Скорбь и ее отношение к маниакально- депрессивным состояниям 1940.

 

 

Существенной частью работы скорби, как отмечает Фрейд в статье "Скорбь и меланхолия", является проверка реальности. Фрейд пишет, что "при горе необходим этот период времени для тщательного исполнения требования, налагаемого проверкой реальности, и, [...] по завершении этой работы, эго преуспевает в освобождении либидо от утраченного объекта". И далее: "Каждое воспоминание и каждая надежда, которые привязывают либидо к объекту, выявляются и гиперкатектируются, и отделение либидо от объекта завершается. Сложно объяснить в терминах психической экономики, почему этот процесс постепенного исполнения требования реальности, который носит характер компромисса, должен быть исключительно болезненным. Следует отметить, что эта боль кажется нам естественной". И затем: "Нам даже неизвестно, какими экономическими средствами осуществляется работа скорби; однако, следующее предположение, возможно, поможет нам. Реальность выносит свой приговор - объект больше не существует - каждому отдельному воспоминанию и надежде, посредством которых либидо было связано с утраченным объектом, и эго, как бы оказавшись перед выбором, следует ли ему разделить судьбу объекта, убеждается суммой нарциссических удовлетворений в необходимости разорвать связь с несуществующим более объектом, чтобы остаться в живых.По тому, как медленно и постепенно осуществляется это разрыв, мы можем заключить, что ко времени выполнения этого задания энергия, которая была необходима для этого, так или иначе, оказывается израсходованной".

 

На мой взгляд, существует тесная связь между проверкой реальности, осуществляемой при нормальной скорби, и ранними психическими процессами. Я полагаю, что ребенок проходит через психические состояния, которые можно сопоставить со скорбью взрослого человека, или, вернее, что эта ранняя скорбь оживает всякий раз, когда в последующей жизни случается испытывать горе. Важнейшим способом преодоления состояний скорби служит для ребенка, по моему мнению, проверка реальности. Однако, этот процесс, как подчеркивает Фрейд, является частью работы самой скорби.

 

В моей статье "К вопросу о психогенезе маниакально-депрессивных состояний" я представила концепцию инфантильной депрессивной позиции и показала связь между этой позицией и маниакально-депрессивными состояниями. Теперь, чтобы прояснить отношения между младенческой депрессивной позицией и нормальной скорбью, я должна вначале обратиться к некоторым утверждениям, сделанным мной в этой статье, а затем постараться развить их. Это изложение, я надеюсь, будет способствовать дальнейшему пониманию связи между нормальной скорбью с одной стороны и ненормальной скорбью и маниакально-депрессивными состояниями с другой.

 

В этой работе я писала, что младенец испытывает депрессивные чувства, которые достигают своего пика во время отнятия от груди, а также непосредственно перед этим и после этого. Это состояние психики младенца я определила как "депрессивную позицию", и предположила, что это и есть меланхолия in statu nascendi. Оплакиваемый объект - это материнская грудь и все то, что грудь и молоко означают для младенца, то есть любовь, доброта и безопасность. Все это ощущается младенцем как утраченное, причем утраченное в результате его собственной неконтролируемой жадности и деструктивных желаний и импульсов, направленных на материнскую грудь. Возникающий в дальнейшем страх надвигающейся потери (на этот раз уже обоих родителей) проистекает из Эдиповой ситуации, которая складывается так рано и в столь тесной связи с фрустрацией отнятия от груди, что в ее начале преобладают оральные импульсы и страхи. Круг любимых объектов, которые младенец атакует в своих фантазиях и которые вследствие этого он боится потерять, расширяется за счет его амбивалентного отношения к братьям и сестрам. Агрессия, направленная на вымышленных братьев и сестер, которые атакуются им внутри материнского тела, также вызывает чувства вины и утраты. Печаль и беспокойство о грозящей потере "хороших объектов", то есть депрессивная позиция, является, согласно моему опыту, глубочайшим источником болезненных конфликтов как в Эдиповой ситуации, так и в дальнейших отношениях ребенка с окружающими. При нормальном развитии эти страхи и чувство горя преодолеваются различными способами.

 

Наряду с развитием отношений ребенка вначале к матери, а затем к отцу и другим людям, идут процессы интернализации, которым я уделила особое внимание в своей работе. Младенец, инкорпорировав своих родителей, воспринимает их как живых людей внутри своего тела тем реальным образом, которым переживаются глубокие бессознательные фантазии - они являются для его психики "интернализованными" или, по моему определению, внутренними объектами. Таким образом, внутренний мир строится в бессознательном ребенка, соотносясь с его реальным опытом и теми впечатлениями, которые он получает от людей и окружающего мира, и которые преобразуются его фантазиями и импульсами. Если люди в окружающем ребенка мире находятся преимущественно в ладу друг с другом и со своим эго, то достигается внутренняя гармония, безопасность и интеграция.

 

Существует постоянное взаимодействие между тревогами, относящимися к "внешней" матери и тревогами, относящимися к "внутренней матери"; способы, которые использует эго для того, чтобы справляться с этими двумя видами тревог, тесно взаимосвязаны. В психике младенца "внутренняя" мать связана с внешней, двойником которой она является; этот двойник, однако, моментально подвергается изменениям в ходе самого процесса интернализации. То есть на образ матери влияют фантазии младенца, а также внутренние раздражители и внутренний опыт любого рода. Когда внешние ситуации, которые проживает младенец, интернализуются, - а я полагаю, что это происходит с первых дней жизни - это происходит по тому же образцу: они тоже становятся "двойниками" реальных ситуаций, и изменяются под влиянием тех же причин. Тот факт, что после интернализации люди, вещи, ситуации и события - весь создающийся внутренний мир - становятся недоступными для верного наблюдения и суждения ребенка, и в них нельзя удостовериться средствами восприятия, которые действуют в осязаемом вещественном мире, имеет непосредственное отношение к фантастической природе внутреннего мира.

 

Появляющиеся в результате этого сомнения, неуверенность и тревоги постоянно побуждают ребенка наблюдать за миром внешних объектов, порождающим мир внутренних объектов, и пытаться удостовериться в нем; посредством этого внутренний мир понимается лучше. Видимая мать, таким образом, постоянно предоставляет доказательства того, на что похожа "внутренняя" мать, является она любящей или злой, помогающей или мстительной. Степень того, насколько внешняя реальность оказывается в состоянии доказать несостоятельность тревог и горя, относящихся к внутренней реальности, варьируется индивидуально, но может считаться одним из критериев нормальности.Дети, которые управляются внутренним миром настолько, что их тревоги не могут быть разрешены или нейтрализованы даже благоприятными аспектами их отношений с людьми, в дальнейшем неизбежно имеют серьезные психические проблемы. С другой стороны, определенное количество неприятных переживаний при проверке реальности является ценным для ребенка, если, преодолев эти переживания, ребенок чувствует, что он смог удержать свои объекты, их любовь к себе и свою любовь к ним, и, таким образом, сохранить или восстановить внутреннюю жизнь и гармонию перед лицом опасностей.

 

Все удовольствия, которые испытывает ребенок в отношениях с матерью, доказывают ему, что любимый объект не поврежден внутри, так же как и снаружи, не превратился в мстительный. Увеличение любви и доверия и уменьшение страхов посредством счастливых переживаний помогают младенцу постепенно преодолеть депрессивную позицию и чувство утраты (скорбь). Они делают для него возможной проверку внутренней реальности средствами внешней реальности. Чувствуя себя любимым и испытывая удовольствие от общения с людьми, ощущая их поддержку, младенец усиливает свою уверенность в собственной доброте и доброте других людей; его надежда на то, что "хорошие" объекты и эго могут быть спасены и сохранены, возрастает, а амбивалентность и сильный страх внутреннего разрушения уменьшаются.

