, свойственные толпе, не имеющие ни стойкости, ни будущего. Цивилизация теряет свою прочность и оказывается во власти всех случайностей. Властвует чернь, и выступают варвары. Цивилизация еще может казаться блестящей, потому что сохранился еще внешний фасад ее здания, созданный долгим прошлым, но в действительности здание уже подточено, его ничто не поддерживает, и оно рушится с первой же грозой.

Переход от варварства к цивилизации в погоне за мечтой, затем – постепенное ослабление и умирание, как только мечта эта будет потеряна, – вот в чем заключается цикл жизни каждого народа.