 

У младенца неприятные переживания и недостаток приятных, в особенности нехватка счастливых близких отношений с любимыми людьми, усиливают амбивалентность, уменьшают доверие и надежду, подтверждают его страхи уничтожения изнутри и преследования извне. Кроме того, они замедляют и, возможно, навсегда приостанавливают благотворные процессы, в ходе которых, в конце концов, достигается чувство безопасности.

 

В процессе приобретения знания каждый новый опыт должен быть приспособлен к тем образцам, которые предоставляет господствующая в это время психическая реальность; в то время как на психическую реальность ребенка постепенно оказывает влияние его прогрессирующее знание о внешней реальности. Каждый шаг в познании внешней реальности совершается наряду с все более прочным установлением "хороших" внутренних объектов и используется эго как одно из средств для преодоления депрессивной позиции.

 

В другой связи я высказала точку зрения, что каждый младенец испытывает психотические по сути тревоги, и что инфантильный невроз это нормальное средство для преодоления и уменьшения этих тревог. Эту точку зрения я могу сейчас повторить с большей уверенностью; она подтверждается моей работой с инфантильной депрессивной позицией, которую я теперь полагаю центральной позицией в развитии ребенка. При инфантильном неврозе ранняя депрессивная позиция находит свое выражение, прорабатывается и постепенно преодолевается, и это является существенной частью процессов организации и интеграции, которые наряду с сексуальным развитием характеризуют первые годы жизни. Обыкновенно, ребенок переживает инфантильный невроз и, помимо других достижений, постепенно приобретает хорошее отношение к людям и к реальности. Я полагаю, что это удовлетворительное отношение к людям зависит от того, насколько он преуспел в борьбе с хаосом внутри самого себя (депрессивная позиция) и прочно установил "хорошие" внутренние объекты.

 

Давайте более подробно рассмотрим способы и механизмы, при помощи которых осуществляется это развитие.

 

У младенца процессы интроекции и проекции, которые управляются агрессией и тревогами, усиливающими друг друга, приводят к возникновению страха преследования вселяющими ужас объектами. К этим страхам добавляется страх потери любимых объектов, то есть возникает депрессивная позиция. Когда я впервые представила концепцию депрессивной позиции, я высказала предположение, что интроекция целостного любимого объекта вызывает беспокойство о том, как бы любимый объект не был разрушен ("плохими" объектами и ид) и печаль об этом; эти чувства и страхи, в добавление к набору параноидных страхов и защит, образуют депрессивную позицию. Таким образом, существуют два набора страхов, чувств и защит, которые, как бы они ни варьировались и как бы ни были тесно связаны друг с другом, могут быть разделены для теоретической ясности. Первый набор чувств и фантазий характеризуется страхами разрушения эго внутренними преследователями. Защиты против этих страхов - это, по преимуществу, уничтожение преследователя разными способами. Об этих страхах и защитах я подробно писала в других работах. Второй набор чувств, которые составляют депрессивную позицию, я ранее описывала, не предлагая для них специального термина. Теперь я предлагаю использовать для этих чувств горя и беспокойства по поводу любимых объектов, страха потерять их и жажды вновь приобрести, простое слово, заимствованное из обыденной речи, а именно - "тоску" по любимому объекту. Вкратце - преследование ("плохими" объектами) и характерные защиты от этого преследования, с одной стороны, и тоска по любимому ("хорошему") объекту, с другой, образуют депрессивную позицию.

 

Когда возникает депрессивная позиция, эго вынуждено (помимо ранних защит) развить способы защиты, которые направлены непосредственно против "тоски" по любимому объекту. Это фундамент всей организации эго. Я ранее называла некоторые из этих способов маниакальными защитами или маниакальной позицией из-за их отношения к маниакально-депрессивным заболеваниям.

 

Колебания между депрессивной и маниакальной позицией являются существенной частью нормального развития. Депрессивные тревоги (тревоги, вызванные страхом разрушения любимых объектов, и самого эго) вынуждают эго создавать жестокие фантазии всемогущества, частично с целью контролировать "плохие" опасные объекты и управлять ими, частично с целью спасти и восстановить "хорошие" объекты. С самого начала эти фантазии о всемогуществе как разрушительном, так и восстановительном, входят во все виды деятельности, интересов и сублимаций ребенка и стимулируют их. Чрезвычайный характер как садистических, так и конструктивных импульсов младенца соответствует чрезвычайному ужасу, который вызывают его преследователи, с одной стороны, и исключительному совершенству его хороших объектов, с другой. Идеализация - это существенная составляющая маниакальной позиции; она связана с другим важным элементом этой позиции, а именно, с отказом (от реальности). Без частичного и временного отказа от психической реальности эго не может вынести бедственной ситуации, со стороны которой оно чувствует угрозу, когда депрессивная позиция достигает своего пика. Всемогущество, отказ (от реальности) и идеализация, тесно связанные с амбивалентностью, дают возможность раннему эго в некоторой степени отстоять себя у внутренних преследователей и оградить себя от опасной рабской зависимости от любимых объектов; тем самым, становится возможным дальнейший прогресс в развитии. Приведу здесь отрывок из моей предыдущей работы:

 

"На самой ранней стадии развития преследующие и хорошие объекты (грудь) существуют в психике ребенка порознь. Когда вместе с интроекцией целостного реального объекта они сближаются, эго вновь и вновь прибегает к помощи этого механизма - столь важного для развития объектных отношений - а именно к расщеплению имаго на любимые и ненавистные, то есть на хорошие и опасные".

 

Можно предположить, что именно на этой стадии возникает амбивалентность, которая, как никак, относится к объектным отношениям, то есть к целостным реальным объектам. Амбивалентность, осуществляемая расщеплением имаго, дает маленькому ребенку возможность приобрести больше доверия к реальным объектам, а тем самым и к интернализованным, - любить их больше и осуществлять фантазии о восстановлении любимого объекта. В то же самое время параноидные тревоги и защиты направлены на "плохие" объекты. Поддержка, которую получает эго от настоящего "хорошего" объекта, усиливается механизмом перехода, который осуществляется то в отношении внешних, то в отношении внутренних объектов. (Идеализация.)

 

Кажется, что на этой стадии развития унификация внешних и внутренних, любимых и ненавистных, реальных и воображаемых объектов осуществляется таким образом, что каждый шаг в сторону унификации приводит к новому расщеплению имаго. Но адаптация к внешнему миру увеличивается, и расщепление происходит в слоях, которые постепенно становятся все ближе и ближе к реальности. Так происходит до тех пор, пока, наконец, не устанавливается любовь к реальным и интернализованным объектам. Тогда, при нормальном развитии, амбивалентность уменьшается. Как уже говорилось, всемогущество господствует в ранних фантазиях, как в деструктивных, так и в репаративных, и влияет на сублимацию так же, как и на объектные отношения.

 

Всемогущество, однако, тесно связано в бессознательном с садистическими импульсами, с которыми оно впервые ассоциируется, когда ребенок чувствует вновь и вновь, что его попытки репарации потерпели неудачу. Маленький ребенок чувствует, что садистические импульсы легко могли возобладать. Ребенок, который не может вполне доверять своим конструктивным и репаративным чувствам, прибегает к всемогуществу. По этой причине на ранней стадии развития у эго нет адекватных средств, чтобы удовлетворительно справляться с виной и тревогой. Все это приводит к тому, что у ребенка, и в какой то степени у взрослого, возникает потребность в навязчивом повторении некоторых действий или, напротив, во всемогуществе и отказе. Когда терпят поражение маниакальные защиты, при которых опасности, исходящие от разных источников отрицаются или минимизируются за счет всемогущества, эго вынуждено сражаться со страхами нанесения вреда и дезинтеграции обсессивными способами. В другом месте я писала, что пришла к выводу, что обсессивные механизмы являются защитой против параноидных тревог, так же как и средством их смягчения, и здесь я лишь кратко покажу связь между обсессивными механизмами и маниакальными защитами в отношении депрессивной позиции при нормальном развитии.

 

Сам факт того, что маниакальные защиты действуют в такой тесной связи с обсессивными, усугубляет страх эго, что репарация, осуществляемая обсессивными средствами, также не удастся. Желание контролировать объект, садистическое наслаждение от своего превосходства и его унижения, от господства и от триумфа над ним, могут так сильно войти в акт репарации (осуществляемой в мыслях, действиях или посредством сублимации), что благоприятный цикл, начавшийся этим действием, прервется. Объекты, которые должны были быть восстановлены, снова обратятся в преследователей и, в свою очередь, оживут параноидные страхи. Эти страхи усиливают параноидные механизмы защиты (разрушение объекта) так же как и маниакальные механизмы (контролирование объекта и т. д.). Прогрессировавшая репарация, таким образом, нарушается или вовсе сводится к нулю - в зависимости от того, в какой степени эти механизмы активированы. В результате неудачного акта репарации эго вновь и вновь вынуждено прибегать к маниакальным и обсессивным защитам.

 

Когда в ходе нормального развития достигается относительный баланс между любовью и ненавистью, и различные аспекты объектов унифицируются, наступает определенное равновесие между этими противоположными и одновременно тесно связанными защитами, и их интенсивность снижается. В этой связи я хочу подчеркнуть важность триумфа, тесно связанного с презрением и всемогуществом, как элемента маниакальной позиции. Как известно, дети жаждут сравниться с взрослыми. Кроме чувства соперничества ребенком движет желание, смешанное со страхом, "перерасти" собственную неполноценность (в конечном счете, преодолеть собственную деструктивность и плохие внутренние объекты и быть в состоянии их контролировать); оно является стимулом для достижений любого рода. Мой опыт показывает, что желание перевернуть детско-родительские отношения, получить власть над родителями и испытать торжество над ними всегда в той или иной степени связано с импульсом к достижению успеха. Придет время, фантазирует ребенок, когда он будет сильным, большим и взрослым, богатым и могущественным, а родители превратятся в беспомощных детей, или, в других фантазиях, станут старыми, слабыми, бедными и отвергнутыми. Триумф над родителями и чувство вины, которое он вызывает, часто калечит устремления разного рода. Некоторые люди вынуждены оставаться неуспешными, потому что для них успех предполагает унижение или даже причинение вреда другому; в первую очередь, триумф над родителями, братьями и сестрами. Попытки, которые они предпринимают, стремясь достичь чего-либо, могут носить весьма конструктивный характер, однако скрытый в них триумф и проистекающий от этого вред объекту могут перевесить в психике субъекта и, следовательно, предотвратить осуществление этих попыток. В результате этого репарация, осуществляемая в отношении любимых объектов, (в глубинах психики это те же самые объекты, над которыми торжествуют), вновь расстраивается, и вследствие этого вина остается неразрешенной. Триумф субъекта над объектами с необходимостью подразумевает для него их желание триумфа над ним, и, следовательно, ведет к развитию у него чувств недоверия и преследования. За этим может последовать депрессия или усиление маниакальных защит и более жестокий контроль над объектами, которые не удалось примирить, восстановить или улучшить; чувство преследования этими объектами вновь начинает господствовать. Все это имеет непосредственное отношение к инфантильной депрессивной позиции и к успешному или неуспешному ее преодолению эго. Триумф над внутренними объектами, которые эго маленького ребенка контролирует, унижает и мучает - это часть деструктивного аспекта маниакальной позиции, который затрудняет репарацию и воссоздание внутреннего мира и внутренней гармонии; этот триумф затрудняет работу ранней скорби.

 

Чтобы проиллюстрировать этот процесс развития, рассмотрим некоторые черты, которые мы можем наблюдать у людей, страдающих гипоманией. Такие люди в своем отношении к другим людям, предметам или событиям склонны к преувеличенной оценке (идеализации) или презрению (дезавуации). Также у них имеется склонность представлять все в больших масштабах, оперировать большими числами; все это в соответствии с величием всемогущества, при помощи которого они защищают себя от страха потерять невосполнимый объект, мать, по которой они, по сути, все еще скорбят. Их тенденция не придавать значения деталям и маленьким числам и презрение к добросовестности резко контрастирует с исключительной мелочностью и сосредоточенностью на пустяках (Фрейд), и является частью обсессивного механизма.

 

Это презрение, однако, также в некоторой степени базируется на отказе. Им приходится отрицать свои порывы к осуществлению репарации, потому что они вынуждены отрицать причину репарации, а именно, нанесение вреда объекту и последовавшие за этим печаль и вину.

 

Возвращаясь к ходу раннего развития, мы можем сказать, что каждый шаг эмоционального, интеллектуального и психического роста служит эго средством для преодоления депрессивной позиции. Развивающиеся умения, способности и навыки ребенка усиливают его веру в психическую реальность его конструктивных тенденций, в его способности контролировать враждебные импульсы и управлять ими, так же как и "плохими" внутренними объектами. Таким образом, тревоги, берущие свое начало в различных источниках, успокаиваются и это выражается в уменьшении агрессии и опасений, вызванных плохими внешними и внутренними объектами. Кроме того, крепнущее эго с растущей способностью доверять людям, может предпринять следующий шаг к унификации имаго - внешних, внутренних, любимых и ненавидимых - и к дальнейшему смягчению ненависти посредством любви, и, таким образом, к общему процессу интеграции.

 

Когда в результате постоянных и разнообразных доказательств, полученных при проверке реальности, усиливается вера ребенка в свою способность любить, в свои репаративные силы и в безопасную интеграцию хорошего внутреннего мира, маниакальное всемогущество уменьшается и обсессивная природа импульсов, направленных на репарацию, снижается. Это означает, что детский невроз преодолен.

 

Теперь мы должны соотнести инфантильную депрессивную позицию с нормальной скорбью. Резкая боль, вызванная реальной потерей любимого человека, по моему мнению, сильно усугубляется бессознательными фантазиями скорбящего о потере внутренних "хороших" объектов. Испытывающий скорбь ощущает, что "плохие" объекты преобладают, и его внутренний мир находится под угрозой распада. Нам известно, что потеря любимого человека вызывает у скорбящего желание восстановить утраченный любимый объект в эго. (Фрейд и Абрахам.) На мой взгляд, однако, скорбящий не только принимает в себя (реинкорпорирует) человека, которого он только что лишился, но также восстанавливает свои интернализованные хорошие объекты (в конечном счете, любимых родителей), которые становились частью его внутреннего мира, начиная с самых ранних стадий его развития. Всякий раз, когда переживается потеря любимого человека, эти объекты также оказываются под угрозой разрушения и гибели. В этой связи реактивируется ранняя депрессивная позиция и, вместе с ней, возобновляются переживания тревоги, чувства вины, потери и горя, вызванные фрустрирующей грудью и Эдиповой ситуацией. В числе этих эмоций страх быть обворованным и наказанным родителями также оживает в глубинных слоях психики.

 

К примеру, если у женщины умирает ребенок, то вместе с болью и горем оживает и усиливается ранний ужас быть обворованной "плохой" мстящей матерью. Собственные ранние агрессивные фантазии о том, как она крадет у матери младенцев, вызывают страхи и ощущение того, что она за эти фантазии наказана. Эти чувства усиливают амбивалентность и приводят к ненависти и подозрительности по отношению к окружающим. Усиление чувства преследования в состоянии скорби причиняет исключительную боль, так как с возрастанием амбивалентности и недоверия дружеские отношения с людьми, которые могли бы оказаться столь благотворными в это время, затруднены.

 

Боль, ощущаемая в ходе медленного процесса проверки реальности и при работе скорби, вызвана необходимостью не только обновить связи с внешним миром, и тем самым переживать утрату вновь и вновь, но и, посредством этого, с мукой отстроить заново свой внутренний мир, который находится под угрозой повреждения и распада. Как маленький ребенок, преодолевающий депрессивную позицию, бессознательно борется за создание и интеграцию внутреннего мира, так и скорбящий проходит через боль воссоздания и реинтеграции.

 

При нормальной скорби реактивируются ранние психотические тревоги; скорбящий по сути дела болен, но потому что его состояние столь обычно и кажется нам столь естественным, мы не называем скорбь болезнью. (По схожим причинам до последнего времени инфантильный невроз нормального ребенка не признавался таковым.) Или, точнее: при скорби субъект проходит через смягченную временную маниакально-депрессивную стадию и преодолевает ее, таким образом, повторяя, хотя и при иных обстоятельствах и с иными проявлениями, процессы, через которые проходит ребенок на ранних стадиях развития.

 

Величайшая опасность для скорбящего исходит от обращения его ненависти на утраченного любимого человека. Одним из способов, которым ненависть выражает себя при скорби, является ощущение триумфа над умершим. Я упоминала триумф ранее в этой статье как часть маниакальной позиции в развитии младенца. Инфантильное желание смерти родителям, братьям и сестрам фактически осуществляется всякий раз, когда умирает любимый человек, потому что он с необходимостью является своего рода представителем самых ранних значимых фигур, и таким образом перенимает некоторые чувства, которые относятся к ним. Таким образом, смерть, каким бы сокрушительным ударом она ни была, в некотором роде ощущается как победа и вызывает чувство торжества и, следовательно, чувство вины.

 

В данном случае мои взгляды расходятся с взглядами Фрейда, который утверждал: "Во-первых, при нормальной скорби потеря объекта также безусловно преодолевается, и этот процесс также поглощает всю энергию эго. Почему же при завершении скорби не возникает экономического условия для фазы триумфа или хотя бы признака этого состояния? Мне представляется невозможным ответить на этот вопрос немедленно". По моему опыту, чувства триумфа неизбежно связаны даже с нормальной скорбью, и оказывают замедляющее воздействие на работу скорби, или, вернее, во многом усугубляют боль и трудности, которые переживает скорбящий. Когда в скорбящем в тех или иных проявлениях берет верх ненависть к утраченному любимому объекту, это не только превращает утраченного любимого человека в преследователя, но и колеблет веру скорбящего в хорошие внутренние объекты. Поколебленная вера в хорошие объекты более всего нарушает процесс идеализации, который является существеннейшим промежуточным шагом в психическом развитии. Для ребенка идеализированная мать - защита от мстящей или мертвой матери и от всех плохих объектов, и, таким образом, она олицетворяет безопасность и саму жизнь. Как нам известно, скорбящий получает огромное облегчение, вспоминая доброту и хорошие качества утраченного человека, частично это происходит потому, что скорбящий обретает уверенность, некоторое время удерживая любимый объект, идеализируя его.

 

Мимолетные состояния эйфории, которые иногда сменяют горе и печаль при нормальной скорби, носят характер мании и обусловлены чувством обладания совершенным любимым (идеализированным) объектом внутри. Однако, в любой момент, когда ненависть вскипает в скорбящем, его вера нарушается, и процесс идеализации расстраивается. (Его ненависть, направленная на любимого человека, усиливается страхом, что, умирая, любимый хотел навлечь на него наказание и лишения, как в прошлом это хотела сделать его мать, которую он считал умершей, всякий раз, когда она уходила прочь, а он хотел ее.) Только постепенно восстанавливая доверие к внешним объектам и ценностям разного рода, нормальный скорбящий оказывается в состоянии усилить свою веру в утраченных любимых людей. Он снова оказывается в состоянии осознавать, что умерший был не совершенен, и при этом не терять любви и доверия к нему и не опасаться мести с его стороны. Когда эта стадия достигнута, сделан существенный шаг в работе скорби.

 

В качестве иллюстрации способов восстановления связей с внешним миром при нормальной скорби приведу следующий пример. В первые несколько дней после сокрушительного удара - потери сына, который погиб в результате несчастного случая в школе, его мать, миссис А., принялась разбирать письма, сохраняя письма сына и выбрасывая все остальные. Таким образом, она пыталась бессознательно восстановить его и сохранить в безопасности внутри себя, и выбросить прочь то, что она ощущала безразличным или враждебным - то есть "плохие" объекты, опасные экскременты и дурные чувства.

 

Некоторые люди, испытывая скорбь, наводят в доме порядок и переставляют мебель - действия, берущие начало в избытке обсессивных механизмов, которые являются повторением одной из защит, призванных бороться с инфантильной депрессивной позицией.

 

В течение первой недели после смерти сына миссис А. плакала немного и не находила в слезах того облегчения, которое они принесли ей впоследствии. Она чувствовала себя оцепеневшей и физически сломленной. Некоторое облегчение, однако, она все же получала от общения с немногими близкими. В этом состоянии миссис А., которой обычно снились сны каждую ночь, полностью прекратила видеть сны вследствие глубоко бессознательного отказа признать реальную потерю. В конце недели ей приснился такой сон:

 

 

Ассоциации выявили важное воспоминание. Когда миссис А. была маленькой девочкой, с ее братом, у которого были проблемы в школе, должен был позаниматься его одноклассник (я назову его Б.). Мать Б. пришла к матери миссис А., чтобы договориться о времени занятий; миссис А. вспомнила этот эпизод очень живо. Мать Б. вела себя покровительственно, а собственная мать показалась миссис А. угнетенной и подавленной. Миссис А. чувствовала, что ужасный позор упал на ее любимого брата, которым она восхищалась, и на всю ее семью. Брат, несколькими годами старше ее, казался ей знающим, ловким и сильным - одним словом, образцом всех совершенств, и ее идеал пошатнулся, когда стало известно о его проблемах в школе. Сила ее чувств, приписывающих этому случаю характер непоправимого несчастья, сохранившийся в ее воспоминаниях, коренилась в бессознательном чувстве вины. Она чувствовала, что этот эпизод был исполнением ее собственных пагубных желаний. Ее брат был очень расстроен этой ситуацией и проявлял недоброжелательность и ненависть по отношению к другому мальчику. В то время миссис А. четко идентифицировала себя с братом, разделяя его возмущение. Два человека, которых миссис А. видела во сне, были Б. и его мать, и то, что мальчик был мертв, выражало раннее пожелание смерти в его адрес со стороны миссис А. Однако, в то же самое время, пожелание смерти собственному брату и желание нанести ущерб матери, лишив ее сына - очень глубоко подавленные желания - были частью ее размышлений о сновидении. Теперь оказалось, что миссис А., при всем ее восхищении и любви к брату, завидовала ему по разным причинам - его знаниям, его психическому и физическому превосходству, а также его обладанию пенисом. Зависть, которую она испытывала к любимой матери за то, что та обладала таким сыном, нашла свое выражение в ее пожеланиях смерти своему брату. У нее промелькнула мысль: "Сын матери умер или умрет. Это сын той неприятной женщины, который обидел мою мать и моего брата, должен умереть". Но в более глубоких слоях реактивировалось пожелание смерти собственному брату и пробежала мысль: "Это сын моей матери умер, а не мой". (И ее мать, и ее брат были уже мертвы к этому моменту.) Затем пришло другое чувство - она ощутила сочувствие к матери и печаль о себе. Она почувствовала: "Достаточно одной такой смерти. Моя мать потеряла своего сына, она не должна потерять еще и внука". Когда умер ее брат, помимо огромного горя, она бессознательно ощутила свой триумф над ним, берущий начало в ранних чувствах зависти и ненависти и сопутствующем чувстве вины. Некоторые из своих чувств к брату она перенесла на отношения с сыном. В своем сыне она любила брата, но в то же время, часть присущей их отношениям амбивалентности, хоть и смягченная сильными материнскими чувствами, была также перенесена на ребенка. Скорбь по брату, в которой смешались печаль, триумф и вина, вошла в ее нынешнее горе и отразилась в сновидении.

 

Рассмотрим взаимодействие защит, появляющихся в этом материале. Когда произошла утрата, усилилась маниакальная позиция, и начало действовать отрицание. Бессознательно миссис А. упорно отрицала тот факт, что ее сын умер. Когда она оказалась не в состоянии отрицать смерть мальчика с прежним упорством, но еще не могла встретить боль и горе, усилился другой элемент маниакальной защиты, триумф. "Совсем не больно, если какой-то мальчик умрет, - подумалось миссис А. в ходе ее ассоциаций. Это даже справедливо. Теперь я отомщу этому противному мальчишке, который обидел моего брата". Тот факт, что триумф над собственным братом также ожил и усилился, стал очевидным только после тщательной аналитической работы. Но этот триумф был связан с контролем над интернализованными матерью и братом и триумфом над ними. На этой стадии контроль над внутренними объектами усилился, печаль и страдание были смещены с самой миссис А. на ее интернализованную мать. Отрицание вновь заработало - отрицание психической реальности того, что она и ее внутренняя мать - одно целое и страдают вместе. Сострадание и любовь к внутренней матери отрицались, чувства мести и триумфа над интернализованными объектами и контроля над ними усилились, отчасти потому что из-за ее собственных мстительных чувств эти объекты обратились в преследующие фигуры.

 

В сновидении миссис А. содержался только один слабый намек на ее растущее бессознательное знание (знак того, что отрицание ослабевало), что именно она потеряла сына. В день предшествующий сновидению она была в черном платье с белым воротником. У женщины во сне было что-то вроде белого ворота черного платья.

 

Две ночи спустя ей снова приснился сон:

 

 

Ассоциации показали, что в этом сне она решила, что не умрет вместе со своим сыном, а выживет. Оказалось, что даже во сне она чувствовала, что хорошо быть живой и плохо быть мертвой. В этом сновидении ее бессознательное знание о потере присутствует с большей очевидностью, чем двумя днями раньше. Горе и вина сблизились. Чувство триумфа не ушло полностью, а только уменьшилось. Оно еще присутствовало в ее удовлетворении оттого, что она осталась в живых, в то время как ее сын умер. Чувство вины, которое уже начало проявляться, частично основывалось на этом элементе триумфа.

 

Здесь мне снова вспоминается отрывок из статьи Фрейда "Скорбь и меланхолия": "Реальность выносит свой приговор - объект больше не существует - каждому из воспоминаний и надежд, посредством которых либидо было связано с утраченным объектом, и эго, как бы оказавшись перед выбором, следует ли ему разделить его судьбу, убеждается суммой нарциссических удовлетворений в необходимости разорвать связь с несуществующим более объектом, чтобы остаться в живых". На мой взгляд, "нарциссические удовлетворения", о которых идет речь, содержат в смягченной форме тот элемент триумфа, который, как считал Фрейд, не возникает при нормальной скорби.

 

На второй неделе скорби миссис А. нашла некоторое успокоение, приглядываясь к хорошо расположенным домам в пригородах и испытывая желание самой обзавестись таким домом. Но вскоре это успокоение сменилось приступами отчаяния и горя. Она обильно плакала и находила облегчение в слезах. То утешение, которое она испытала, любуясь домами, происходило оттого, что посредством этого интереса она восстанавливала в фантазиях свой внутренний мир и ощущала удовлетворение, зная, что дома других людей и хорошие объекты существуют. В конечном счете, это означало, что она воссоздает хороших родителей, внутренних и внешних, объединяет их и делает их счастливыми и созидающими. Она осуществляла репарацию родителям за то, что в фантазиях убила их детей; тем самым, она предвосхищала их ярость. Таким образом, страх, что смерть сына была наказанием, которое навлекли на нее мстящие ей родители, ослаб; и чувство, что и сын причинил ей вред и наказал ее своей смертью, также уменьшилось. Ослабление ненависти и страха позволило ее горю выступить в полную силу. Возрастание недоверия и страхов усилило ее ощущение, что ее преследуют и ей управляют внутренние объекты, и укрепило ее необходимость самой управлять ими. Все это нашло выражение в ожесточении ее внутренних отношений и чувств, то есть в возрастании маниакальных защит. (Это можно увидеть в первом сне.) Если эти защиты вновь ослабевают благодаря усилению веры в хорошее - в себе и в других - и страхи уменьшаются, скорбящий оказывается в состоянии сдаться собственным чувствам и выплакать свое настоящее горе.

 

Кажется, что процессы проекции и отвержения, которые способствуют выходу чувств, приостанавливаются на определенных стадиях горя маниакальным контролем, и могут осуществляться свободнее, когда этот контроль ослабевает. Слезами, которые в бессознательном приравниваются к экскрементам, скорбящий не только выражает свои чувства и тем самым ослабляет напряжение, но также извергает "плохие" чувства и "плохие" объекты, способствуя облегчению, которое достигается плачем. Большая свобода во внутреннем мире подразумевает, что интернализованным объектам, которые меньше контролируются эго, позволяется большая свобода чувств. При скорби чувства внутренних объектов также печальны. Они разделяют горе скорбящего, как это сделали бы реальные добрые родители. Как говорит поэт: "Природа скорбит вместе со скорбящим". Я полагаю, что "природа" в данной связи символизирует внутреннюю хорошую мать. Однако, этот опыт сочувствия и взаимного переживания горя во внутренних отношениях тесно связан с внешними. Когда интроекция (так же как и проекция) может осуществляться свободнее, больше доброты и любви может браться извне, и доброта и любовь сильнее ощущаются внутри. Миссис А., которая на ранней стадии своей скорби ощущала в какой-то степени, что ее потеря навлечена на нее мстящими родителями, теперь могла в своих фантазиях чувствовать сочувствие этих родителей (давно уже умерших), их желание поддержать ее и помочь ей. Она чувствовала, что они также страдают от тяжелой потери и разделяют ее горе, как они сделали бы, если были бы живы. В ее внутреннем мире ожесточенность и подозрительность уменьшились, а горе увеличилось. Слезы, которые она проливала, были в какой-то степени слезами, которые проливали ее внутренние родители; она также хотела утешить их, как они - в ее фантазиях - хотели утешить ее.

 

Если постепенно достигается большая безопасность во внутреннем мире, и, следовательно, чувствам и внутренним объектам позволено вновь ожить, могут начаться благоприятные рекреативные процессы.

 

Как мы видим, эта перемена происходит вследствие определенных изменений двух видов чувств, которые формируют депрессивную позицию: преследование уменьшается, и тоска по утраченному объекту начинает ощущаться в полную силу. Другими словами ненависть отступает, и любовь освобождается. Кроме того, чувство преследования "плохими" объектами, и постоянная необходимость самому наблюдать за ними приводит к некоторого рода зависимости, которая усиливает маниакальные защиты. Эти защиты, постольку, поскольку они используются преимущественно против чувства преследования (и не в такой степени против чувства тоски по любимому объекту) крайне садистичны и яростны по своей природе. Когда уменьшается преследование, враждебная зависимость от объекта вместе с ненавистью также уменьшается, и маниакальная защита ослабевает. Тоска по любимому объекту также подразумевает зависимость от него, которая, однако, служит стимулом для репарации и сохранения объекта. Эта зависимость креативна, так как управляется любовью, в то время как зависимость, основанная на ненависти и преследовании, бесплодна и деструктивна.

 

Таким образом, в то время как горе ощущается в полную силу, и отчаяние достигает своего пика, проявляется огромная любовь к объекту, и скорбящий явственно ощущает, что жизнь внутри и снаружи будет продолжаться, что утраченный любимый объект может быть сохранен внутри. На этой стадии скорби страдание может стать продуктивным. Мы знаем, что болезненные ощущения разного рода стимулируют сублимацию, и даже могут выявить новые таланты в некоторых людях, которые начинают рисовать, писать или заниматься другой продуктивной деятельностью под воздействием невзгод и бедствий. Другие люди становятся более продуктивны иным способом - они начинают больше ценить людей, становятся терпимее в отношениях с окружающими - они становятся мудрее. Это личностное обогащение, на мой взгляд, достигается в процессах, близких той работе скорби, которую мы только что исследовали. Всякая боль, вызванная неприятным переживанием независимо от его природы, имеет нечто общее со скорбью. Она реактивирует инфантильную депрессивную позицию; столкновение с неприятностями любого рода и их преодоление требует психической работы, схожей с работой скорби.

 

По-видимому, каждое продвижение в процессе скорби углубляет отношения индивида с его внутренними объектами, приносит счастье обретения их после того, как они казались утраченными (ср. "Потерянный и возвращенный рай"), ведет к увеличению доверия и любви к ним, потому что они доказали, что, так или иначе, они добры и полезны. Это схоже с тем как, шаг за шагом, маленький ребенок строит свои отношения с внешними объектами, обретая доверие к ним не только вследствие приятных переживаний, но и через преодоление фрустраций и неприятных переживаний, когда ему, несмотря ни на что, все же удается удержать хорошие объекты (внутренние и внешние). Фазы работы скорби, когда ослабевают маниакальные защиты и начинается внутреннее обновление жизни, сравнимы с шагами раннего развития, ведущими к большей независимости как от внешних, так и от внутренних объектов.

 

Вернемся к миссис А. Облегчение, которое она испытала, любуясь красивыми домами, явилось следствием укоренения некоторой надежды на то, что она сможет восстановить своего сына также как и своих родителей. Жизнь вновь началась внутри нее и во внешнем мире. В это время она снова обрела способность видеть сны и стала бессознательно сталкиваться со своей потерей. Она испытала сильное желание вновь видеть друзей, но только по одному и на короткое время. Эти чувства большего облегчения, однако, вновь сменились страданием (в скорби, так же как и в развитии ребенка, внутренняя уверенность наступает не сразу, а волнами). Когда миссис А. скорбела уже несколько недель, она пошла вместе с другом пройтись по знакомым улицам, в попытке восстановить старые узы. Внезапно она поняла, что народу на улицах слишком много, дома странные, а солнечный свет кажется искусственным и нереальным. Ей пришлось спасаться бегством в помещение тихого ресторана. Но там она почувствовала, что потолок опускается, а люди становятся смутными и расплывчатыми. Ее собственный дом неожиданно оказался единственным безопасным местом на свете. В анализе стало ясно, что пугающее безразличие этих людей было отражением ее внутренних объектов, которые для нее превратились во множество "плохих" преследующих объектов. Внешний мир казался искусственным и нереальным, потому что ушло настоящее доверие к внутреннему добру.

 

Многие скорбящие восстанавливают узы, связывающие их с внешним миром, очень медленно, потому что они борются с хаосом внутри себя; по схожим причинам младенец развивает свое доверие к объектному миру в отношениях лишь с немногими любимыми людьми. Без сомнения, есть и другие факторы, например интеллектуальная незрелость, которые ответственны за постепенное развитие объектных отношений у младенца, но я считаю, что хаотическое состояние внутреннего мира играет здесь не последнюю роль.

 

Одно из различий между ранней депрессивной позицией и нормальной скорбью заключается в том, что когда ребенок теряет грудь или бутылку, которые символизируют для него "хороший", помогающий, оберегающий объект внутри него, он испытывает печаль, несмотря на то, что его мать находится здесь же. У взрослого человека скорбь вызвана реальной потерей реального человека, однако помощь в этом переполняющем его горе приходит к нему через установленную в раннем возрасте "хорошую" внутреннюю мать. Маленький ребенок борется со своими страхами, боясь потерять и внутреннюю и внешнюю мать, потому что он еще не преуспел в установлении ее внутри себя. В этой борьбе огромную помощь оказывает отношение ребенка к матери и ее присутствие. Сходным образом, если у скорбящего есть люди, которых он любит, и которые разделяют его горе, и если он может принять их сочувствие, восстановление гармонии в его внутреннем мире продвигается, а страхи и страдание сокращаются.

 

Описав некоторые процессы, которые я наблюдала при работе скорби, я хотела бы теперь связать мои наблюдения с работами Фрейда и Абрахама.

 

Следуя за Фрейдом и собственными открытиями о природе архаических процессов, задействованных при меланхолии, Абрахам обнаружил, что те же самые процессы задействованы при работе нормальной скорби. Он заключил, что при этой работе нормальный скорбящий успешно восстанавливает утраченный объект в эго, в то время как меланхолику это сделать не удается. Абрахам также описал фундаментальные условия, от которых зависит этот успех или неудача.

 

Мой опыт позволяет мне заключить, что утверждение о том, что характерной чертой нормальной скорби является восстановление скорбящим утраченного объекта внутри себя, является верным, но он делает это не впервые; при работе скорби восстанавливается утраченный объект вместе с любимыми внутренними объектами, которые тоже казались потерянными. Скорбящий снова обретает то, чего он уже добился в детстве.

 

В ходе раннего развития, насколько нам известно, ребенок устанавливает родителей в эго. (Как известно, именно понимание процессов интроекции при меланхолии и при нормальной скорби дало Фрейду возможность признать существование супер-эго в нормальном развитии.) Но в том, что касается природы супер-эго и истории его индивидуального развития, мои выводы отличаются от выводов Фрейда. Как я отмечала, процессы интроекции и проекции, происходящие с самого начала жизни, приводят к установлению внутри нас любимых и ненавистных объектов, которые ощущаются нами как "хорошие" и "плохие", которые взаимодействуют друг с другом и с самими нами и образуют внутренний мир. Это собрание интернализованных объектов организуется одновременно с организацией эго, и начинает различаться в высших слоях психики как супер-эго. Таким образом, феномен, который Фрейд описывал как голоса и влияние реальных родителей, установленное в эго, является, согласно моим изысканиям, сложным объектным миром, который ощущается индивидом в глубоких слоях бессознательного как реально существующий внутри него, и для описания которого я и некоторые мои коллеги пользуемся термином "интернализованный" или внутренний мир. Внутренний мир состоит из бессчетных объектов, принятых в эго, частично соотносящихся с изменчивым множеством плохих и хороших сторон, с которых родители (и другие люди) показываются в бессознательном ребенка на разных стадиях его развития. Также эти объекты представляют всех реальных людей, которые постоянно интернализуются во всем многообразии ситуаций, создающихся меняющимся внешним опытом, и всех людей, существующих в фантазии. Кроме того, все объекты нашего внутреннего мира находятся в бесконечно сложных отношениях друг с другом и с нами.

 

Если я применю теперь эту концепцию организации супер-эго к процессу скорби, то сущность моего вклада в понимание этого процесса станет ясной. При нормальной скорби индивид реинтроецирует и восстанавливает как реального утраченного человека, так и своих любимых родителей, которые ощущаются как "хорошие" внутренние объекты. Его внутренний мир, который он создавал с первых дней жизни, был разрушен в его фантазиях, когда произошла реальная потеря. Восстановление внутреннего мира характеризует успешное выполнение работы скорби.

 

Понимание этого сложного внутреннего мира позволяет аналитику обнаруживать и разрешать ряд тревог, которые были ранее неизвестны; вследствие этого теоретическая и терапевтическая важность этого понимания столь велика, что не может быть еще оценена в полной мере. Я убеждена, что проблема скорби также может быть понята более полно с учетом этих ранних тревог.

 

Я приведу пример одной из тревог, которая может возникнуть при скорби, и которая представляет исключительную важность при маниакально-депрессивных состояниях. Речь идет о тревоге, вызываемой интернализованными родителями, находящимися в разрушительном совокуплении; они, так же как и сам человек, испытывающий тревогу, находятся в постоянной опасности насильственного уничтожения. Я приведу в качестве примера отрывки из сновидений моего пациента, Д., мужчины сорока с небольшим лет, с сильно выраженными депрессивными и параноидными чертами. Я не буду вдаваться в подробности самого случая в целом, сейчас меня занимает то, каким образом смерть матери всколыхнула в пациенте именно эти страхи и фантазии. Состояние здоровья его матери некоторое время ухудшалось, и к тому моменту, о котором пойдет речь, она была большей частью без сознания.

 

Однажды, в ходе анализа, Д. заговорил о матери с ненавистью и горечью, обвиняя ее в том, что она сделала его отца несчастным. Он также упомянул о случае самоубийства и случае сумасшествия, которые имели место в семье его матери. У матери, сказал он, некоторое время была "путаница в голове". Дважды он также отозвался и о себе, прибавив: "Я знаю, вы хотите свести меня с ума и потом запереть". Он заговорил о звере, запертом в клетке. Я интерпретировала это таким образом, что его сумасшедший родственник и помешанная мать ощущались им внутри себя, и страх быть запертым в клетке, отчасти заключал в себе более глубокий страх, вызванный ощущением этих сумасшедших внутри себя и боязнью сойти с ума от этого. Затем он рассказал мне сновидение, увиденное им накануне. Он увидел быка во дворе фермы. Бык был еще не совсем мертв и выглядел жутким и опасным. Д. стоял с одной стороны быка, его мать - с другой. Ему удалось укрыться в доме. При этом он чувствовал, что оставляет мать позади себя в опасности, и что ему не следует делать этого. Он смутно надеялся, что ей удастся уйти.

 

К его собственному удивлению, первой ассоциацией к сновидению, возникшей у пациента, были черные дрозды, которые разбудили Д. тем утром и сильно рассердили его. Затем он заговорил о бизонах в Америке, стране, в которой он родился. Они всегда интересовали его и нравились ему. Он сказал, что бизонов можно было бы употреблять в пищу, но они вымирают, и следует их охранять. Затем он рассказал о человеке, которому пришлось, не шевелясь, пролежать на земле несколько часов, из страха, что стоящий над ним бык раздавит его. Возникла ассоциация и с реальным быком с фермы друга; Д. недавно видел этого быка, тот выглядел жутко. Эта ферма в ассоциациях Д. символизировала его собственный дом. Большую часть детства Д. провел на ферме отца. Вклинились ассоциации о семенах, которые ветер разносит из деревенских садов, и которые пускают корни в городских садах. Д. увиделся с владельцем этой фермы в тот же вечер и настоятельно посоветовал ему хорошенько присматривать за быком. (Д. было известно, что бык недавно повредил некоторые постройки на ферме.) Позже этим вечером Д. получил известие о смерти матери.

 

На следующем сеансе Д. вначале не упомянул о смерти матери, а выразил ненависть ко мне - мое лечение должно было его убить. Я напомнила Д. сновидение о быке, и высказала интерпретацию, что в его психике мать смешалась с атакующим быком-отцом - наполовину мертвым - и приобрела опасные и жуткие черты. Я и проводимое мной лечение в данный момент символизировали фигуру объединенного родителя. Я отметила, что недавнее усиление ненависти к матери явилось защитой от горя и отчаяния, которые были вызваны ее приближающейся смертью. Я упомянула о его агрессивных фантазиях, в которых он превратил отца в опасного быка, который хочет уничтожить мать; отсюда его чувство ответственности и вины за надвигающееся несчастье. Я также упомянула о замечании пациента, что бизонов можно есть, и объяснила, что он инкорпорировал объединенную родительскую фигуру и боится быть уничтоженным быком изнутри. Предыдущий материал выразил его страх, что его контролируют и атакуют изнутри опасные существа; этот страх, помимо прочего, выражался в том, что время от времени он принимал очень неудобное положение и сидел в нем, не двигаясь. Его историю о человеке, которого контролировал бык, угрожая раздавить его и заставляя лежать без движения, я интерпретировала как репрезентацию опасностей, которые, как он чувствовал, угрожали ему изнутри.

 

Я показала пациенту сексуальный подтекст атаки, совершенной быком на его мать, связав это с раздражением, которое он испытал, когда птицы разбудили его тем утром (это раздражение было его первой ассоциацией к сновидению о быке). Я напомнила ему, что в его ассоциациях птицы часто символизировали людей. И что шум, который производили птицы - шум, к которому он был привычен, - означал для него опасное совокупление родителей, и был так невыносим именно тем утром из-за сновидения о быке, а также из-за того состояния острой тревоги, в котором он находился в связи с надвигающейся смертью матери. Таким образом, смерть матери означала для него, что она уничтожается быком внутри него с тех пор как - работа скорби уже началась - он интернализовал ее в этой опаснейшей ситуации.

 

Я также указала на некоторые стороны его сна, позволяющие испытывать надежду. Его мать могла спастись от быка. Дроздов и других птиц он очень любит. Я также показала ему тенденции к репарации и воссозданию, которые присутствовали в его материале. Его отца (бизонов) следует охранять, т.е. защищать от его - пациента - жадности. Я напомнила ему, помимо прочего, о семенах из любимой им сельской местности, которые он хотел посеять в городе, и которые символизировали новых детей, созданных им и его отцом в качестве репарации для его матери - эти живые дети были также средством оставить ее в живых.

 

Только после этой интерпретации он смог сообщить мне, что его мать скончалась накануне вечером. Затем он высказал, что было для него крайне необычно, полное понимание процессов интернализации, о которых я говорила. Он сказал, что после того как он получил известие о смерти матери, его затошнило, и что уже тогда он подумал, что для этого нет физиологических причин. Теперь это казалось ему подтверждением моей интерпретации, что он интернализовал целостную воображаемую ситуацию сражающихся и умирающих родителей.

 

В течение этого часа он выражал огромную ненависть, тревогу и напряжение и почти никакого горя; однако, к концу сессии, после моей интерпретации его чувства смягчились, возникла печаль и он испытал некоторое облегчение.

 

Ночью после похорон матери Д. приснился сон, в котором Х. (отцовская фигура) и другой человек (символизировавший меня) пытались помочь ему, но, по сути, ему пришлось сражаться с ними за свою жизнь; как он сам выразил это: "Смерть требовала меня". В течение этого часа он с горечью говорил о своем анализе как о дезинтегрирующем. Я интерпретировала, что он чувствует, что помогающие родители это одновременно и сражающиеся, разрушающие целостность родители, которые хотят атаковать и уничтожить его - и что и сама я и анализ символизируют опасных людей и опасные события внутри него. То, что его отец был также интернализован им как мертвый или умирающий, подтвердилось, когда он сказал мне, что на похоронах матери он на какое-то время засомневался, не умер ли его отец (на самом деле его отец был жив.) К концу этого часа после ослабления ненависти и тревоги, он вновь начал сотрудничать со мной. Он упомянул, что накануне он чувствовал себя одиноко и смотрел на сад из окна отцовского дома. Ему очень не понравилась сойка, которую он заметил на кусте. Он подумал, что эта противная птица может повредить гнездо с яйцами других птиц. Затем у него возникла ассоциация с букетами полевых цветов, которые он недавно видел брошенными на землю - видимо, какие-то дети нарвали и выбросили их. Я опять интерпретировала его горечь и ненависть как часть защиты от горя, одиночества и вины. Вредная птица, вредные дети - как это часто бывало и раньше - символизировали его самого, который в фантазиях разрушил дом и счастье родителей и убил мать, уничтожив младенцев внутри нее. В этой связи его чувство вины относилось к его прямым атакам на тело матери в фантазиях, в то время как в связи со сновидением о быке, вина шла от косвенных атак на нее, когда он превратил отца в опасного быка, осуществляющего собственные - пациента - садистические желания.

 

На третью ночь после похорон матери Д. приснился еще один сон:

 

 

Помимо страха быть кастрированным отцом в результате желаемого гомосексуального акта, этот сон выражает ту же внутреннюю ситуацию, что и сон о быке - смерть матери внутри Д. и его собственную смерть. Сарай означает тело его матери, его самого, а также мать внутри него. Опасный половой акт, который представлен автобусом, уничтожающим сарай, осуществлялся в фантазиях Д. как с ним самим, так и с его матерью; и кроме этого (доминирующая тревога коренится именно в этом) с матерью внутри него.

 

То, что он не мог увидеть, что происходит во сне, указывает на тот факт, что для него катастрофа происходила во внутреннем мире. Он знал, хотя и не видел, что сарай "должен разлететься в щепки". Автобус, подъезжающий к нему, помимо совокупления и кастрации отцом означает, что все события происходят внутри него. Два человека, открывающие крышу сзади (он указал на мое кресло) это он и я, заглядывающие к нему вовнутрь (психоанализ).

 

Два человека также символизируют меня как "плохую" фигуру объединенного родителя; во мне содержится опасный отец - отсюда его сомнения относительно того, поможет ли ему заглядывание в сарай (анализ). Неуправляемый автобус представляет также его самого в опасном совокуплении с матерью, и выражает его страхи и его вину за собственные вредоносные гениталии. Незадолго до кончины матери, когда она уже была смертельно больна, Д. врезался на машине в столб - без серьезных последствий. По видимому, это была бессознательная суицидальная попытка, которая должна была уничтожить "плохих" внутренних родителей. Несчастный случай также символизировал его родителей, находящихся внутри него в опасном совокуплении, и являлся, таким образом, отыгрыванием, и одновременно экстернализацией внутренней катастрофы.

 

Фантазия о родителях, объединенных в "плохом" совокуплении - или вернее, масса разного рода эмоций - страхов, желаний и вины, которые эта фантазия вызывала - очень сильно нарушала его отношения с обоими родителями и играла важную роль не только для его заболевания, но и для всего развития. Проанализировав эти эмоции, относящиеся к реальным родителям в половом акте, и, в особенности, проанализировав эти интернализованные ситуации, пациент смог ощутить настоящую скорбь по матери. Всю свою жизнь он пытался предотвратить подавленность и горе, вызванные потерей матери, которые брали начало в его инфантильных депрессивных чувствах, и отрицал огромную любовь к ней. Он усиливал ненависть и чувство преследования, потому что не мог вынести страх потери любимой матери. Когда тревоги, вызванные его собственной деструктивностью, ослабли, и увеличилась его уверенность в том, что он в состоянии восстановить мать и сохранить ее, уменьшилось чувство преследования, и любовь постепенно вышла на передний план. Вместе с любовью усиливалось чувство горя, и тоска по матери, которую он подавлял и отрицал с самых первых дней. Пока он переживал скорбь и испытывал горе и отчаяние, его глубоко погребенная любовь к матери проявлялась все сильнее и сильнее, и его отношение к обоим родителям изменилось. Однажды он заговорил о них в связи с одним приятным детским воспоминанием и сказал: "Мои милые старые родители…" - он испытал новое чувство.

 

Я описала здесь глубинные причины неспособности индивида успешно преодолеть инфантильную депрессивную позицию. Эта неудача может впоследствии вылиться в депрессивные расстройства, манию или паранойю. Я указала один или два способа, которыми эго пытается избежать страданий, связанных с депрессивной позицией, а именно обращение к внутренним хорошим объектам (которое может привести к серьезному психозу) и обращение к внешним хорошим объектам (которое может найти выход в неврозе). Существует, однако, много способов, основанных на обсессивных, маниакальных и параноидных защитах, которые пропорционально варьируются от индивида к индивиду. По моему опыту они служат одной и той же цели - избежать страданий, связанных с депрессивной позицией. (Все эти способы, как я отмечала, в той или иной степени используются при нормальном развитии.) Это можно с очевидностью наблюдать при анализе людей, которым не удается испытать скорбь. Чувствуя себя не в состоянии спасти и надежно восстановить любимые объекты внутри себя, они вынуждены отворачиваться от них и отрицать свою любовь к ним. В одних случаях все эмоции этих людей становятся более сдержанными, в других заглушается только любовь, а ненависть возрастает. В то же самое время эго использует разные способы борьбы с параноидными страхами (которые усиливаются пропорционально усилению ненависти). Например, внутренние "плохие" объекты маниакально подчиняются, фиксируются и в то же время отрицаются и проецируются во внешний мир. Некоторые люди, которые не в состоянии переживать скорбь, могут избежать вспышки маниакально-депрессивного расстройства, только строго ограничив свою эмоциональную жизнь, что обедняет личность в целом.

 

Могут ли люди такого типа достичь определенного психического баланса, часто зависит от того, как взаимодействуют их различные защиты, и от того, способны ли эти люди направить куда-либо часть любви, которая отрицается по отношению к утраченным объектам. Отношения с людьми, которые не слишком затрагивают утраченный объект, интерес к различным предметам и событиям может поглотить часть любви, принадлежавшей утраченному объекту. Хотя этим отношениям и сублимации будут присущи маниакальные и параноидные черты, они могут, тем не менее, предложить некоторое утешение и облегчение вины, потому что через них утраченный любимый объект, который был отвергнут и, тем самым, вновь уничтожен, в некотором роде восстанавливается и удерживается в бессознательном.

 

Если в результате анализа у наших пациентов уменьшается тревога, вызванная деструктивными и преследующими внутренними родителями, ненависть и другие тревоги также уменьшаются и пациенты оказываются в состоянии пересмотреть свое отношение к родителям - независимо от того, живы они или мертвы - и в некотором смысле реабилитировать их, даже если у них были причины для реальных обид. Возросшая терпимость делает возможным более надежно установить "хорошие" родительские фигуры рядом с "плохими" внутренними объектами или, вернее, смягчить страх перед "плохими" объектами усилением доверия к "хорошим". Пациенты оказываются в состоянии переживать эмоции - печаль, вину и горе, также как и любовь, и доверие - пройти через скорбь, преодолеть ее, и, в конечном счете, преодолеть инфантильную депрессивную позицию, с которой им не удалось справиться в детстве.

 

В заключение. При нормальной скорби также как и при ненормальной скорби и маниакально-депрессивных состояниях инфантильная депрессивная позиция реактиви-руется. Природа сложных чувств, фантазий и тревог, которые понимаются под этим термином, подтверждает мою точку зрения, что ребенок в раннем развитии проходит через временную маниакально-депрессивную стадию, также как и через стадию скорби, которая смягчается инфантильным неврозом. По окончании инфантильного невроза депрессивная позиция преодолена.

 

Фундаментальное отличие нормальной скорби с одной стороны от ненормальной скорби и маниакально-депрессивных состояний с другой стороны заключается в следующем. И страдающий маниакально-депрессивным расстройством, и человек, которому не удается преодолеть скорбь, хоть они и пользуются разными защитами, оба не смогли в раннем детстве установить "хорошие" внутренние объекты и ощутить безопасность в своем внутреннем мире. Им так и не удалось преодолеть инфантильную депрессивную позицию. При нормальной скорби ранняя депрессивная позиция, которая оживает в результате потери любимого объекта, снова смягчается и преодолевается способами, схожими с теми, к которым эго прибегало в детстве. Индивид восстанавливает реально потерянный любимый объект; но в то же самое время он восстанавливает внутри себя первые любимые объекты - в конечном счете, "хороших родителей" - которые, когда произошла реальная потеря, тоже оказались в опасности. Восстановив внутри себя "хороших" родителей, также как и недавно потерянного человека, и отстроив заново внутренний мир, которому угрожал распад и уничтожение, скорбящий преодолевает горе, вновь приобретает чувство безопасности и достигает подлинной гармонии и мира. 

 

   М.Кляйн 1940 г.